Владимир Кормер - Человек плюс машина
— А у меня тоже… сожгли… библиотеку в усадьбе! — сказал с вызовом Опанас Гельвециевич. — Хорошо, что коней успели вывести!
По шоссе нам на подмогу подтягивались бульдозеры. Вдруг стройность наших рядов нарушилась: Нина, на сей раз простоволосая, обезумевшая, потерявшая свою царственную осанку, металась между людей, воя по-бабьи: «Петухов!!! Где Петухов?!! Петухова убили!!! А-а-а…» — и рвалась в самое пламя; ее едва удерживали несколько человек.
У меня волосы встали дыбом. Все кругом засуетились, забегали, закричали… Михаила Петрович гаркнул: «Майор! Четверых самых лучших — туда!!!» — и сам рванулся вперед, готовый, как его предки в старину, разнести кулаками раскаленные стены, но пробиться во что бы то ни стало! Опережая его, в окна прыгнули четверо молодцов в бруси-товых робах и блестящих касках. Им вослед били мощные струи брандспойтов… Минута… другая… и в проеме появился солдат с телом на плечах, второй подсаживал товарища сзади, двое других выбросили через окно тлеющие остатки дивана. С рук на руки первые двое передали свою ношу Ми-хайле Петровичу… Многие из нас закрыли глаза, чтобы не видеть ужасного зрелища… Мне происходящее заслоняли люди, я успел заметить только затлевшиеся пиджак и брюки (Петухов, естественно, спал не раздеваясь).
Его отнесли подальше в лесок, положили на мох под сосною. Ребята из ВЦ сгрудились вокруг, прервав работу, — как бойцы среди боя, — подошли и мы. Некоторые уже потянулись стаскивать с голов шляпы и кепки. Капитан местной милиции, протиснувшийся вперед, поднес руку к козырьку. Санитарная машина, буксуя на развороченной лужайке, подруливала поближе… Но тут началось нечто непредвиденное. Петухов открыл глаза, потом сел, изумленно озираясь на публику, столпившуюся вокруг, на сосны, простершие над ним свои ветви, неуверенно улыбнулся и затем вдруг зашелся от хохота, повалясь обратно на мох и даже болтая ногами. «Ну, вы даете! Неплохо! Ну ладно, я тоже когда-нибудь вам устрою! Ха-ха-ха! — утробно смеялся он. Но, увидев дыры на брюках, огорчился: — А вот это уже слишком. Единственный мой костюм! Вы что, ребята, рехнулись? Нет, ну что я скажу жене! Купите новый!.. Я вам точно говорю… Теперь мне понятно, почему мне снилось, что на ВЦ пожар… Нет, это с вашей стороны свинство!..» И тут глаза у него полезли на лоб: он обратил внимание, что и у приятелей его вид не совсем обычный — полуголые, ободранные, обгорелые, — он обернулся и, узрев наконец между деревьями пламя, задрожал и опять повалился в мох…
Только тогда мы догадались, что он не только не сгорел, но даже и не угорел, как это ни странно, а все это время он просто-напросто спал; проснувшись же и найдя себя в лесу под сосной, заключил, что приятели учинили над ним такую шутку (в духе Эль-К) и лишь несколько переборщили, спалив ему пиджак и брюки.
Кто браня Петухова, а кто смеясь, а в общем-то, — не побоюсь сказать, — отчасти раздосадованные этой глупой историей, мы побежали по своим местам.
Но делать нам там было, по сути, уже нечего: наш защитный ров распахивали бульдозеры, а у пристройки прямо на наших глазах обвалилась целиком внутрь крыша, сноп искр взметнулся вверх метров на пятьдесят — выше главного корпуса — над тем самым местом, откуда только что вытащили Петухова.
Светало. Взобравшись на бруствер, отсыпанный нами и бульдозерами, опершись на ненужные теперь кирки и лопаты, мы молча долго глядели, как светлое пламя, весело играя, пожирает то, чему отдано было столько в нашей жизни за эти последние годы. «А где же Иван Иванович? — вновь встревожился я, гоня прочь поскорее мысль: а что, если его-то и позабыли там на самом деле?! — Нет-нет, — поспешил успокоить я сам себя. — Ведь бабка-то охранница звала дежурных, потом инженер с программисткой бегали по залу с огнетушителем, да и пожарные вначале еще были внутри. егозаметили бы. Он откликнулся бы, его нашли бы. Вряд ли он мог так уж сразу потерять сознание и свалиться куда-нибудь за стойку… Хотя ведь он был так слаб, так слаб… и голос у него совсем пропал… Нет, не может быть! Не верю!.. Хорошо, а где же Марья Григорьевна?!»
Я обвел взглядом стоявших плотным кольцом у бруствера и у бетонного забора людей, но не нашел среди них тех двоих, которых надеялся найти… Я спросил у кого-то: не попадался ли им Иван Иванович? Нет, не попадался, они и сами беспокоились, где он и что с ним. По цепочке пошло: где же Иван Иванович, не знаете?.. Никто не знал. Ко мне подбежала Нина, она тоже была взволнована, не видя его…
Зато мы увидели неподалеку от себя Эль-К, и — честное слово — облик его потряс нас едва ли не больше, чем все, нами в эту ночь пережитое. Выбритый, аккуратно причесанный, одетый с иголочки, как будто на прием — в светлом макинтоше, на котором не было ни пятнышка, при белой крахмальной рубахе, ослепительно сверкали манжеты, не выехавшие из-под пиджака ни на сантиметр дальше положенного, при галстуке, не развязавшемся, не сдвинутом набок, в отутюженных брюках, опять-таки не выпачканных, как у всех нас… ну разве что ботиночки, начищенные перед выходом из дома, были сейчас немного заляпаны грязью… — нет, невозможно! — ведь я же видел, он был на пожаре с самого начала, он наверняка что-то делал, принимал, так сказать, участие, он не мог стоять сложа руки! Так как же он умудрился?! Непостижимо!.. Но главное, конечно, заключалось вовсе не в этом… Главное… главное — это выражение его лица — светлое, почти под стать пламени, гордое и, я бы сказал, удовлетворенное выражение! Сцепив руки за спиной, он смотрел на огонь, легкая улыбка бродила по его лицу — или то были всего лишь отблески пламени?.. Нет, он улыбался, он улыбался! Он читал стихи! Он декламировал:
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали!
Меж тем огонь, уничтожив все что мог, сам собой угасал. Пожарные заливали дымившиеся развалины. Сквозь пустые оконные рамы и разошедшиеся трещинами стены видны были почерневшие и перекореженные остовы стоек с колтунами проводов и красными сосульками оплавившейся, остывающей меди…
Заметно похолодало. Солнце вот-вот должно было взойти. Мы пошли искать сброшенные прежде плащи, пиджаки и рубахи. Долго пытались отчистить замызганную одежду, выколачивали ее о деревья и терли сухой травой. Потом опять поднялись на бруствер — кинуть прощальный взгляд на пепелище…
И тут все ахнули: там, внутри, по неостывшей еще золе, кое-где полыхавшей даже огнем, среди оседающих сизых дымов меж обломков кирпичных стен и завалов железа бродил человек! То был Иван Иванович, несомненно!
Вновь четверка спасателей бросилась вперед (хотя опасности теперь особой не было, но все же — сгореть не сгорел бы, а обгореть мог здорово или удариться обо что-нибудь, или упала бы на него какая-нибудь накренившаяся конструкция)… За дымом и закрутившимися вихрями пепла послышались крики, шум. Несколько наших, невзирая на протесты брандмейстера, все же кинулись туда. Я тоже — потому что мы поняли сразу: Иван Иванович не хочет уходить оттуда, наверное, цепляется, бедняга, за горячие еще стойки, упирается…
Его вывели, истерзанного, грязного, мокрого — попал под струю воды, — ноги выше колен в золе, волосы всклочены. Он что-то бубнил про себя, время от времени выкрикивал, подвывал, норовил вырваться; нас, по-видимому, за друзей не признал, глядел пугливо — городской сумасшедший, да и только!
Подоспевшие фельдшеры помогли нам запихнуть его в санитарную машину…
14
Государственная комиссия (на сей раз ей суждено было быть последней) прибыла уже в тот же вечер. Но еще утром, не отоспавшись — какой там сон, — лишь помывшись и переодевшись, я давал одним из первых (ведь на машине-то я был одним из последних!) показания следователю нашего местного отделения областной прокуратуры — маленькому невзрачному человеку, что называется, «без особых примет», — без особых настолько, что лишь потом жена мне доказала, что живет он в соседнем с нами доме (он еще сказал мне: «Мы с вами знакомы», — а я удивился), и мы, конечно, тысячу раз с ним встречались, а однажды на субботнике даже вместе сажали у нас во дворе какую-то елочку.
Быть может, в силу нашего с ним «знакомства» (чего я, повторяю, тогда не уразумел) держался он, как мне показалось, как-то скованно, чуть ли не стесняясь задавать вопросы, хотя вопросы были самые заурядные: не помните ли, когда вы пришли? Не припомните ли точно время, когда вы вышли из ВЦ? Кто, кроме вас, находился в зале, когда? и т. п. Я подробнейшим образом изложил все то, что уже известно читателю… Да, разумеется, были еще вопросы обо мне самом: кто да что, в каких отношениях были с заведующим отделом Системы, не было ли между вами каких-либо недоразумений, личной неприязни…
Старательно, аккуратнейшим, каллиграфическим почерком следователь — Василий Андреевич Кондратков, так его звали, — писал протокол, начав его, помнится, такими словами: «Учась в Саратовском Государственном университете, я увлекался историей науки. Окончил институт я в 1954 году. В декабре 1962 года (такой точной даты я не помню) мой знакомый, Петров Виталий Игнатьевич (проживающий ныне в городе Пскове, точного адреса я не помню), вернувшийся тогда из командировки в энский филиал Академии наук, предложил мне…»
