Николай Воронов - Котел. Книга первая
Укрепил и обнадежил Ивана, однако и озадачил. Во главу угла в деятельности людей экономика поставлена. Все, мол, в обществе она в силах обеспечить. Не тут-то было. Вкладывая себя в экономику, то бишь в производительность, люди горстку времени оставляют для духовных опор. Откуда берется бездуховность? Не только от этого, но в значительной мере. Экономика всякая бывает, без морали в том числе. Никита Сергеич, наш главный руководитель, только и знает: экономика, производительность… Я поддерживаю, но скажу: в нынешний период, пожалуй, поважней их — духовность, мораль, воспитание. Мы были нравственней, когда жили бедней, совестливей, заботливей. Обеспеченность приносит эгоизм, распущенность, надо готовить людей к обеспеченности. Испытание благами — опасное испытание, пострашней испытания бедностью. Не поддаемся ли мы, Ваня, американизации? А?
Чем мог ответить Грачеву Иван? Стихийной русской убежденностью:
— Ничего. Поборем.
На что Грачев заметил Ивану на свой манер, в рифму:
— Слепота веры опасна без меры.
Именно в минуты нежности Люська выболтала Ивану, каялась потом, что, когда ей исполнилось двадцать лет, она стала пугаться, что родилась бесчувственной. Ухаживали за ней, но она оставалась ледяная. Если кто-нибудь из вздыхателей упорствовал, несмотря на ее жесткую безответность, она прилюдно могла его обозвать. Один паренек был длинноносенький, с высокими зализами на голове. Она села в трамвай и пробивалась в пассажирской тесноте, и он за ней пробивался, тогда она крикнула на весь вагон:
— Товарищи-пассажиры, смотрите, — муравьед.
Хохоту было. После одна смеялась от базарной остановки до их землянки в поселке Коммунальном.
И все же страх перед собственной бесчувственностью, которая оборачивалась для ее поклонников измывательством, не отступил. Отец подтрунивал над ней: «Ты чё эт, в монашки записалась?», бабушка отчаивалась: «У нас в деревне девчонки твоих лет попадали в перестарки». Лишь мать не волновалась: «В нашу природу: долго просыпаемся, без любви сроду сердце не копнется». Втайне Люська поклялась себе: не проснется к двадцати пяти годам — повесится. Иван встретился ей как раз за месяц до рокового срока, поэтому она относилась к нему не только как к любимому, но и как к своему спасителю.
13
Иван, в отличие от жены, «проснулся» рано. Он тяжело томился. Двенадцатилетним, во время игры в прятки, спрятался в полыни вместе со Светкой Жаворонковой. Она была лошадницей: пропадала на конном дворе, помогая конюху задавать лошадям сено и овес, отгоняла их пастись на ночь, чуть свет ловила, распутывала, пригоняла обратно, даже запрягать бралась. Лукавый мерин со странной кличкой Лущило понарошку артачился: не давал надевать на себя хомут, не заходил в оглобли, заступал вожжи. Чаще всего она маялась, затягивая подпругу. До того Лущило надуется, аж глаза насмешливые вытаращатся, как у рака. Светка уткнет ногу то в оглоблю, то в бок мерину, ни на одну дырку ремень не затянет. Искричится до пунцовых щек. Лошадница, а не понимала, что он балуется. Ива́нов дом был через улицу от конного двора. Смотрит, смотрит Иван, как Светка тужится да орет на Лущила, и придет на помощь. И помощь-то простецкая: брюхо мерина ногтями поскрябать. Щекотки боялся. Малость поскрябаешь, затрясется, губами заперебирает, завсхрапывает, заржет. Едва успокоится от щекотки, бока ужмутся. Тут Светка и затянет подпругу. Потому что лошадница, считал Светку за мальчишку. На праздничный яблочный спас запрягала Светка Лущилу в ходок: продавщицу приперло рожать. На этот раз мерин артачился взаправду: праздник, все кони возле озера гуляют, а на нем куда-то поедут. Светка сама ему брюхо щекотнет и хвать за конец подпруги, потянет, а он все раздутый. Раззадорилась. Ногу слишком высоко задрала, упираясь Лущиле в бок, Иван и увидел, что под платьишком ничего не надето. Дыхание так и закаменело. Еле-еле заглотнул воздух, чтоб раздышаться. Перешел дорогу, поскрябал мерина. Светка затянула подпругу. Заманил ее к себе — пирожков с медом отведать. Мать с отчимом Сергеем Сергеевичем у соседей пировали, сестренки там крутились. Хотя пирожки были из черной прогорклой муки прошлогоднего помола, Светка не модничала, уплела целых четыре штуки. Спросила, нет ли компота запить пирожки. Компота не было. Он обрадовался и предложил ей церковного вина, как отчим Сергей Сергеич называл кагор.
— Давай, — шустро согласилась Светка.
Бутылку с кагором отчим Сергей Сергеевич прятал в свои чесанки, катанные из белой шерсти. Они, голенище засунуто в голенище, на каждом резиновая галоша, лежали на печи. Иван волновался, что Светка, лишь только он слазит на лежанку, и вытащит чесанок из чесанка, да запустит в голенище руку за бутылкой, напугается пить церковное вино. Получалось, что они крадут его, но Светка вместо боязни выказала удивление:
— У вас же есть буфет. Почему туда не ставите? Папа и дедушка в буфете вино держат.
— Твой папка был офицером и теперь начальство.
— Ничего не значит, Виктор Валентиныч председатель, а сморкается. Пальцем ноздрю прижмет, жвяк…
— Твой ведь нет?
— Мой но́ги не хочет посыпать присыпкой от пота.
Пробка была заткнута далеко — вровень с горлышком. Пока искал шило и пробку выдирал, изнервничался: как бы Светка пить не передумала. Из-за того что отчим застанет его за откупоркой бутылки, он не волновался — мать не даст в обиду. Всегда у матери наготове добрая защита: дескать, ребенка позвало на сладкое, на жирное, на кислое, на горькое. Сейчас бы она сказала с успокоительно веселым лицом:
— Ребенка позвало на церковное вино. В храме кагор аж младенцам дают из ложечки.
Отчим заматерится и, смиряясь, скажет:
— Ых, потатчица.
Светка выпила и скуксила курносую мордочку:
— Вишневая наливка вкусней. Все равно вкусней компота из урюка и кишмиша нет ничего.
Иван считал, что квашеный свекольник гораздо вкусней, но перечить не стал: еще рассердится и не пойдет к озеру, куда надумал Светку позвать. Он выпил и сказал с лежанки, укладывая чесанки на место, что хорошо бы сбегать к лошадям. Она обрадованно согласилась.
Когда шли по тропинке через ракитники, Ивану не терпелось схватить Светку за шею и повалить. Он пробовал придумать, как поудобней к Светке подступиться и шею сильно не защемить, но не придумал, и прыгнул бочком к ней, и зажал шею локтем, и стал валить. Иван не подозревал в Светке верткость, сам не заметил, как ее сердитое личико оказалось перед его мордашкой. Тогда, привстав на цыпочки, он попытался поцеловать ее, но Светка, должно быть, от злости растянула губы, и он наталкивался на их твердость и стиснутые прохладные зубы. Он возмущенно оттолкнул Светку от себя, так и не приловчившись чмокнуть в губы.
Она не повернула в деревню, он уж приготовился напасть на нее со спины, и шла рядом, сопя носом, как ежиха. Из-за ущемленного самолюбия и внезапной охоты подсмеяться над Светкой, он сказал, что она сопит, как ежиха, и Светка смешливо фыркнула, а после расквиталась с ним:
— Себя послушай. Трактор тише в ноздри хуркает.
— Он без ноздрей.
— С ноздрями.
— Докажи.
— А еще ты, как боров, хуркаешь.
Иван было начал серчать, однако смекнул, что, коль Светка его задирает, самый раз наскочить на нее, они почнут баловаться, и Светка не разозлится, если даже он повалит ее.
Он бросился к ней. Она проказливо подставила ему ножку и ну удирать в гущу серебристых ракитников. Иван не шмякнулся, лишь упал на ладони. Будто приготовившийся тетерев, шумно вспорхнул.
Иван настиг Светку среди моховых кочек. Они споткнулись, упали, стали барахтаться. Все же силенки у Ивана было побольше. Едва Светка опрокинулась на спину, пытаясь ускользнуть от него, он прижал ее к моховому проминающемуся покрову. Здесь он заметил, как она расплющивает губы: так упорно расширяет рот, что взбугрившиеся щечки сдвигаются к ушам. На редкость алыми они были, ее уши, точно просвеченные солнцем.
Хоть и неинтересно давеча было тыкаться в Светкины губы, все равно Иван не удержался. Целуя их, дрожливые от натяжения, он заметил родинку на ее шее, возле мочки уха, и, чтобы Светка прекратила серьезничать, тихонько подул на родинку, и тут же почувствовал, что напряженная немота ее тела потерялась. Какая-то размягчившаяся, Светка шевельнулась, слабеньким голоском попросила отпустить.
Иван прочно держал раскинутые руки Светки, это создавало впечатление об ее незащищенности, и тем не менее весь он был насыщен вкрадчивостью, осторожностью, но до того мгновения, когда уловил, как подействовала на нее струйка его дыхания. Он ощутил себя яростным зверьком, способным кусаться и не испытывать жалости. Он разомкнул коленом ее ноги, так резко разомкнул, что она захныкала от боли и снова напряглась. Но теперь он знал, как может ее расслабить, даже умилостивить, поэтому сильней подул на родинку и прихватил зубами место, где она коричневела, и опять обнаружил Светкину податливость и услышал мольбу отпустить.
