Александр Бартэн - Под брезентовым небом
Перегруженный служебными делами, Гершуни сравнительно редко появлялся в музее. Зато Кузнецов каждодневно.
Евгению Михайловичу не было и тридцати, но он был уже зрелым журналистом, пишущим о цирке увлекательно, глубоко знающим его специфику. Суждения его отличались строгой принципиальностью. Эрудиция поражала. Столь же удивительной была и работоспособность. Завершая капитальный труд, посвященный истории цирка, еженедельно рецензируя цирковые программы в вечернем выпуске «Красной газеты», — Евгений Михайлович находил время и для нужд музея: в частности, консультировал все периодические выставки (с помещением было туго, и они размещались в узком отрезке коридора под амфитеатром зала). И еще любил участвовать в тех беседах, что завязывались между артистами, приходившими в музей. Даже не столько участвовать, сколько слушать, вслушиваться... И здесь воспоминания охватывают меня с новой силой!
Я закрываю глаза и вижу, как входит в музей Кадыр-Гулям — Владислав Константинович Янушевский, основатель и руководитель аттракциона, вобравшего в себя народные игры Средней Азии: джигитовку на верблюдах, виртуозные прыжки с подкидной доски, стойки и пирамиды на движущейся по кругу арбе... Внешность Кадыр-Гуляма была атлетической. Недаром в Старой Бухаре, где подвизался он долгие годы, народ прозвал его «палваном», то есть сверхсильным человеком. Он и впрямь совершал на манеже богатырское. Например, принимал себе на плечи девять человек и выдерживал, даже шутливо встряхивал этот невероятный груз, лишь чуть шире — для надежности — расставив ноги... Литовец по происхождению, Владислав Константинович до того пропитался Средней Азией, что во внешнем своем облике ничем не отличался от ее сынов: полосатый халат, подпоясанный шелковым платком, тюбетейка на бритой голове, короткая борода, полукружьем обрамлявшая бронзово загорелое лицо, а в глазах хитроватая раскосинка.
Войдя в музей, степенно раскланявшись, Кадыр-Гулям располагался в кресле и ждал собеседника. Ждать долго не приходилось. Почти одновременно на пороге возникал второй непременный посетитель — Леонид Сергеевич Ольховиков, руководивший не менее известной в те годы труппой акробатов-прыгунов «Океанос».
Наружность Ольховикова также отличалась внушительностью. Как и Кадыр-Гулям наделенный могучей мускулатурой, Леонид Сергеевич умел по-особому, по-бодливому наклонять голову: будто заранее предупреждал о неуступчивости своего характера.
Так и на этот раз. Вошел и тут же разразился негодованием. Фырк-фырк! Никуда не годятся иностранные номера, присланные в Ленинградский цирк! Это ли не расточительство — тратить валюту на такие номера! Фасона хоть отбавляй, а честной работы на грош: ни одного по-настоящему сильного трюка!
Кадыр-Гулям пока лишь слушает. Он дает возможность Ольховикову выговориться, выкипятиться и только затем переспрашивает, плавным движением ладони оглаживая бороду:
— Другими словами, Леонид Сергеевич, ты считаешь, что при оценке номера прежде всего надо исходить из трюка, сильного трюка?
— А ты не передергивай! Совсем не то я имел в виду!— снова вскипает Ольховиков. — Само собой, не одними трюками отличается качество номера. Важна и подача. Гляди, как ребята мои себя подают в манеже. Работают строго, спортивно, без всяких штучек-дрючек!
— Не спорю, — наклоняет голову Кадыр-Гулям. — Это верно, у ребят твоих определенный стиль. Но разве только такой требуется цирку? Манеж — он ведь не монастырь. В одинаковой мере ему нужна и яркость, и многокрасочность!
— А кто же против? — подскакивает Ольховиков и, точно к свидетелю, оборачивается к Кузнецову: — Разве я против? Вечно ты передергиваешь, Гулям! Я сам за яркость. Однако — смотря какого она характера!
Они, возможно, препирались бы и дальше, но тут на пороге возник новый посетитель — Виталий Ефимович Лазаренко.
С того времени когда я оказался посредником между ним и Маяковским, Виталий Ефимович запомнил меня, при встречах одаривал улыбкой. Я же с прежней восторженностью продолжал следить за выступлениями замечательного клоуна. Да и не только клоуна. В пантомиме «Махновщина» Лазаренко с блеском играл роль батьки Махно, наделяя этот образ чертами резкого гротеска, разоблачая звериное нутро бандитского атамана. И еще в одном образе непревзойден был Виталий Ефимович. В дни октябрьских и первомайских демонстраций он в полной мере оправдывал звание «шута народа», глашатая праздничных колонн.
Еще издали кидалась в глаза фигура, высоко поднятая над шеренгами демонстрантов. Это был Лазаренко. В преувеличенно длинном пальто с огромными плошками-пуговицами, в таких же длиннющих брюках (они маскировали ходули), с рупором в руках, Лазаренко шагал по разукрашенным улицам и сам становился их удивительным украшением. Внизу — бок о бок с ходулями — музыкальные эксцентрики исполняли марш на трубах и барабанах. Они казались пигмеями в сравнении с Лазаренко: он взирал на окружающее с высоты чуть ли не второго этажа. Шел и раскланивался направо-налево, точно с каждым встречным был давно и близко знаком. Если заговаривали — не лез в карман за ответной шуткой. Как из решета сыпал остротами. И до чего же высоки были знаменитые его ходули! Иногда Виталий Ефимович даже задевал головой полотнища, перекинутые через улицу. Иногда, заглянув мимоходом в окно, укорял хозяйку: «Ишь, на стол успела накрыть. Чего же не приглашаешь?» Ну а если мальчонка, восторженно засмотревшийся на высоченную фигуру, выпускал из рук цветной воздушный шар — Виталий Ефимович приходил на помощь: ловко подхватывал шар на лету, возвращал малолетнему владельцу. Вот каким был он веселым и свойским — сын донецкого шахтера, гордый своей пролетарской родословной.
— Где же хозяин? Василия Яковлевича чего-то не видать?— справлялся Лазаренко, войдя в музей.
Здесь нужно сказать о второй специальности Василия Яковлевича Андреева. Военный в прошлом, он мастерски владел искусством фехтования и преподавал этот предмет в Театральном институте, находившемся на соседней с цирком Моховой улице. Подхватив под мышку длинный футляр со шпагами, Василий Яковлевич спешил из музея в институт. Вернувшись через час или два, он с такой легкостью и непринужденностью включался в общую беседу, будто знал наперед, о чем она.
Войдя, Лазаренко садился рядом с Ольховиковым и Кадыр-Гулямом. Складывал руки на коленях. Изображал на лице не то безразличие, не то отрешенность. Пауза. Долгая пауза.
— Что же молчите, Виталий Ефимович? — не выдерживал, наконец, Ольховиков. — Вы же на выходной день в Москву ездили. Быть не может, чтобы никаких новостей не привезли из главка!
— Это верно, кое-какие новости имеются, — невозмутимо отзывался Лазаренко. — К примеру, слыхал, что с будущего года решено отказаться от контрактации иностранных артистов!
— Слыхали? А я что говорил! — торжествующе вскакивал Ольховиков. И опять оборачивался в сторону Кузнецова:— Не подумайте, Евгений Михайлович, будто я вообще против иностранных артистов. Вовсе нет. Встречаются среди них настоящие — дай боже. Но ведь на одного такого дюжина шушеры приезжает к нам. Вот что обидно!
— Вполне согласен с вами, — откликался Кузнецов.
Воспоминания, воспоминания! Стоит мне снова закрыть глаза, как я вижу двух девчушек с белыми бантиками в завитых волосах. Незаметно проскользнув в приоткрытые двери, они прячутся в дальний угол. Отец у девочек строгий — Болеслав Кухарж. Каждое утро он репетирует с ними эквилибр на двойной проволоке. Но сейчас, после репетиции, Болеслав Юзефович отлучился из цирка, и девочки, воспользовавшись этим, забрели в музей. Впрочем, сюда привело их не только любопытство. Делая тайные знаки, они подзывают меня и дарят свои фотографии: собирая памятный альбом, я просил их об этом. На обороте одной карточки расписалась старшая, Марта: «Пять строк — одно желание: нас любить и часто, часто вспоминать!» Вторую карточку подписала шаловливая двенадцатилетняя Зоя: «Вам на память напишу то, что вы просили: только то, что захочу, — имя и фамилию!»
Милые девочки! Готовые вот-вот прыснуть, они наблюдают, как я читаю их по-детски округлые строки... Милые девочки! Я еще не раз их увижу — заслуженных артисток Марту и Зою Кох!
Множество артистов перебывало на моей памяти в музее: столько, что немыслимо всех перечислить. Сюда приходили музыкальные клоуны-сатирики Лео и Константин Таити — всегда заразительно веселые, готовые с места в карьер пропеть только что сочиненный куплет, сымпровизировать комическую сценку. Встречал я здесь и талантливого наездника-жокея Александра Сержа — большого любителя книг, посвященных конному жанру; придет пораньше, пока в музее тихо, и листает внимательно том за томом. Частым гостем бывал и раскатисто-громкий клоун Дмитрий Альперов — сын не менее известного в свое время клоуна Сергея Альперова, внук балаганного деда-зазывалы, поражавшего неискушенных зрителей глотанием горящей пакли.
