Иван Елегечев - В русском лесу
— Может, это зверок какой, — сомневался дедушка Степан. — Может, председатель из зверинца облизьяну привез напоказ темным людям и держит ее на цепи, как собачку. А она по своему озорству с цепи сорвется и в домах дебоширит.
— Никакая это не облизьяна, — заверяла бабушка Настасья. — У облизьяны рогов нету, а у председателева беса роги с узорной резьбой и хвост с кисточкой. Степка разглядел: пупка у него на брюхе нету — нечистая сила.
За дальностью лет мне трудно судить о том, действительно ли поверил дедушка в беса или он в нем сомневался. Помню лишь, что в разговорах с Мишей Знашем он вдруг перестал насмешничать, он уж не щурился ехидно, слушая дурошлепа-брательника, не поддакивал ему с насмешливой притворностью и снисхождением. Он слушал Мишу вполне серьезно и тяжело вздыхал, и даже не без страха в голосе пытался у него выведать: не известно ли ему, на кого на следующего, окромя Степки Аникина, собирается спустить с цепи своего вредного бесенка председатель? — на что Знаш не давал никакого ответа и таинственно ухмылялся.
Вскоре хлеб с двух крохотных загонов был убран и сложен снопами в две копны. Теперь предстояло обмолотить снопы, а зерно спрятать в укромное место. Дни, помню, стояли теплые, солнечные. Дедушка что-то медлил с обмолотом. Следуя за ним, и мама не обмолачивала свою копешку. A тут еще на всех нас напал страх. Бабушка Настасья принесла из деревни нехорошую новость: председатель с бригадиром, приезжавшим звать Мишу Знаша на работу в колхоз, ярятся на нас, жителей стана, и хотят отнять у нас еще не обмолоченный хлеб, так как он выращен на колхозной земле и потому является собственностью колхоза, а не чуждых единоличников. Дедушка, помню, при этом известии растерялся, все у него стало валиться из рук, а наша мама все плакала, поминая про предстоящую зиму и ожидавшую нас, если председатель отнимет хлеб, голодовку.
Стан охватила тоска. Надвинулась осень, дни сделались короче, а ночи длиннее. Спать мы укладывались рано. Перед сном бабушка Настасья и своих дочек и нас с братцем заставляет читать «отче наш». Став на колени, мы повторяем вслед за ней: иже еси на небеси, да пресвятится имя твое, да будет воля твоя, как на земле, так и на небе... Теперь на пустые ведра и лагушки, и кадочку, и чугунку, в которой варится картошка в «мундирах», на случай появления черта, на ночь кладутся крест-накрест палочки и ветки, чтобы нечистая сила не осквернила посуды. И дверь в стан теперь закрывается на ночь с молитвой и окропляется святой водой, принесенной бабушкой из Терсылгая, из церкви, в бутылке из-под водки. И дымоход, через который может забраться черт, окропляется святой водой, и солома, на которой мы спим.
Тревожно на стану. В конце августа ночью зябко. Проснешься: в стану шепчутся, то негромко, чтобы не разбудить спящих детей, переговариваются между собой взрослые. Об одном шепчется ночью и мама, и дедушка, и бабушка Настасья — о черте: напустит ли его председатель на стан али воздержится?..
К довершению беды исчез куда-то со стана Миша Знаш. Или от осенней прохлады он убрался домой, в деревню, или его наконец к колхозной работе привлекли, бездельника, нам было неизвестно. Мы все жалели о Мише; с ним было как-то повеселее...
Как-то рано утром нас с братцем разбудила мать и велела собираться. Мы неохотно поднялись со своего соломенного ложа и, зевая спросонок, огляделись. Все уже были на ногах, одеты и обуты, и повязаны, как всегда перед дальней дорогой. Мы с братцем надели свои детские понитки и нахлобучили на головы шапки — готовы. Возле стана игреневый мерин — единственная животина, оставшаяся от большого дедушкина хозяйства, стояла понуро. Вид у Игреньки был недовольный, ему, видать, не глянулось, что его запрягли в телегу, которую сейчас ему придется волочить за собой. Дедушка Степан складывал на телегу немудрящий скарб — котел, лагушку, кадку, деревянные чашки и всякое другое. Сборы проходили в полном молчании. Бабушка Настасья все вздыхала и повторяла одно лишь слово: осподи, осподи!.. Потом, когда воз был уложен, дедушка Степан перекрестился на начинавшуюся зарю и сказал: с богом! — и тронул вожжи. Игреневый закряхтел, сдвинул телегу с места и пошагал тяжело и лениво. Мы нестройной толпой двинулись следом...
Переселение со стана для нас с братцем было неожиданным. Еще вчера взрослые перед сном намечали на сегодня работу: пожалуй, можно было, плановал дедушка, расчищать сегодня «ладошку» и начинать молотьбу. Жизнь на стану, несмотря на страхи, продолжалась, в связи с чем мы с братцем намеревались осуществить кое-что свое. Так, мы хотели надрать в колке бересту и сплести кузовки. А еще мы собирались побрать в низине смородину. И тут вдруг — отъезд. Наши планы рушились, мы покидаем стан, мы уезжаем. Куда? Почему так срочно? О причине внезапного отъезда никто не объяснял нам, детям, да мы и не спрашивали, видя по хмурым и сердитым лицам взрослых, что это сейчас неуместно.
Спустя несколько дней, когда мы обосновались на новом месте: дедушка возле боярышника на краю деревни, в землянухе, мы втроем — у сестры мамы, тети Натальи, о чем я в свое время расскажу, — нам стало известно, почему мы покинули стан и перебрались в деревню. Вот что случилось, когда мы спали.
Мы, детишки, и дедушка Степан — все мы спали на соломе, а бабушке Настасье и маме не спалось. Из ума у них не выходило одно — черт, о котором все уши прожужжал Миша Знаш.
О ком думали неотвязно, того и дождались. В полночь вдали послышался топот, похоже, ехал вершный. Сначала мама с бабушкой подумали, что это Игреневый сбросил с передних ног волосяные путы, которыми его опутывали на ночь, чтобы он далеко не убрел, и, заскучав в одиночестве ночи, идет к стану. Однако, прислушавшись, они догадались, что это не так. Игренька — смирный, старый, битый, не один год водовозку возил, не посмеет он по своей водовозной робости супротивничать — сбрасывать с ног путы. Ехал вне сомнения вершный. Кто же? Насторожились бабушка с мамой. А копыта все ближе и ближе. Вот уже возле стана слышится копытный топ. Уздечка зазвенела. Стал вершный — не слышно копыт. На маму с бабушкой нахлынуло оцепенение: что-то сейчас будет! Ясно, кто-то не с добрым намерением приехал. Кто он такой? Если бы добрый человек, он подал бы голос, а этот молчит. Ни звука. Даже дыхания его не слышно. А потом... Потом страшное вышло: в дверях застучало, заскреблось, кто-то зубами клацнул — просунулась вовнутрь стана не то свинячья, не то собачья, не то человечья харя — а оскалилась. Черт, вот кто явился к нам на стан!
Позже мне много-много раз приходилось слышать рассказ о том, как на стан ночью являлся черт. Рассказывала о черте бабушка Настасья, рассказывал дедушка Степан, рассказывала и мама. Они рассказывала о черте и поодиночке, и сообща, все враз, перебивая друг друга и приводя подробности: в дверях заскреблось, застучалось — и просунулась зубастая харя...
О черте, приходившем на стан ночью, поначалу рассказывали вполголоса, с опаскою и оглядкой: не пришлось бы отвечать за опиумное суеверство. Но с годами опасения угладились, и страх понемногу улегся. Перед войной, помню, о черте говорили уже в полный голос и потихоньку посмеивались. После войны, когда подлечили раны да оплакали не вернувшихся с фронта бойцов, смертью храбрых полегших за артельную жизнь, о черте говорили громко, весело, под гогот и ржанье большого застолья.
Особливо о бесенке любила глаголать бабушка Настасья. Свой рассказ она начинала исподволь: как подаяние, в укор председателю, собирала, как ей подавали щедро, как угощали ее, усадив за стол. И о Мише Знаше, лежебоке и лодыре, она говорила: в колхоз вступил, думал, манна небесная ему прямо в рот посыплется, а его работать заставляют... И стан бабушка обрисовала словесно: и соломку, и дымоход, и очаг на голой земле. Дальше — больше, вот она уже о хлебе, как его убирали, говорит, вот и к заветному местечку наконец добралась — о чертушке, пожаловавшем к нам на стан в ночную пору.
— Лежу я, как собачка, на соломе в стану земляном, — с насмешливой улыбочкой, весело так рассказывает бабушка Настасья. — Лежу — по правую руку от меня дочушка Нюрка, старшая, по левую — Волька, меньшая, спят мои девки без задних ног. А поблизости от меня по ту сторону очага сноха Авдотья тоже, как и я, на соломке устроилась, детишки ее, мои внучата, с ней рядком спят: по левую руку Митрий, старший, по правую — меньшой, Ванька, вот он сейчас рядом со мной сидит и оскаляется, ишь, весело ему! Ладно. Внучата спят, а снохе, слышу, не спится, ворочается она с боку на бок, вздыхает, о судьбе горемычной думает, за детишек опасается, как их одеть да обуть, да накормить. Тяжело бабе жить без мужа. Старик же мой, Степан, возле двери устроился, спит, дышит с нахрапом по своей застарелой привычке. Слышу: скачет кто-то, копыта по земле тук да тук, я и сдогадалася — анчутка! Степана ногой толкнула: пробудись-де, старый! Он послушался меня, проснулся и, слышу, затаился возле дверей на соломе. Слышишь? — говорю ему. А он мне: слышу, говорит, Настасьюшка, все слышу. Бес, говорит, зачем-то к нам пожаловал. Тогда я к снохе: слышишь ли, Авдотья? И она мне в ответ: слышу, говорит, мамынька... Тогда я им, снохе и старику своему, велю: молитву, говорю, поскорей читайте!.. А нечистый вот он, уже в дверь стучится копытом, уже в щель харю просовывает. Темно в стану, а черта все одно и без света видно. Как увидела я глаза его белые и роги, так помрачение на меня накатило, в беспамятство я, кажись, ненадолго впала...
