Юлиан Семенов - Семнадцать мгновений весны (сборник)
– Рейхсляйтер, – ответил доктор, – когда тебя много лет приучают говорить то, что считается правдой, пусть даже это самая настоящая ложь, в один день себя не переделаешь…
– По-моему, вы относились к той элитарной группе нашего содружества, где всегда говорили правду друг другу…
Врач покачал головой:
– Вы же прекрасно знаете, что мы говорили друг другу лишь ту правду, которая нравилась фюреру… А правда – это такая данность, которая угодна лишь одной субстанции: правде… Мы всегда были лгунами, рейхсляйтер… Нет, я не верю, что Берлин выстоит…
– И я не верю, – устало согласился Борман. – И меня сейчас более всего заботит судьба несчастных берлинцев… Но помочь им по-настоящему сможет только один человек, и зовут этого человека вашим именем.
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду следующее, – закрыв глаза ладонью, устало продолжил Борман. – Лишь вы знаете, какой укол сделать фюреру, чтобы его воля, разум оказались бы подверженными влиянию другой воли, моей в частности…
– Я давал клятву Гиппократа, рейхсляйтер…
Борман кончил тереть веки, вздохнул:
– Да будет вам, право… Сейчас-то ведь вас никто не заставляет лгать… А все равно лжете… На кого потом станете сваливать? Не на Гитлера же… И не на меня… Ни он, ни я – в данный конкретный момент – вас ко лжи не принуждали. Надо сделать так, чтобы фюрер стал легко внушаемым, доктор… Сделав так, вы исполните свой долг перед несчастными немцами…
Разговор был трудным, ватным, но в конце концов доктор пообещал усилить успокаивающий элемент в инъекциях. Большего Борман не добивался, хватит и этого.
В бункере ему теперь было плохо: стены давили, тишина оглушала, и он почти ощущал свою обреченность.
Зашел к помощнику Цандеру, сказал, что, видимо, через пару дней надо будет готовить бригаду прорыва для ухода на юг, в Альпы (и ему не открывал правды, обрекая на гибель, только Мюллер знал все). Вышел в зал, где за длинным столом сидели Бургдорф и Кребс. Перед каждым стоял прибор, две бутылки вермута были раскупорены, Кребс пил мало – язвенник, но Бургдорф пил вовсю – было видно, что хотел опьянеть, но не мог.
Борман присел рядом. Слуга тут же принес ему прибор, бутылку айнциана – здесь все знали вкусы рейхсляйтера. Молча выпив, Борман пожелал генералам приятного аппетита.
Бургдорф фыркнул:
– Очень любезно с вашей стороны…
– Вы чем-то расстроены? – осведомился Борман учтиво.
– О, я расстроен многим, господин Борман! Я расстроен всем – так будет вернее! И особенно расстроен с тех пор, как, сев в мое штабное кресло, я делал все, чтобы сблизить армию и партию! Друзья стали называть меня предателем офицерского сословия, но я верил – искренне верил, – что мои усилия угодны высшим интересам немцев! А теперь я вижу, что мои старания были не просто напрасны – они были глупы и наивны!
Кребс положил ладонь на руку Бургдорфа, но тот стряхнул ее рассерженно.
– Оставьте меня, Ганс! – воскликнул он. – Человек обязан хоть раз в жизни сказать то, что у него наболело! Через сутки будет уже поздно! А у меня наболело, ох как наболело! Наши молодые офицеры шли на войну, полные веры в торжество дела! И что же? Сотни тысяч погибли. А за что? За родину? Будущее? За величие Германии?! Нет, вздор! Они погибли для того, чтобы вы, господин Борман, жили в роскоши и барстве! В такой роскоши, которая не снилась даже кайзерам! В таком барстве, которому могли бы позавидовать феодалы – полная бесконтрольность, пренебрежение интересами нации, душное самообогащение! Миллионы пали на полях сражений во имя того, чтобы вы, фюреры партии, набили свои карманы золотом, спекулируя разговорами о духовном здоровье нации! Вы понастроили себе замков, набили их ворованными картинами и скульптурами, паразитируя на горе немцев! Вы разрушили культуру Германии, вы разложили немецкий народ, из-за вас он проржавел изнутри! Для вас существовала только одна мораль: жить лучше всех, властвовать над всеми, давить всех и стращать! И эта ваша вина перед нацией не может быть искупима ничем, рейхсляйтер! Ничем и никогда!
Борман странно улыбнулся, поднял рюмку:
– Ваш спич носил слишком общий характер… Если кое-кто из моих друзей и мечтал о том, чтобы побыстрее разбогатеть, то меня-то вы в этом не можете обвинять!
– А ваши поместья в Мекленбурге?! – не унимался Бургдорф. – А леса и поля, купленные вами в Верхней Баварии? А замок на озере Чимзее?! Откуда все это у вас?!
– А я и не знал, что армия тоже следит за нами, – снова усмехнулся Борман и, допив айнциан, поднялся из-за стола, заключив: – Желаю вам славно отдохнуть, друзья, день будет хлопотным, всего лучшего…
…Когда в осажденный Берлин прилетел самолет фон Грейма и Ганны Рейч, когда летчица чудом посадила его на краю летного поля, удерживаемого отрядами «гитлерюгенда» и черными СС, Борман не испугался. Инъекции доктора сделали свое дело: Гитлер стал абсолютно безвольным, флегматичным, и далее во время беседы с Ганной Рейч, к которой он был обычно неравнодушен, глаза его были сонными, хотя на лице и сохранилась улыбка, словно бы положенная умелым гримером.
Борман трижды подходил к разговору о политическом завещании, но Гитлер, казалось, не понимал слов рейхсляйтера или же пропускал их мимо ушей.
И только перед спектаклем бракосочетания Гитлера с Евой Браун, который был поставлен Геббельсом по подсказке Бормана, фюрер молча протянул рейхсляйтеру листки бумаги:
– Если у вас есть какие-либо соображения, можете предложить коррективы.
Борман извинился, попросил разрешения сесть, начал изучать «политическое завещание вождя немецкой нации».
– Фюрер, – сказал он, подняв глаза, в которых (он легко заставил себя сыграть) появились слезы, – этот документ переживет века… Но тут нет списка нового кабинета… Я полагал бы необходимым здесь же назвать тех, кому вы безраздельно доверяете… Только тогда политическое завещание станет действенным оружием в продолжении нашей великой борьбы…
– А я считаю разумным не включать новый кабинет рейха в завещание, – ответил Гитлер. – Это, мне кажется, будет мельчить идею.
– О нет, мой фюрер! Как раз наоборот! – жарко возразил Борман. – Это покажет то, что вы продолжаете руководить битвой! Прагматизм в данном случае будет выявлением спокойного величия вашего духа…
– Хорошо, – устало согласился Гитлер, – вписывайте, кого считаете нужным, я скажу фрейлейн Гертруде Юнге, чтобы она перепечатала все начисто… Но я не отвергаю возможности вылета с Греймом и Ганной Рейч в Альпийский редут, Борман… Я все время думаю об этом: все-таки живым я смогу больше, не находите?
Борман не смог поднять глаза, они бы его выдали: такая в них сейчас была ненависть к этому трясущемуся полутрупу, алчно и трусливо цеплявшемуся за жизнь…
– Мюллер, – сказал рейхсляйтер, пригласив к себе группенфюрера, – вы должны сделать так, чтобы сегодня же по шведскому или швейцарскому радио открытым текстом было передано сообщение о переговорах Гиммлера с Бернадотом и о предложении рейхсфюрера открыть Западный фронт англо-американцам. Сможете?
– Нет, – ответил Мюллер. – Это надо было делать неделю назад, когда они болтали в Любеке с Бернадотом, сейчас начался хаос, рейхсляйтер…
– Где этот самый… Штирлиц?
Мюллер поднял глаза на Бормана – ничего не смог прочесть на его непроницаемом лице. Помедлив, ответил:
– Выполняет мое задание.
– Какое?
– С его помощью я намерен заложить большой фугас под Кремль.
Борман удивился:
– Намерены перебросить его в русский тыл?
– Да, – ответил Мюллер. – Только фугас у меня бумажный, пострашнее любого динамита.
– Поручить бы ему шведов…
– Он тоже ничего не сможет… Не обольщайтесь…
– Меня не устраивает такой ответ. Да и вас самого он тоже не может устроить. Мы начинаем опаздывать.
– Мы опоздали, рейхсляйтер, – ответил Мюллер. – Надо немедленно уходить… Вы здесь ничего с ним не добьетесь…
И Борман – пожалуй что впервые в жизни – ответил прямо, без утайки и постоянной, изматывающей душу перестраховки:
– Добьюсь, потому что я знаю его, Мюллер. Я добьюсь, если вы сделаете то, о чем я вас прошу.
– Красные не станут вступать с вами в переговоры, рейхсляйтер…
– Вы заблуждаетесь. Помощник Цандер сделал анализ русской прессы: они подвергали остракизму всех руководителей рейха, кроме меня. Понимаете? Я всегда был в тени, я шел следом, я был лишен того удушающего чувства сиюминутного лидерства, которое отличало Гиммлера и Геринга. Я шел в тени, и я поднялся к вершине. Сообщение об измене Геринга уже известно Москве. Новость о предложении Гиммлера союзникам стала известна Сталину. Сейчас об этом узнает Гитлер. Англо-американцы неумолимо катятся на восток. Сталин завяз в Берлине. Соглашение о зонах оккупации нарушено. Почему бы Сталину не позволить мне повернуть немцев на запад? Заманчиво, Мюллер, очень заманчиво!
