Павел Далецкий - Концессия
К удивлению демократов, Лин Дун-фын не убежал, он оказался среди победителей и стал называться своим старым именем. К этому времени относится семейная трагедия Лин Дун-фына. Сын его пошел против отца.
Чен Мянь-сен был студентом Пекинского национального университета. Лин Дун-фын, отпуская сына в Пекин, советовал ему поступить в один из двадцати частных университетов.
— Права они предоставляют такие же, как Национальный, — говорил Лин, — но учиться в них легче... Там нет этой неуравновешенной головы Цай Юан-пея.
— Вот почему я и хочу туда! — простодушно воскликнул сын.
Чен уехал в Пекин и поступил в Национальный университет.
Две с половиной тысячи студентов населяли его общежития и близлежащие дома. Две с половиной тысячи студентов учились, думали и готовы были отдать жизнь за свободу и национальную честь Китая, за свободу и просвещение народа.
Чен сразу вступил в несколько организаций: в «Общество народного образования», которое организовывало кружки грамотности для бедноты и кружки громкого чтения газет для народа, в «Постоянное дискуссионное собрание» и в «Общество изучения русско-китайской культуры».
Он презирал тех, кто занимался футболом, баскетболом, волейболом и тениссом, кто думал о мировых рекордах мяча и ракетки. Он был высок, худощав, с горящими глазами.
После завоевания Шанхая войсками южан демократическая молодежь Китая обрела крылья. Рабочие профсоюзы, объединения крестьян — во всем этом принимали участие студенты. Чен оказался во главе «Общества народного образования». Лин Дун-фын, который в это время сблизился с несколькими видными иностранцами, выслушал от них осторожные замечания по поводу сына: молодежь Китая, и в частности его сын Чен, шли сами и вели народ к пропасти.
Лин Дун-фын вызвал сына в Шанхай. Он встретил его в своем родовом доме, сидя в своем родовом кресле и сказал, что сыну пора кончать студенческие дела, что ему приготовлено место уполномоченного по земельным претензиям крестьян, то есть место фактического помощника отца.
Сын отказался. Да, он считал желательной для себя эту должность, но только после действительного окончания университета и не в качестве помощника отца!.. Потому что зачем отец назвался своим старым именем, почему он живет в своем старом доме, почему о нем ходят нехорошие слухи?.. В частности, о нем говорят, что он стал дружить с японцами и американцами?!
Лин Дун-фын опустил глаза. Он не хотел выдать сыну того страшного возмущения, которое охватило его. Он подавил в себе бешенство. Он сказал тихим голосом:
— Если не хочешь быть помощником, возвращайся в Пекин, но помни...
Он не кончил, встал с кресла и вышел в другую комнату. Должно быть, он ждал, что сын бросится за ним, попросит у него прощения и вступит в обычную в Китае семейную артель, где старший в роде занимает наивысшее в служебной иерархии место... Но сын вернулся в Пекин.
Правые гоминдановцы изменили революции и захватили власть. Они захватили ее в тот момент, когда рабочие на фабриках концессионеров потребовали права на жизнь.
Они не поддержали рабочих. Они позволили японцам и англичанам расстреливать китайцев...
Когда окончательно выяснилась измена отца, Чен всенародно отрекся от него. Он выступил на митинге в университете и написал письмо в газету.
Больше у него не было отца. Предателя революции он не мог считать своим отцом.
Лин Дун-фын никак не отозвался на поведение сына. У него просто не было сына. С удесятеренной силой предался он своей новой деятельности: преследованию левых, своих недавних друзей и единомышленников.
Он был во главе трибунала, судившего революционеров, всем арестованным предъявлял он обвинение в коммунизме и подписывал смертные приговоры. Он не пощадил своего кантонского друга, учителя Лай Фу-аня, который приютил его в Кантоне, бедного и никому не известного, с которым немало провели они совместных ночей, открывая друг другу души, жаждущие справедливости. Говорят, что Лии Дун-фын особенно беспокоился, есть ли среди арестованных его друг. Он присудил его к смертной казни, отказав ему во всяких ходатайствах. И чтобы друзья Лая не могли подкупить тюремщиков и палачей, он приказал обезглавить его немедленно тут же, во дворе суда.
Перед смертью Лай, стоя со связанными руками у ямы, куда должно было свалиться его обезглавленное тело, сказал, обращаясь к любопытным, жадным до кровавых зрелищ:
— Если на земле существуют чудовища, подобные Лин Дун-фыну, то честный человек не в состоянии их понять. Подобное предательство, лицемерие и подлость вне того, что постигает человек.
Палач чмокнул губами и поставил его на колени.
Комиссар Гоминдана в деревне, Лин Дун-фын наводил порядки в течение года.
Его больше не интересовал лозунг, который он столь пламенно защищал: «пахарь должен владеть своим полем». Он наводил порядки и навел их так, что стал владельцем обширных земель.
Если бы голова учителя Лая держалась на своих плечах, бедный учитель опять стоял бы перед невозможностью понять подлость человека.
И всюду и везде Лин Дун-фын выступал теперь как противник коммунизма.
У него теперь были не только его старые фабрики, но и много новых, и он был жесток и беспощаден с рабочими. Ни на каких митингах он больше не выступал. Он хотел богатеть и ненавидел всякого, кто мог ему помешать.
В своей личной жизни Лин Дун-фын был суров. Даже в свободное время он отворачивался от излюбленных утонченными предками радостей: от цветения садов, от бледного лунного серпа над крышами храмов и камышами рек. Он даже шел мимо женской любви. У него теперь всего навсего была одна жена, женщина высокая, с худенькими плечами и длинными губами. К сожалению, она не была способна рожать, а ведь он больше не имел сына.
Однажды, отдыхая, Лин плыл по Ян-цзы. С берегов тяжелый шелковый парус джонки казался пурпурным закатным облаком. Люди останавливались и смотрели из-под соломенных широкополых шляп на путь счастливого человека.
В полдень на джонку нанесло лодку. Она плыла боком, парус беспомощно трепыхался. Лин Дун-фын увидел на носу голого двухлетнего мальчишку. Тот свесил за борт голову и руками старался дотянуться до воды. Пятки его жестких ног горели под солнцем. Лин Дун-фын увидел и его мать. Она, по всей вероятности, умерла только сегодня. Черная голова упиралась в мачту, руки подвернулись, левая нога лежала на лавке.
— Цепляй! — кинул Лин рулевому.
Пурпурный парус дрогнул, река зашипела вокруг джонки, багор протянулся и схватил лодку железным пальцем. Мальчишку приняли на джонку, лодка с мертвым грузом двинулась дальше.
Лин сидел на корточках перед мальчишкой, смотрел в маслины глаз и улыбался: теперь у него был сын.
ВЕТЕР С ЗАПАДА
Двухэтажный кирпичный дом в Хай Шэнь-вее. Оштукатурен, желт. Штукатурка местами отпала. На линии, разделяющей этажи, длинная, во весь дом, железная вывеска: «Торговый дом Гу Хан-ки».
Впрочем, торгового дома Гу Хан-ки давно нет. Он отцвел, как и все иные торговые дома. Хотя еще недавно, еще несколько лет назад, здесь кипела скрытая, невидная, но буйная жизнь.
В магазинах торгового дома продавали веники, щетки, умывальники, керосиновые лампы, посуду и гвозди. Но из задних дверей зеленщики и разносчики рыбы выносили плоские мешочки с опиумом, а из ворот выезжали извозчики с прилично одетыми купцами, хозяевами объемистых корзин и чемоданов, подкатывали к маньчжурскому поезду, и пассажиры доставляли в Харбин драгоценные уссурийские меха. Сейчас от торгового дома осталась вывеска и представитель Тао-фан. Чего ждал он и прочие представители шанхайских, харбинских и тянцзиньских фирм? Дела, которые они сейчас вели, никак нельзя было назвать делами: они в самом деле стали торговать вениками, посудой и гвоздями.
Сегодня в пустующую просторную контору Гу Хан-ки собралось много людей. Все гости были почтенны, в шелковых та-пу-ше, в серых и черных раскидных куртках. У каждого на шелковой тесьме из-под куртки болтался веер. Головы украшали круглые черные шапочки. Несколько человек было одето по-европейски. Среди них выделялся серьезностью и худобой Лин Дун-фын.
Присутствующие, разговаривая между собой, время от времени взглядывали на него: большинство встречалось с ним впервые, большинство не знало точной цели его приезда. Но все знали, кто такой Лин Дун-фын. И не мог же Лин Дун-фын приехать по случайному, малозначащему делу.
Лин Дун-фын сидел в кресле у окна рядом с сотрудником консульства Чан-коном. Отсюда виднелась часть немощеной улицы, куски деревянных тротуаров, прохожие... Изредка открывалась входная дверь, и человек пропадал в сыром, прохладном помещении лестниц.
Тао-фан подошел к Лин Дун-фыну:
— Больше некого ждать, все в сборе.
