Самуил Гордон - Избранное
Очень может быть, что те трое, стоящие под его окном, еле сдерживая рвущихся с ремешков собак, говорят сейчас о его низкорослом бархатном Тузике с длинными свисающими ушами, песике, лезущем ко всем целоваться. Вот-вот должна подъехать машина, из нее выпрыгнут два высоких бульдога, каждый с теленка ростом, и потащат за собой по шоссе пожилого мужчину в коротком пальто и сдвинутом на затылок берете и его молодую жену в каракулевом манто и длинноносых туфлях…
Веньямин Захарьевич опустил тяжелые гардины, постоял некоторое время и вдруг резко и зло смахнул со стола аккуратно сложенные счета вместе с серебряными и медными монетами.
XV
Заявление на имя директора геологического института еще лежало пока у Алика, хотя не проходило дня, чтобы он несколько раз не прошел мимо коричневой двери о табличкой: «П р и е м н а я». Он всякий раз проходил мимо высокой тяжелой двери, как человек, которого ненадолго отпустила зубная боль и он рад себя уговорить, что незачем ему идти в зубной кабинет — все и так пройдет.
Известное основание так думать и так вести себя у Алика, собственно, было. Вот уже три недели носит он с собой заявление, а отец ни словом не напоминает о нем. Но полагать, что отец обо всем забыл, Алик, разумеется, все же не мог. Поэтому он и теперь, как все эти три недели, принимал и отбрасывал различные «окончательные решения».
Первое решение, принятое Аликом, как только он вышел из кабинета отца, было: сию же минуту подняться и уехать, чтобы никто не знал куда. Что его тогда удержало? Во всяком случае, к утру у него уже было готово другое решение: перебраться в общежитие и жить на стипендию, на одну стипендию, и все! Через несколько дней Алик был уверен, что поступит так: во дворе института, по соседству со старыми зданиями, строится новый корпус, он пойдет туда работать. Как будет себя чувствовать заведующий военной кафедрой полковник Веньямин Сивер, когда каждое утро будет видеть, как его сын носит кирпичи, роет ямы, тащит ведра глины вверх по стропилам? Этот замысел — работать на строительстве нового корпуса — так ему понравился, что даже зашел в контору к прорабу выяснить, сколько, примерно, может он здесь заработать и дадут ли ему место в общежитии. Пусть отец знает! Пусть знает! Но как раз тогда, когда он был убежден, что это уже самое-самое «окончательное решение», ему вдруг пришла мысль отправиться в военкомат просить, чтобы его послали в саперную часть. Там он совершит такой геройский поступок, что весь класс придет к нему извиняться, а она, Шева… Не так уж важно, что ему еще целый год ждать призыва. Если военком откажет, он обратится к министру, будет настаивать, чтобы его досрочно призвали в армию и направили только в саперную часть — разминировать склады оружия, захороненные немцами, кажется, немного опаснее, чем следить, чтобы в троллейбусах не залезали в чужие сумочки.
Но это решение, как и все прежние, было не самым последним и не самым окончательным. Его нерешительность прежде всего вызывалась тем, что до сих пор со стороны домашних не заметил ничего такого, что поторопило бы отдать заявление. Горячая минута, когда Алик готов был на все, прошла, как прошла она, по всем приметам, и у отца.
Даже Мара, которая уже просто не могла не подсматривать и не подслушивать, тоже не знала, что происходит с братом. Возможно потому, что была последнее время больше занята собой. Ее уже не столько задевало, что отец внезапно изменился к ней, сколько мучило, до сих пор не может дознаться, о чем они, отец с Аликом, тогда говорили. А что речь шла тогда и о ней, Мара была почти уверена. Ее убеждало в этом и молчание Алика и то, что отец всякий раз ссылался на свою занятость, едва она пыталась с ним заговорить.
За все время с того вечера, когда она явилась к нему на кафедру с новостями об Алике и Шеве, отец лишь один-единственный раз пригласил ее к себе в кабинет. Маргарита застала его шагающим по ковровой дорожке с синевато-зелеными краями. Он расхаживал, опустив голову, словно уронил что-то на пол и ждет, чтобы ему помогли отыскать. Вдруг он остановился и крикнул:
— Что это?
Маргарита от неожиданности вздрогнула.
— Это ты мне положила на стол?
— А? Да, я, — еще более испуганно пролепетала Маргарита. — А что, папочка? Неверно подсчитано?
— Черт знает чем занимается твоя мама! Глупостями занимаетесь! — Он схватил со стола присланные Брайной счета и разорвал в мелкие клочья. — Чтобы я больше никогда не видел ваших дурацких счетов у себя на столе! Поняла? Я спрашиваю, поняла?
— Поняла, — ответила в замешательстве Маргарита, хотя никак не могла постигнуть, чего от нее хочет отец.
— Меня не занимает, почем сейчас лук и капуста, поняла? Я не прошу у вас отчета, сколько вы израсходовали денег и на что, поняла?
— Поняла.
Отец нарочно с грохотом выдвинул ящик письменного стола, — пусть Маргарита видит, что он не запирает его, — вынул оттуда пачку денег и подал дочери.
— Сколько здесь, папочка?
— Не знаю и знать не хочу!
Маргарита вытянула свою длинную шею и широко раскрыла глаза.
— Не знаю и знать не хочу! Поняла? А маме твоей передай, что деньги у меня не под замком и я не прошу у нее отчета, сколько и на что она берет. Я тебя спрашиваю, ты поняла?
Он опустился в кресло, охватил голову руками и, легко покачиваясь, как от боли, тихо и упрямо повторял:
— Как, как это все могло произойти?
— Когда троллейбус, идущий в Мневники, повернул на Хорошевское шоссе… — принялась рассказывать Маргарита, счастливая и обрадованная, что отец расспрашивает о подробностях происшествия. Но Веньямин Захарьевич перебил ее, с той же тихой настойчивостью в голосе продолжая повторять:
— Как, как все это произошло?
И тут Маргарита поняла, что отец обращается не к ней. Желая убедиться в этом, замолчала, поднялась и, скрипя туфлями на высоких, тонких, точно гвоздики, каблуках, направилась к двери.
Но Веньямин Захарьевич этого не заметил. Он был теперь далеко отсюда. В Погребище был он, в местечке за Казатином, на следующий день после погрома.
…Солнце только начало закатываться, когда красноармейский отряд после тяжелого боя у соседней станции Тетиев вступил в Погребище. Темные мрачные оконца испуганно выглядывали из-под надвинутых крыш. Из узких кривых переулков к единственной мощеной улице тянулись длинные тени. Они словно молили: «Тише, человек, тише! Сегодня у нас в каждом домишке справили несколько похорон. Вчера была суббота, и убитые целый день пролежали у порога, в канавах, во дворах. Сними обувь, человек, садись на землю, справляй с нами траур. Не ходи по переулкам — земля еще не впитала пролившуюся кровь… А подойдешь к кузням у реки, склони, человек, голову перед теми, кто с топорами, с оглоблями сопротивлялись петлюровцам и погибли. Убитых и тяжело раненных самооборонцев порубили в куски, чтобы родители не узнали своих детей, а дети — своих родителей. В одной могиле погребли их сегодня… Где, спросишь, свечи по убитым? Не ищи их, человек, в окнах, вглядись в глаза тех, кто остался в живых…»
И еще показалось ему, девятнадцатилетнему крюковскому парню в рваной рубахе, в кривых стоптанных солдатских ботинках, что тени мертвых переулков бредут за ним и вместе с ним вошли во двор большой обгоревшей мельницы, где красноармейский отряд расположился на ночлег.
Среди ночи мертвые переулки внезапно проснулись со страшным воплем, в зловещих темных окнах засветились бледные огоньки свеч, огарков.
Ни часовые у ворот мельницы, ни расставленные патрули не смогли объяснить командиру, что вдруг случилось. Тогда сам командир пошел по ночным улочкам, и среди сопровождавших его красноармейцев был и он, Веньямин Сивер.
Командир с красноармейцами вскоре вернулись назад, но он, Веньямин, брел дальше по задворкам — а вдруг еще остался где-нибудь дом, в котором не знают, что в местечко вошли красные, что можно зажечь свечи и в голос оплакивать убитых.
Из стоявшей на отшибе лачуги донесся до него сдавленный детский плач:
— Где мама? Хочу к маме.
Сивер осторожно постучал в окошко:
— Я красноармеец, можно войти?
Девушка, открывшая ему дверь, глубоко вздохнула и с плачем припала к мальчику в кровати.
— Дяденька, не стреляй! — закричал мальчик и ручонками вцепился в девушку.
— Не бойся, мальчик. Я — красноармеец.
Он подошел к кровати и легко прикоснулся к девушке рукой.
— Ваш братик?
Девушка кивнула головой.
— Не плачь, мальчик. Скажите ему, что я красноармеец, — и чтобы окончательно успокоить ребенка, Сивер снял с плеча винтовку и поставил ее в угол у окна.
До глубокой ночи просидел он в низеньком домишке с глиняным полом и рассказывал девушке с распущенными в знак траура волосами и большими скорбными глазами о последнем бое с петлюровцами на станции Тетиев, о родном городишке Крюкове у Днепра.
