Фазиль Искандер - Паром

Был знак великий над Россией,
Но незамеченный прошел.
Юнец, больной гемофилией, —
Ему ли предстоит престол?

Он знаком был, ребенок хилый,
Полупрозрачный, как янтарь.
Над ним берлинское светило
Склонил лечебный календарь.

Но не было того лекарства
У слабого царя в руке.
И не дитя, а государство
Уже висит на волоске.

Он знаком был, ребенок милый,
Что надо загодя народ
Готовить, старого кормила
Предупреждая поворот.

Кто знал? Лишь речи в перепонки,
Где каждый каждого корит.
Дурная мать заспит ребенка.
Дурной отец заговорит.

Под этот говор дремлет барство
Иль в табор мчит на рысаке.
И не дитя, а государство —
На волоске, на волоске…

И рухнуло! За кровь в подвале,
За детскую, за всю семью —
Мы долго, долго проливали
Безостановочно, свою.

Мы долго, долго истекали
Безостановочно, своей.
Об этом ведали едва ли
В стране теней, в стране теней…

Когда под вышками дозорных
Мы перекраивали край.
Лишь с криком души беспризорных
Влетали в уплотненный рай.

Вот что однажды, над Россией
Застенчивой звездой взойдя.
Стране, больной гемофилией,
Больное предрекло дитя.

Не европейскою наукой.
Не азиатской ворожбой.
Но только покаянной мукой
Мы будем спасены судьбой.

Как будто выкрик: — К стенке! К стенке!
И в клубе грозовой угар!
Над кумачом слепые зенки
Слепой таращил юбиляр.

Его товарищ-однолетка,
Почти в падучей ветеран,
Кричал со сцены о разведке,
О рубке красных партизан.

Там весело гуляла злоба.
Там юбиляр вздымал камчу.
Там целовал его Лакоба,
И Коба хлопнул по плечу!

Но юбиляр тому накалу
Всем обликом не отвечал.
Он ни оратору ни залу,
Чему-то своему внимал.

Чему? С мучительной гримасой,
Сквозь окончательную тьму,
Что видел юбиляр безглазый —
Свет, что обещан был ему?

Ему обещанный когда-то
И им обещанный другим.
Что наша слепота — расплата
За то, что, зрячие, не зрим?

К окну склоняясь поминутно.
Он словно выходил на след
Какой-то мысли… Смутно, смутно
Лицом нащупывая свет.

А за окном платан могучий.
Смиряя кроной летний жар.
Вдруг закипал листвой кипучей,
И это слышал юбиляр.

Казалось, новым ослепленьем
Положен старому предел.
Как будто, став полурастеньем.
Он свет единственный узрел.

Какие канули созвездья,
Какие минули лета!
Какие грянули возмездья,
Какие сомкнуты уста!

Какие тихие корчевья
Родной, замученной земли.
Какие рухнули деревья.
Какие карлики взошли!

Отбушевали карнавалы
Над муравейником труда.
Какие долгие каналы.
Какая мелкая вода!

Расскажут плачущие Музы
На берегах российских рек.
Как подымались эти шлюзы
И опускался человек.

И наше мужество, не нас ли
Покинув, сгинуло вдали.
Какие женщины погасли.
Какие доблести в пыли!

А ты стоишь седой и хмурый:
Неужто кончен кавардак?
Между обломками халтуры
Гуляет мусорный сквозняк.

Ты знал — та женщина, конечно, не права.
Но ты в кусты ушел от передряги.
Неужто истина и правда — трын-трава?
Чего боялся ты? Психической атаки?

И то сказать! Здесь дрогнет и герой
И в ужасе замрет, немой и кроткий,
Когда низринется весь хаос мировой
Из пары глаз и судорожной глотки.

…Философ, впрочем, говорил о плетке.

Мы оказались рядом с ним у рощи на скамье.
— Я загорел? — спросил слепой, и стало стыдно мне.

Он продолжал ловить лицом лучей нежаркий жар.
— Вы загорели, — я сказал, — и вам идет загар.

— Как вы успели? — я польстил, — весна еще вот-вот…
— К слепому солнце, — он в ответ, — сильнее пристает.

И горделиво на меня он повернул лицо.
А я подумал: мой слепой успел принять винцо.

— С наукой не вполне в ладу, — я осмелел, — ваш взгляд.
Сказал и ужаснулся сам за слово невпопад.

Он не ответил ничего, ловя лицом лучи,
Потом на рощицу кивнул и — вздох: — Галдят грачи…

Замолк, руками опершись на палочку свою.
И вдруг добавил: — Жизнь есть жизнь. Я, знаете, пою.

Послушайте, как я пою, чтоб оценить мой дар.
Неужто здесь?! — А он в ответ: — У входа на базар…

Так вот, — сказал я (про себя), — откуда ваш загар.

Куда, бля, делась русска нация?
Не вижу русского в лицо.
Есть и одесская акация.
Есть и кавказское винцо.

Куда, бля, делась русска нация?!
Кричу и как бы не кричу.
А если это провокация?
Поставим Господу свечу.

Есть и милиция, и рация,
И свора бешеных собак.
Куда, бля, делась русска нация?
Не отыскать ее никак.

Стою, поэт, на Красной площади.
А площади, по сути, нет.
Как русских. Как в деревне лошади.
Один остался я. Поэт.

Эй, небеса, кидайте чалочку.
Родимых нет в родном краю!
Вся нация лежит вповалочку.
Я, выпимши, один стою.

Я не знал лубянских кровососов;
Синеглазых, дерганых слегка.
Ни слепящих лампами допросов,
Ни дневного скудного пайка.

Почему ж пути мои опутав,
Вдохновенья сдерживая взмах,
Гроздья мелкозубых лилипутов
То и дело виснут на ногах?

Нет, не знал я одиночных камер
И колымских оголтелых зим.
Маленькими, злыми дураками
Я всю жизнь неряшливо казним.

Господи, все пауки да жабы.
На кого я жизнь свою крошу.
Дай врага достойного хотя бы,
О друзьях я даже не прошу.

Недопрорыться до Европы,
Недоцарапаться до дня…
Так под завалом углекопы
Лежат, маркшейдера кляня.

Что им маркшейдер большелобый.
Что чужедальняя весна?
Как под завалом углекопы,
Лежит огромная страна.

Не задохнуться! Это было!
Не задохну… Сочится газ…
Хватай же, как рукой перила,
Ртом этот воздух каждый раз
Сухой, как сталинский приказ!

Ненапечатанная повесть —
Я вырвал на рассказ кусок!
И смутно торкается совесть,
И на зубах хрустит песок.

За что? Я не смягчил ни строчки.
Но зябко оголился тыл.
Как будто хлеб у старшей дочки
Отнял и сына накормил.

Кажется, цел небосвод.
Но не уверен, не спорю.
Тихо и страшно плывет
Айсберг по Черному морю.

Некто последний, один.
Машет руками нескладно.
Над полыньей среди льдин.
Что в полынье? Непонятно.

Хохот безумца и страх
Душу во сне сотрясает.
Дочь его с рыбой в зубах
Из полыньи выползает.

Человек цепляется за веру,
Как за ветку падающий вниз,
И когда он делает карьеру,
И когда над бездною повис…

Человек цепляется за веру.
Вечно ищет и искать готов
Темную и теплую пещеру
В каменной пустыне городов.

Он за веру держится, условясь
Жить как люди… Только б не чудить.
Только б несговорчивую совесть
Богу веры перепоручить.

Человек цепляется за веру.
Безразлично, эта или та.
Страшно людям оживить химеру,
Но еще страшнее пустота.

Верующих вечная забава…
Не хватает палок и камней…
От меня направо и налево
Струи человеческих страстей.

И стучит отзывчивая палка.
Иноверец падает, хрипя.
Верующим бить его не жалко.
Потому что бьют не от себя.

Человек цепляется за веру,
Держится пока что до поры,
Потому и можно изуверу
Зажигать высокие костры.

И пока он держится за веру
И готов ей праведно служить.
Тихий дьявол возжигает серу.
Потирает руки: — Можно жить…