Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 1
Долинин в конце концов запротестовал.
— Это не дело, — сказал он Маргарите Николаевне. — Помощь помощью, а эксплуатация эксплуатацией. Одно от другого отличать надо. Вас же от работы отрывают. Вы не заведующий райземотделом, а председатель колхоза. С такой кустарщиной надо покончить.
В списке работников, который еще весной составляли вместе с Терентьевым, Долинин отыскал фамилию Нины Кудряшевой — бывшей заведующей упомянутого райзо. По сведениям начальника милиции, Кудряшева находилась в Ленинграде и где–то в районном штабе МПВО стучала на машинке.
— Противовоздушная оборона не пострадает, если мы вытащим из ее рядов одного агронома: Как ты, Батя, думаешь? — сказал Долинин Терентьеву после разговора с Маргаритой Николаевной. — Займись–ка переводом ее обратно в район. Я напишу, если хочешь, бумажку.
В середине лета райземотдел заработал. Штат его был невелик — всего одна Кудряшева. Но дел у нее было предостаточно. Прежде всего Кудряшева учла все посевы. К ее огорчению, получилось, правда, мизерное число гектаров; это была едва тридцатая часть того, что имел район когда–то. Но все же это был посев, он сулил урожай, и Долинин с нетерпением ждал осени. С золотой медалью, вновь появившейся, на его груди, он приходил в поля, опытным глазом оценивал состояние посевов, прикидывал, сколько картофеля и овощей можно ожидать с каждого гектара, высчитывал, какое количество продукции район сдаст Ленинграду и армии, что останется на семена, на корм скоту. «Прав был секретарь обкома, — думал иной раз Долинин. — Великое дело — знать и сохранять свое место в боевом порядке».
Как–то, теплым июльским днем, с раскрытой записной книжкой в руках, сидел он на склоне канавы, за которой стеной вставал отцветающий горох. Издалека неслась песня — возле деревни женщины пололи морковь. Ветерок, налетая из–за леса, полосами ерошил метельчатую ботву. Это было похоже на волны, и женщины, казалось, купаются в зеленом море: в бороздах, то исчезая, то вновь появляясь, мелькали их цветные платки.
— Скажи пожалуйста! Капитал!
Раздавшееся за спиной восклицание заставило Долинина обернуться: склонясь к межевой табличке, возле гороха стоял Батя.
— Тут так и написано, Яков Филиппович: горох, сорт «Капитал». Три и две десятых гектара. Солидный капиталец!
В руках у начальника милиции было двуствольное ружье, а у его пояса, прихваченная ременной петлей, болталась крупная пестрая птица.
— Блюститель порядка, а браконьерствуешь. — Долинин нахмурился. — Я не охотник, и то знаю, что уток только с августа стрелять разрешается. Они утят сейчас водят.
— Чудак ты, Яков Филиппович! Война ведь. Утка в наши дни что! В человека стреляют. А к тому же этот утят не водил. — Терентьев тряхнул своей добычей. — Селезень же! Пищевой–то баланс надо сводить…
— Какой, к черту, баланс! От безделья ноги ломаешь. — Долинин поднялся с земли и спрятал записную книжку в карман. — Скажите, какая охотничья страсть! Иди на передний край и бей фрицев, если ты стрелок. Вот именно — люди гибнут, кровь льют, а он развлекается в тылу!
Близко ухнул гулкий разрыв. Над рекой плыло черное облачко от немецкого бризантного снаряда. Рядом с ним тугим клубком вспыхнуло второе…
— Хорош тыл! — обиженно оказал Терентьев.
— Тыл не тыл, пререкаться с тобой не намерен. Ты мне дело подавай, а не уток. Изволь охрану посевов организовать как полагается. Чтоб ни одна морковка не пропала, ни одна горошина.
Терентьев только изумлялся: гремят разрывы, рукой подать до переднего края, а Долинин, как два, как три года назад, требует от него охраны посевов. Есть более важные дела, до гороха ли?
Долинин словно подслушал его мысль.
— За своими помещичьими замашками о бдительности позабываешь, Терентьев, — с непривычным раздражением продолжал он. — Шпиона–баяниста прозевал. Неделю тут подлец этот терся. А ты ходил мимо, табачком поди угощал… Стыд! Из Ленинграда за ним приехали. Куриная слепота у тебя развивается!
Батя опустил глаза в землю. Точно. Немецкого лазутчика с баяном он — что правда, то правда — действительно угощал табаком, песни его тут слушал развесив уши.
— Да, промахнулся, сильно виноват, говорить нечего, Яков Филиппович.
— Это тебе не селезень. — Долинин помолчал. Стрельба утихла, снова слышалось пение примолкших было полольщиц, снова они плыли в ярко–зеленом морковном море. — А ты знаешь, — спросил он, — знаешь, что такое боевой порядок?
— Как же! — не понимая еще, к чему клонится разговор, повеселел Терентьев. — Еще бы не знать, я — солдат старый. Знаю.
— Ну, а все–таки, что такое боевой порядок?
— Боевой порядок?.. — Батя надулся и выпятил грудь, будто перед ним было его казачье начальство. — Боевой порядок — это чтобы каждый имел свое точное место в строю, знал, как товарища держаться, куда идти, что делать, где стрелять, где клинком рубать.
— Ну, а если солдат выбился из боевого порядка?
— Плохо тогда дело… — Батя подергал себя за ухо. — Воюют тогда без тебя, а ты только по полю путаешься. — Он снова подергал себя за ухо и, начиная догадываться, куда ведет Долинин, снова помрачнел и потянулся в карман за кисетом. — Огород с полем боя равнять нечего, Яков Филиппович, — сказал он, закуривая. — Пойдем–ка по домам лучше, комар наваливается.
Они двинулись к деревне. Пройдя несколько шагов, Долинин сказал:
— Если хочешь знать, мы со своим огородом тоже в боевом порядке стоим. Мы второй эшелон армии. И территориально и по существу. Удивляюсь, как ты этого не понимаешь. «Равнять нечего»!..
— Почему, думаешь, не понимаю? Понимаю. — Терентьев обиделся. — Должны снабжать, и все такое, А говорить, что я по полю болтаюсь…
— Не я, сам ты это сказал: из боевого порядка кто выбился, воюют без него…
Чувствуя, что Долинин уже начинает посмеиваться над ним, Батя облегченно улыбнулся в усы.
— Яков Филиппович, — сказал он проникновенно. — За посевы не беспокойся. Все мои наличные силы о них хлопочут. А этого, — он опять встряхнул убитого селезня, — зажарим напоследок. Больше не буду, ей–богу. Не веришь?
3
Дни стояли тревожные. Никто, конечно, и до этих дней не думал, что враг отказался от планов захвата города. Но зимние хмурые дни позиционной обороны как–то отодвинули мысль о возможном новом штурме. Ленинградцам думалось, что положение на фронте долго теперь не изменится, — до каких–нибудь больших, решающих наступлений всей Красной Армии. И после такого затишья тем более грозной казалась опасность, вести о которой разными путями доносились до заречного колхоза. Это не был страх перед врагом, — в возможность захвата города никто не верил, — это было опасение за то, что от новых боев пострадают результаты больших восстановительных работ. Не забылись еще пожары минувшей осени, и неужели их вновь ожидать, этих буйных разгулий пламени?
Покончив с обычными дневными хлопотами, Маргарита Николаевна до сумерек молчаливо сиживала в палисаднике на ветхой скамеечке под старой яблоней. За Невой, за широкой равниной, над Красносельскими холмами догорали багровые зори, клубились тяжелые плотные тучи, придавленное ими к горизонту солнце плющилось и медленно погружалось в землю. От Пушкина и Славска тянулись тогда к Ленинграду длинные тени. Где–то у их основания, на гребне одной из высот, остался колхоз «Расцвет». Немцы окопались перед городом на южных и западных возвышенностях, кроме пулковских, и далеко просматривали всю широкую приневскую равнину. Один из офицеров штаба Н-ской армии, нередко заезжавший в колхоз, рассказывал на днях о том, как, перелистывая немецкий журнал, принесенный разведчиками, нашел в нем любопытный снимок. Снимок был сделан мощным телеобъективом, поэтому отчетливо были видны корпуса и трубы Кировского завода, большой район морского порта и чуть ли не часть Васильевского острова.
Наблюдая за ползущими по земле вечерними тенями, Маргарита Николаевна непременно вспоминала об этом рассказе; ей казалось, что в свои большие цейсовские бинокли немцы видят и ее, и яблоньку, под которой она сидит, и каждый домик колхоза. В такие минуты Маргарита Николаевна чувствовала себя чем–то вроде божьей коровки под линзой исследователя. Не так ли, еще в школе, она на уроках естествознания рассматривала с подругами под лупой пчелу или осу, потом брала острый ланцет, вскрывала насекомое, изучала его внутреннее строение? Что стоит и тем, в Пушкине, взять ланцет… Напряженная подопытная жизнь. Пока день, пока беготня в полях, пока хлопоты, споры, заботы, — забываешь об этом. Но приходит вечер, — бывало, он приносил успокоение, отдых, прогулки с дочкой в луга, веселую возню в копнах свежего сена… — а теперь с приходом вечера начинается унизительное беспокойство, когда не знаешь, куда спрятаться от далеких, невидимых, но настойчиво наблюдающих за тобою чужих глаз.
