Василий Росляков - Витенька
Дома-то хорошо. Зачем же уводить оттуда, зачем этот сад и вообще зачем выгонять из дома? Это же дом. Там кроме новенького пианино, кроме игрушек, машин, пистолетов, там еще на сосновом обрезке, на кругляше, намертво вделана настоящая наковальня и рядом молотки, плоскогубцы, отвертки, ключи, гвозди и гайки и разная проволока, которую Витек ковал на наковальне. На полу настоящий поршень с шатуном лежит, от настоящей машины. Зачем же уводить отсюда в какой-то детский сад? Ну, привык потом, обжился и так далее. На самом же деле не привык, не обжился, а только смирился. Живет человек, и через его душу проходит каждый час жизни, каждый день, каждая минута до тех пор, пока не закончится земной путь. Но не бесследно проходит, а оставляет на дне осадок. И Витенькина обида выпала в виде осадка на дно его души, не забылась. Все теперь по-другому увиделось Борису Михайловичу. Хорошие минуты, веселые, счастливые обернулись вдруг совсем другой стороной, которой как будто бы и не было тогда, она и не подозревалась. Вот праздник. Сидят они с Катериной на детских стульчиках, вдоль стенки, и другие родители сидят, а эти счастливые детсадовские дети показывают им представление, изображают, ходят по кругу, танцуют, взявшись за руки, поют, декламируют, расстроенное пианино бодро-весело дребезжит. Витек самый рослый в группе, он первым поставлен, на нем заячья маска, длинные заячьи уши, одно ухо подломилось, висит, а Витек стесняется, как спутанный, передвигается, подпрыгивает, когда воспитательница велит подпрыгивать, приседает когда надо, бежит по кругу и так далее, а глаза исподлобья глядят и движения подневольные. Он же большой, зачем ему эти дурацкие подпрыгивания? Но пианино дребезжит, подстегивает, воспитательница подает команды, и он подпрыгивает, бегает. Тогда Катерина смеялась, довольна была, как и другие родители. И Борис Михайлович тоже улыбался, вот, мол, Витек, дает жизни, а сейчас все так надрывает душу чем-то совсем противоположным. Хлопает оглушительно хлыст, нарядные лошади бегут по цирковому кругу, хлыстом поднимают одну лошадь на задние ноги, потом другую, нарядные животные кланяются зрителям, зрители смеются, им весело, смешно, они довольны, а в лошадиных ушах свистит бич, круп горит от ударов хлыста, бегут веселые лошади, на задние ноги становятся, кланяются. Или этих львов, звериных царей, длинным стеком заставляют на какие-то тумбочки подскакивать, усаживаться там, сидеть, потом перепрыгивать с одной тумбочки на другую, он бы, царь зверей, с большим удовольствием отгрыз голову этой сверкающей даме со стеком или с хлыстом, а вот прыгает по ее указанию, хоть рыкает иногда, но бегает послушно, прыгает и садится на тумбочку. Нет, не сравнение, конечно, там же дети, а тут звери, животные, нельзя сравнивать, просто в голову приходит этот цирк невольно. Ну, а без детского садика? Без этих навыков, коллективных? Вырос бы дома, у папы, мамы под крылом, а взрослым вдруг да придется по кругу ходить под пианино, подпрыгивать, приседать, когда не хочется ни подпрыгивать, ни по кругу ходить, ни приседать, тогда как быть, неподготовленному, без этих навыков? Нет, конечно, Витек глуп еще, не понимает. Не понимает, что не прав. Это ясно, что не прав, но ведь он и этого не понимает, а раз уж не понимает, значит, ему трудней, значит, тяжело ему. Как же они с Катериной тогда и не подозревали ничего такого, думали, наоборот, что ему хорошо там прыгать вместе со всеми, в игры играть, под команду или без команды, под пианино или без него, какая, собственно, разница? Ведь они же дети. Дети, а понимают. Сон ему приснился, страшный. Проснулся, мать позвал, плачет. Где папа? Катерина с кухни позвала Бориса, начали успокаивать Витька. Это уже в школу пошел он, во втором уже был. Как раз перед этим начитался в лифте сквернословия всякого, царапают же босяки хулиганские, и сопляки, и даже взрослые попадаются, пьянь отпетая, царапают на стенках в лифте похабщину всякую, не успевают стирать да закрашивать. Пришло время, и стал Витек обращать внимание на эти свинские надписи. «Плохие это слова, свинство это, невоспитанность, таких хулиганов наказывать надо, и ты, Витенька, никогда не повторяй вслух этих слов. Договорились?» — «Договорились, папа». А потом он то и дело стал слышать, как поблизости даже переругиваются друг с другом этими словами. И вот приснилось. Именно оттого и сон этот страшный приснился. Как раз после праздника было, на второй день. В первый-то день с Витьком на парад ходили смотреть, не на самый парад, не на Красную площадь, а на Калужской площади смотрели, как техника проходила, танки, орудия, особенно эти огромные ракеты, в лежачем положении везли их гигантские тягачи. Возле парка, у Крымского моста остановка была, стояли, и Борис еще подошел к одному, поднял Витеньку на руках, прямо туда, к водителю. «Витек, дай водителю конфетку», — и Витек протянул руку, а водитель взял конфетку, улыбнулся, спасибо сказал, поговорил немного, а потом тронулись они, а Борис и Витенька с тротуара смотрели, как ползли эти страшные ракеты, улица дрожала, асфальт дрожал под тяжестью, от гуденья, от грома моторов дрожала вся площадь и даже все дома на площади и мост. «Ну, как?» — спрашивала потом Катерина. — «Сильное впечатление». Понравилось Витеньке да и Борису тоже. А потом этот сон. Сидит утром в постели, плачет, содрогается, слезы кулаком вытирает, а они снова льются. Ну что? Уж когда окончательно поверил, что все это во сне, успокоился, тогда рассказал. Ну конечно же глупости. Что может присниться ребенку? Взрослому и то порой такая чушь придет во сне, что и не поймешь, откуда что взялось, а это ребенок. Директора обозвал во сне. Вернее, директрису школы обозвал теми словами свинскими, из лифта. Стояла она у входа, огромная, с большим животом, и пропускала мимо себя первоклашек, второклашек, вообще младшеньких, все они гуськом, убирая в плечи головы, проходили под ее материнскими глазами, а Витек сам не знает, почему оглянулся и обозвал ее словами, которые обещал отцу не повторять за хулиганами. Зачем обозвал, не знает. И директриса пошла на него, огромная, в черном вся, а он стал убегать, а она тоже побежала вслед и стала кричать: «Держите Мамушкина, Мамушкина, Мамушкина!» А потом пошли эти танки, пушки и эти страшные ракеты с тягачами, со всех сторон пошла артиллерия, «катюши» и остроголовые эти ракеты, и все на Витька пошли, гудят, догоняют, а она кричит: «Вот он!» — а он бежит, оглядывается, а из всех переулков, из всех улиц выползает страшная техника, преследует. Сил уже нету, завернул за угол, а там стенка глухая, некуда больше бежать, оглянулся, хотел назад куда-нибудь, а они вот они, закрыли все выходы, на него наваливаются, ревут, земля дрожит, сейчас раздавят, и Витек страшно закричал, а голоса нет, еще закричал и проснулся, дрожит весь, плачет, ничего не понимает. А все оттого, что слов этих мерзких начитался, наслышался. Как тут понять, что хорошо, а что плохо, что полезно ребенку, а что вредно? Думали, что детский сад — хорошо, а получилось наоборот. Парад смотрели — понравилось, и правильно, надо, чтобы дети знали, какая у нас техника, какая сила, это всегда было детям интересно, а вот в сон влезло, могло и заикой сделать мальчика. Никогда не узнаешь, как что обернется. Кое-что, конечно, превратилось в свою противоположность, неожиданно, но вообще там, на Ленинском, была хорошая жизнь, можно сказать, счастливая. Все как-то совпало. Там же и первый спутник запустили, радости было сколько. Когда запустили третий, Витьку тоже сон приснился, но ничего плохого, стихи приснились. Встал он и говорит матери, чтобы взяла карандаш и бумагу, а Катерина на работу собирались, некогда, а Витек просит. «Да возьми ты карандаш, — сказал Борис, — просит же человек». И Катерина взяла карандаш и бумагу. «Запиши, мама, стихи приснились, сочинились ночью.
Летают в небе три бога́…»
«Надо говорить бо́га, а не бога́». — «Нет — бога́, я так сочинил». — «Ну, хорошо, пускай будет так.
Летают в небе три бога́,
Летают и снимают.
Красное знамя труда. Все».
«Стихи очень хорошие, но Красное знамя труда уже было, уже песня есть такая». — «А я про другое Красное знамя труда, совсем про другое».
Да, Витек знал уже и про Красное знамя труда. Он уже все знал, что надо знать мальчику СССР. Хороший рос мальчик, дядя Коля правильно говорил. Хороший. И вообще было хорошо. Учительницу нашли, Елизавету Александровну. Стала она приходить к Витеньке два раза в неделю, в семь часов вечера, после садика. И Борис всегда успевал с работы, садился в комнате, когда Витек занимался. Любил сидеть и слушать, как они занимаются. Пе-ту-шок, пе-ту-шок, зо-ло-той гре-бе-шок и так далее. Одним пальчиком выстукивал Витенька и подпевал, просила Елизазета Александровна подпевать — пе-ту-шок, пе-ту-шок, чтобы слух развивался. А Борис газеткой шуршал в углу, в кресле, читал вроде, слушал, слушал. Ах ты, господи! В черном лаке отражается Витек, пальчиком выстукивает чудные звуки. Об этом же мечтали когда-то, и вот, пожалуйста: пе-ту-шок, пе-ту-шок, зо-ло-той гре-бе-шок. А потом и сложное пошло, сперва одной рукой, потом двумя руками, Витенькиными пальчиками, и такая музыка… «Зима», например. Елизавета Александровна говорит, что эта пьеска называется «Зима». Сама сначала поиграет, потом Витеньку учит. Одной рукой, двумя, медленно, потом как надо. Настоящая зима, мороз, эхо морозное, деревья белые, лед потрескивает, зима — и все, как будто на самом деле все видишь и слышишь. Учительница попалась дай бог. Она все учила, все разговаривала. Витек играет, а она разговаривает, не молчит. «Ну-ка, Витенька, кто тут показался из-за угла?» — «Кот», — отвечает Витек. «А мышки что?» — «Мышки рассыпались». — «Ну-ка, сыграй нам, как они рассыпались, как разбежались по лестнице». И Витек играет. Лелька тоже приохотилась, повторяла за Витенькой уроки, потом бросила, не хватило терпения. На «Всаднике» бросила. Играет этого «Всадника», а Витек открывает дверь, из коридорчика заглядывает и говорит: «Не так играешь, неправильно». — «А ты покажи, как надо правильно». Не хочет, дверь прикрыл, ушел. «Покажи Леле, иди, покажи». Подходит. Голову угнул, слезы закапали. «Чего плачешь? Не можешь сказать, почему неправильно? Ну?» — «Она как будто знает этого всадника, но она же его не знает». — «Ах вот оно что. Не знает. Тогда покажи, как надо делать, чтобы не знала она этого всадника». Витек садится и мягкими пальчиками, мягко, глухо начинает: топ-топ-топ, топ-топ-топ, а слезы еще капают, и далеко где-то скачет всадник, чуть слышно перебирает, мягко стучат копыта. Только чуть-чуть пыль вскидывается, никто его действительно не знает, незнакомый всадник протопал мимо и пропал. Вот оно что. Молодец какой, аж мурашки по спине, незнакомый всадник, надо же… На нем и остановилась Лелька. Ей это недоступно стало, таланту не хватило. Ах ты, молодец какой.
