Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович
Тавров, выйдя вместе с Логуновым и маркшейдером на площадку рудничного двора, не сразу узнал Ольгу, одетую в просторную брезентовую спецовку и шляпу-шахтерку.
— Мы прошли по вашему следу, но догнать вас оказалось невозможно, — сказал он Ольге, радуясь ее оживлению.
— Да, мы побывали всюду, — просто ответила она и добавила, здороваясь с Логуновым: — Я не думала, что здесь так интересно!
— Вам понравилось? — спросил Логунов, польщенный ее отношением к его мрачноватому, но действительно интересному хозяйству.
— Очень даже. Сначала мне казалось, будто мы попали в древнее сказочное царство… Ходы пробиты в камне, по сторонам бревенчатые частоколы… Бежишь, согнувшись, с фонариком, и вот-вот распахнется чернота над головой, и небо откроется синее, в звездах золотых, как и полагается в сказке. Но вдруг сообразишь, что над тобой не просто чернота нависшего потолка, а сотни метров сплошной скалы и ты находишься в горном цехе. Вынырнешь на свет большой дороги, где катятся по рельсам вагонетки с рудой, все говорит о добыче. К забоям, будто к линии боя, приближаешься. Станки трещат, точно пулеметы, и откуда-то из глубин взрывы доносятся. Даже холодно становится, когда подумаешь: идет борьба за новую красоту в жизни.
— Верно! — сказал Логунов. — Золото, которое мы добываем, — хороший вклад в общее строительство.
— А какие люди в забоях! Сколько в них горения, будто каждый носит в душе кусочек солнца. Ведь здесь, под землей, и нельзя иначе. Правда?
— Нельзя иначе, — повторил Тавров, и надежда его сразу превратилась в уверенность:
«Я не ошибся в ней, толк выйдет: она прекрасно рассказывает и чувствует сильно».
32Дома Ольга сменила платье, привела в порядок волосы и присела к письменному столу.
Иван Иванович уже приходил с работы: термосы, поставленные в ящике на кухне, прикрыты по-иному, на плите горкой — грязная посуда. Он, видимо, поужинал и ушел читать лекцию на курсах. Впервые она была рада его отсутствию: ей нужно было собраться с мыслями, попытаться изложить на бумаге впечатления о руднике. Меньше всего Ольга заботилась о том, что у нее выйдет: рассказ, очерк, просто газетная заметка. Лишь бы передать то, что поразило ее сегодня. Вспомнились школьные сочинения на заданную тему. Никто не предсказывал ей тогда ничего хорошего. С тех пор прошло много лет… Сомнение охладило на миг пыл Ольги, но она вспомнила спокойную убежденность Мартемьянова: «Вы, наверно, лучше напишите». В самом деле, разве не сможет она, живя среди этих людей, написать в газету о том, как они работают? Ольга решительно обмакнула перо в чернильницу, однако чернила успели не раз высохнуть на нем, пока она собралась вывести первую строчку…
Говорят: в рудниках темно и страшно… Да, там кое-где темновато, а местами мокро и низко (Ольга машинально притронулась к ушибленному лбу), но страха она не испытала. Если заблудиться одной в подземном лабиринте, то, конечно, испугаешься, а когда рядом Мартемьянов и шахтеры-забойщики, бояться некогда, надо все время смотреть и слушать, если хочешь понять смысл их работы.
Эти мысли проходили в голове Ольги как бы попутно: гораздо живее представлялись ей картины того, о чем она теперь писала: свет электроламп под землей, переливчато-серая руда, идущая к бункерам подъемников, дрожащие от яростного напряжения станки, врезающие сверла в камень забоев. Вот бурильщик — он и запальщик — поджигает шнуры зарядов взрывчатки, заложенной им в буровых скважинах…
«Человек, стреляя, врывается в недра гор, колеблет их, нетронутые от начала мироздания, — писала Ольга. — Но ему нужно золото не для собственного обогащения и не для работодателя, а для того, чтобы и здесь, и на другом конце материка расцветали сады, прокладывались пути-дороги, чтобы по всей стране были сыты, одеты и веселы люди. Бурильщик, который один управляет четырьмя станками, ясно сознает свое движение к будущему. Наверно, это радует его, когда он подносит горящий факел к запальным шнурам.
Вот он стоит за далеким выступом подземного коридора, вытирает потное лицо и слушает: „Раз… два… три… четыре…“
С грохотом взрываются заряды, забитые им в скважины. Каменная порода разлетается тяжелыми глыбами, осколками, светлой пылью. Взрывы гремят под землей, точно салют его труду. Эхом раздается гул в дальнем конце рудника, и снова отголоски шумят, разбегаясь по просечкам.
Раз… два… три…
Это стреляет в своем забое другой запальщик.
И так день и ночь в четыре смены. Только по шесть часов работают шахтеры. Ведь им надо жить и на земле, недра которой они тревожат…»
Ольга уже добиралась до конца своего бесхитростного повествования, когда в комнате раздались шаги и рука Ивана Ивановича легла на ее плечо. Ольга вздрогнула от неожиданности и с минуту блестящими, шалыми глазами всматривалась в лицо мужа. У нее был счастливо сосредоточенный вид. Иван Иванович не видел жену такой с тех пор, как она кормила ребенка.
— Чем ты увлеклась? — спросил он, целуя ее. — Я пришел, меня никто не встречает… Кому ты пишешь?
Он попробовал взглянуть на листы, разложенные перед Ольгой, но та смущенно обеими ладонями заслонила их, однако, увидев упрек на лице Ивана Ивановича, сразу отвела руки от своего сочинения.
— Ты знаешь, — произнесла она жарким шепотом, обнимая Ивана Ивановича за плечи и засматривая ему в глаза, — я пишу в газету, хочу стать газетным работником.
Иван Иванович удивленно поднял брови.
— Опять новое увлечение! А это что у тебя? — Он осторожно потрогал лиловую припухлость на лбу Ольги. — Кто тебя стукнул?
— Я сама стукнулась.
— Еще первую вещь не написала, а уже шишку набила! — с ласковой насмешкой промолвил Иван Иванович, целуя ушибленное место. — Ты думаешь, легкое дело — специально работать в газете?
«Почему он всегда обращается со мной, как с маленькой?» — обиженно подумала Ольга.
— Я не гонюсь за легкими делами, — тихо сказала она.
— Тут надо, помимо таланта, иметь огромную волю к труду, — словно не заметив ее возражения, продолжал Иван Иванович. — Иначе получится богема. Ведь в нашем обществе немало еще и людей и настроений отсталых. Вон Гусев… Не подписал письмо в обком. Дескать, это групповщина, и направлена она против райкома партии…
«Сейчас все переведет на медицину!» — подумала Ольга огорченно.
— Я не собираюсь стать писателем, но мне нужно настоящее занятие, и я с радостью буду работать хоть день и ночь, если почувствую, что нашла его.
— То-то и оно, если почувствуешь! На любом поприще можно быстро обнаружить свою никчемность, а в художествах (литературе в частности) столько бездарных людей путается всю жизнь. Тут особенно легко льстить себе и другим. Не обижайся за откровенность, я ведь добра тебе желаю. Ну-ка прочитай, что ты написала!
Иван Иванович сел рядом на стул, облокотился и приготовился слушать. Несмотря на предубежденность он заинтересовался. Трудно дать свое первое произведение на критику после такого предисловия, и в то же время Ольга почувствовала себя задетой за живое, не зная, что готовность, с которой она приняла этот своеобразный вызов, являлась естественным побуждением людей пишущих — иметь читателя и слышать его мнение.
— Я не совсем закончила. Еще буду переписывать… — И она приступила к чтению.
Иван Иванович слушал внимательно, но лицо его тускнело и тускнело.
Сказать свое мнение об очерке (скорее всего это был очерк) он собрался не сразу. Ольга ожидала, опустив глаза, беспокойно и машинально вертела в пальцах бумажный жгутик. Она и не представляла, что необходимость получить оценку так взволнует ее. Иван Иванович медлил. То ли волнение Ольги сообщилось ему, то ли сдерживала мысль о ее трудовой неустроенности, но у него просто язык не поворачивался высказать осуждение.
— Ничего! — с притворной развязностью сказал он наконец, отводя взгляд в сторону. Попрактикуешься, набьешь руку.
— Нет, ты скажи прямо! Я не хочу, чтобы ты льстил мне!
И опять какая-то проклятая слабость прищемила язык Ивану Ивановичу.
— Ничего, Оля…
Наступило тягостное молчание.
— Ничего. Даже что-то есть, — пробурчал еще Иван Иванович. — Да-да-да, в этом рассказике что-то есть! — оживленно сказал он, обрадованный найденной формулировкой, но увидел подавленное выражение Ольги и, покраснев до корней волос, порывисто придвинулся к ней.
— Не сердись, Оленька! Не понравилось мне. Рассуждения все… Вот ты пишешь: «Человек, стреляя, врывается в недра гор». Ведь это ни на что не похоже! Какой там праздничный салют! Риторика пустая. Зря ты связываешься с таким делом.
33На другой день Ольга проснулась с тяжелым чувством похмелья: состояние полного самозабвения, в котором она находилась, пока писала свой первый и, наверное, последний очерк, прошло, но воспоминание и сожаление о нем остались. Тем сильнее саднило на сердце от жестоко отрезвляющих слов мужа, от стыда перед Мартемьяновым, которому она сболтнула о своем намерении написать о руднике.
