Виктор Некрасов - Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы…
И исчез уютный дедушка. По комнате из угла в угол решительными шагами ходил пока ещё не разгневанный, но явно разозлённый, выпивший (нет, не пьяный, я поражался этому, а именно выпивший), крепкий ещё старик в заштопанной пижаме и, щедро пересыпая свою речь матом, поносил своих нерадивых слуг.
Подошёл к прикорнувшему на моей кушетке Никите, пнул ногой.
— Ну, чего развалился? Сталин его вызвал, а он слюни тут пускает. Утрись!
Ошалелый Хрущёв лихорадочно стал вытирать рот, оттуда действительно что-то текло.
— А ну встать! По стойке смирно! Докладывай, что у вас там, на Украине? Как указания выполняете?
Хрущёв вытянулся, руки по швам, заморгал глазёнками.
— Кре… Крещатик вот по вашему указанию восстанавливаем. Писатели включились. Павло Тычина стихи написал. Как это? Сестричку, братику, попрацюемо на Хрещатику…
— Нужен мне твой маразматик Тычина… Сестричку, братику… Ты мне про зерно, про уголёк доложи. Сядь, соберись с мыслями.
И, как ни странно, Никита собрался — в этом, вероятно, и была магическая сила Сталина — уметь выколачивать из людей нужное, в любой момент, в любой обстановке. Вынув из бокового кармана сложенную вчетверо бумажку, стал, не очень даже заплетаясь, приводить какие-то цифры.
Сталин, к моему удивлению, похлопал его по плечу и то ли доброжелательно, то ли с издёвкой сказал:
— Видал? Пятидесятимиллионная республика, а у него все цифры в боковом кармане. Ну и даёшь ты, Никита.
Тем не менее подсел к столу.
26
Дальше произошло то, чего я больше всего опасался. Мне захотелось говорить.
«Ни в коем случае! — пытался я убедить самого себя, — ни в коем случае! Видишь, как всё хорошо идёт. Всех ругает, а тебя нет. Над всеми издевается, а тебя только по голове гладит. Никиту вот специально вызвал, дачу, особняк отвалил, что тебе ещё надо? Кати немедленно в Киев и пиши, пока зелёная улица перед тобой…
Нет, хочу говорить!
Не гневи Бога, не гневи Сталина, балда! Начнёшь за здравие, кончишь за упокой. Опять с какой-нибудь Ходынкой влезешь. Сейчас уже не сойдёт тебе. Берия в нём всю муть со дна поднял, разве не видишь? Нет уже рождественского дедушки. Перед тобой Сталин, ты что, забыл? И оба вы пьяные…»
Ни в какую… Тост! Только тост! Хочу тост произнести!
И произнёс.
Подошёл к столу, разлил остатки водки и очень громко произнёс:
— Дорогой товарищ Сталин, дорогой Никита Сергеевич! Простите, что я вторгаюсь в ваш серьёзный, деловой разговор, но мне кажется, что настало время выпить…
— Очень правильное замечание, — серьёзно сказал Сталин, взяв протянутый мною стакан. — Выпить никогда не вредно. Мозги прочищает.
И меня понесло. В пьяном словоизвержении своём я говорил в основном о войне. Об отступлении, об оставленной Украине, о мосинских трёхлинейках, которые выдавали нам за день до вступления в бой, и, конечно же, о Сталинграде, Мамаевом кургане, солдатах, командире полка, Чуйкове, Родимцеве, колхозных лопатах, мёрзлом грунте… Патриотизм так и пёр из меня.
— У сталинградцов, у солдат была одна мечта, — закончил я свой несколько затянувшийся тост. — Дорваться до логова этого бандита, до его канцелярии и нагадить ему на стол. Вот за это солдаты и пили свои положенные сто грамм.
— Хороший тост, — сказал Сталин. — Но в ответ я тебе вот что скажу. Налей-ка ещё.
— А больше нет, товарищ Сталин.
— Как так нет? Такого не бывает. А ну, Никита, сбегай. Скажи там дежурному.
Хрущёв неуверенной походкой направился к двери.
— И нарзану заодно, — крикнул ему вдогонку Сталин. — А тебе скажу, — он ткнул меня пальцем в грудь. — Понял я наконец тебя, Некрасов. Хитрый ты человек. Очень даже хитрый. За это хвалю. Но не расчётливый. Что раз прошло, второй раз уже не годится… Вот ты тост произнёс. Хороший тост, патриотический. И тамада из тебя может выйти хороший. Уж не грузин ли ты? Может, бабушка какая была грузинкой, а? Но в тосте своём ты допустил ошибку — перехитрил или недохитрил, не знаю, но впросак попал.
Он прошёлся по комнате. Озлобление его вроде прошло. Остановился против меня.
— Но скажи мне такое, только откровенно. По совести. По-твоему, что, товарищ Сталин участия в Великой Отечественной войне не принимал? — и выдержал паузу, во время которой я почувствовал, что начинаю холодеть. — А мне казалось, что небольшой, но всё-таки вклад сделал. Может, я ошибаюсь?
Я стоял перед ним и молчал. Руки и ноги оцепенели.
— Хорошо… На это ты мне вполне справедливо ответишь, что вы сами, товарищ Сталин, сказали, что жопа у вас болит и что ты эту самую мою жопу пожалел… Вот и подсказал я тебе ответ. А ты уже испугался. Не надо. Но запомни — хитрить хорошо, но не с товарищем Сталиным. Понятно?
Он поднял руку, то ли предваряя возможные мои извинения или объяснения, то ли давая знак, что ещё не кончил. Опять прошёлся по комнате.
— Но это, так сказать, для начала. Присказка. Небольшой совет юному другу. Но главное, что я хотел тебе сказать после твоего тоста, хорошего тоста, не спорю, другое. Про Гитлера. Ты назвал его бандитом. И солдаты так его называли. Правильно называли. Конечно, он бандит, но я думал, что бандит умный, а оказался глупый. Вот если б мы вместе да против всех этих наших союзничков, Черчиллей, Рузвельтов, весь мир покорили бы, понимаешь, весь мир! А потом поделили бы пополам! А он, дурак, не понял. И полез. И по зубам получил.
Я почувствовал, что сейчас что-то произойдёт.
— Товарищ Сталин, но ведь вы сами…
— Не перебивай! Товарища Сталина перебивать нельзя. Слушай. Договорились, значит, мы с тобой, что Гитлер бандит. Людей убивал, в печках сжигал. Нехорошо, конечно. Негуманно. Ну, а товарищ Сталин, по-твоему, не бандит? — Он сделал паузу, и я почувствовал — по спине у меня побежали мурашки. — Сколько он людей на тот свет отправил! А? Куда там Гитлеру. Ребёнок по сравнению с товарищем Сталиным… Учиться ему у товарища Сталина надо было, а он вместо этого полез, дурак, на него… А начал-то он вообще неплохо. Тесно, говорит, нам, немцам. Версаль задушил! И гам! — для пробы — Саар. Плебисцит вроде устроил. Сошло. Потом Австрия, аншлюс. Сошло. Судеты, Мюнхен — тоже сошло, победа. Сожрал Чехословакию, союзнички промолчали. Молодец! Хвалю! Знал, что делал. И внутри тоже. С врагами народа надо поступать решительно. Колебаться нельзя. «Окончательное решение еврейского вопроса» — правильное решение. Я бы сказал даже, гениальное.
Что он говорит? Я почувствовал, что во мне что-то оборвалось.
— Товарищ Сталин… Иосиф Виссарионович… Но нас же всю жизнь учили, убеждали, что антисемитизм…
Он не дал мне договорить.
— Не было его! Нет! И не будет! — Он вдруг побагровел. — Нет такого понятия, «антисемитизм». Понятно? Есть племя торгашей, ростовщиков и хапуг…
— Эйнштейн, что ли, торгаш и хапуга?
— Эйнштейн не знаю, а Каганович да!
Тут как раз вошёл Никита с двумя бутылками водки.
— Скажи, Никита, Лазарь — вор?
Никита опешил. Поставил бутылки. Лихорадочно стал одну из них раскупоривать.
— Вор или не вор, говори!
Никита, точно рыба, выброшенная на берег, хватал ртом воздух. А перед ним стоял, расставив ноги, Сталин, весь красный, даже шея и грудь покраснели, со сжатыми кулаками, и казалось, что вот-вот он размахнётся и ударит его.
— Говори!
Но Никита не в силах был выдавить ни слова.
А я… До сих пор не могу понять, как это получилось, нашло какое-то затмение, но я выхватил у Никиты бутылку, молниеносно разлил по стаканам и сказал, упёршись пьяными глазами в Сталина:
— Я предлагаю выпить за командира пятой роты лейтенанта Фарбера, товарищ Сталин. Слыхали о таком?
— Фарбера? Какого такого Фарбера? Не знаю я никакого Фарбера.
— И напрасно! Командир пятой роты 1047-го полка 284-й дивизии. Выпили?
Сталин взглянул на меня так, что я понял — сейчас конец. Потянулся к телефонной трубке.
— За такое знаешь что? — сказал он, не сводя с меня глаз, страшно медленно, вколачивая каждое слово, точно гвоздь. — Не знаешь? Так вот узнаешь.
Он набрал номер.
— Берию ко мне, — и швырнул трубку.
Всё! Я понял, что всё.
Воцарилась пауза. Никто не двигался. Ни Сталин, ни Хрущёв, ни я. Застыли.
В ушах стучало. Всё быстрее и быстрее.
Сталин, стиснув протянутый мною стакан так, что пальцы даже побелели, стал приближаться ко мне. Тихой, беззвучной, какой-то крадущейся походкой.
И смотрел, не отрываясь смотрел. В глазах его вспыхнули маленькие красные огоньки, как у кошки ночью.
За спиной моей тихо открылась и закрылась дверь.
Я понял, что это конец.
Залпом выпил стакан водки. В глазах пошли круги. В ушах зазвенело. Всё сильнее и сильнее.
Я упал. Стакан покатился по полу. Последнее, что я услышал сквозь всё усиливающийся звон в ушах:
— Жиденький паренёк… А я ещё на брудершафт хотел.
