Геннадий Скобликов - Старослободские повести
— Надоело мне тут, Колюшка, — плакалась она сыну. — Вот как надоело! И без толку ж все, я знаю. Ты поговори с врачом, скажи, что, мол, просится мать домой, что, мол, нечего ей тут у вас делать... И еще, — она жестом приглашала его склониться к ней, чтоб другим не было слышно, — т у т в с е т а к и е...
Они были одинаковы в этой палате, старые и помоложе, городские и она одна деревенская: все знали, что их ждет. Но Варвара отделяла себя от своих соседок. Эти городские все знали, обо всем умели поговорить — а говорили чаще всего зло, хоть о жизни, а хоть и о смерти, не жалели ни себя, ни других.
И дело тут было не в самих разговорах о близкой смерти. В деревне о ней больше говорят — конечно, старые люди, но говорят там совсем по-другому, как-то спокойней, согласней, что ли: что ж поделаешь, раз на роду у людей так написано. «От земли взят, землей кормлюсь, в землю пойду», — скажет старый деревенский человек. Мать-покойница перед смертью все, бывало, повторяла: «Чего ж бояться: умрешь — свой дом в земле найдешь». И когда Варвара дома была: сойдутся старые люди, зайдет о смерти разговор — начнут про матерей и отцов вспоминать да гадать, как встретятся с ними там, на том свете; хоть и никто, конечно, давно не верит, что есть он, «тот свет», а все-таки будто надежда какая есть, на душе как-то благостно становится — вроде и не страшно умирать, соглашаешься с судьбой. И Варвара со дня на день ждала, когда ее, наконец, выпишут отсюда и она будет лежать у себя дома, станут навещать ее свои деревенские бабы, будут говорить обо всем: и когда умереть ей лучше, и во что обрядить, и кого надо будет на поминки позвать, — и все это будет обычно, просто, как будто речь идет об обычных хозяйских делах. Может, и не так оно все будет на самом деле, и она сама знала, что не так, но тут, в больнице, среди обнаженных чужих страданий, и свои — и телесные и душевные — казались невыносимей, а вот дома, уверяла она себя, дома ей легче и лучше будет.
Давно разучилась она хотеть для себя, а теперь и у нее появилась своя — последняя — мечта: чтоб увез ее сын из этой больницы к себе домой, а уж там можно и умереть — тихо и спокойно, на своей кровати в закутку за лежанкой, и чтоб не дежурная няня, а соседка бабка Настя закрыла ей глаза; ...а потом на голос причитающей Насти потянутся со всей деревни к ее хате бабы, будут креститься на святой угол, утирать уголками платков слезы и говорить ей, Варваре: «Прости, Варвара, если что...», — а она и не держит ни на кого зла и умрет без греховной обиды на жизнь: мало ли чего не бывает в ней, в этой жизни, а все одно — жалко ее, эту жизнь, одна она...
Потому и не любила она, когда кто-нибудь в палате, особенно из пожилых, в другой раз начинал вслух проклинать и болезнь эту, и свою судьбу, и саму жизнь. Понимала она: от безысходности это, — а душой не принимала: любому, а тем более пожилому, грех жизнь ругать. В другой раз и не смолчит, вслух об этом скажет.
— А сама-то, тетка, чего ж ночами-то в подушку? — скажут и ей.
— Да и я голошу, — скажет она, — чего ж остается... А жизнь что ж проклинать. Слава богу, что и этой пожили, землю-солнце видели...
И как оно там выходило, а действовали ее слова на соседок.
Однажды на обходе лечащий врач дольше чем обычно задержался около Варвары. Он внимательно осматривал ее, задавал много вопросов: на что еще жалуется, как аппетит, как спала в эту ночь... После каждого ответа он повторял свое обычное: «Так. Хорошо. Так и должно быть...», но Варвара уже заподозрила: что-то должно случиться.
— Выпишите меня, — попросила она.
— Рано, — ответил врач. — Мы вас, Кузнецова, в другую палату переводим.
Врач сказал это спокойно, а у нее перехватило дыхание и заколотило сердце. «Все! — подумала она. — Конец. Иначе зачем стали б они переводить».
Видимо, и другие подумали то же: в палате наступила тишина.
«Вот и все... вот и все...» — стучало в голове Варвары. Она сдерживала себя, чтоб не закричать — бог знает что и кому, заставляла себя дышать. Сердце ее колотилось часто и гулко, дышать было трудно, — а к тому же она не знала, как держать себя. Спросить, почему ее переводят, она не решалась — и боялась посмотреть на кого-нибудь: вдруг поймет по чужим лицам и глазам — п о ч е м у. Она дышала часто и шумно и знала, что в палате все слышат, как она дышит, и знают, отчего это с нею, — и не могла справиться с собой: захолодевшее сердце стучало гулко, безнадежно... Мысль и страх, что все кончено, что конец это — конец, смерть, — отняли у нее силы управлять собой... А еще было и обидное в этот момент: то, что врач и сестра так быстро отошли от нее к другой больной, что они не заметили или не хотят видеть, как плохо ей. Ну, хоть бы сестра подошла, села б рядом, взяла б ее за руку, сказала б что-нибудь... «А им что! — с неожиданной злобой подумала она. — Им-то что! Не они умирают!» — И только что-то очень малое сдерживало ее от злого желания приподняться, сесть и высказать им: и врачу, и сестре — все, что обидно клокотало в ней.
Это «что-то», что мешало ей высказаться, было какое-то маленькое, такое, с чем можно было бы и не считаться, на что можно было бы просто плюнуть; но это «что-то» — а именно: неудобство перед тем же врачом, той же сестрой и всей палатой, стыд за себя — сдержало ее. «И слава богу, — опомнилась она. — Что это я? Они при чем? Не они заставляли ее сидеть дома и не ехать в больницу... Они делали и делают все, что могут. И раз надо переводить ее — переводят. Не одна ж она тут...»
Постепенно она успокоилась. Подтянула до подбородка одеяло, расслабила тело. И так осталась лежать, слыша и не слыша, что там говорит врач у соседней кровати.
Она смотрела на белый, чуть подсиненный потолок... и словно кто-то другой думал за нее, что не будет скоро и этого белого потолка, а станет все черным: черным-черно — и уже навсегда,и уже больше ничего не будет. Ей не хотелось смотреть на этот потолок, но и никуда не хотелось смотреть, а закрыть глаза она тоже боялась: она была почти уверена, что если закроет глаза, то тут же и умрет.
От волнения ожила в низу живота боль. Тупая, нудная.
Она положила руки на живот и стала придавливать ладонями «е г о п р о к л я т о г о», чтоб как-то приглушить «е г о», но малейшее нажатие вызывало еще бо́льшую боль, внутри все прожигало огнем, — и она отказалась от каких-либо попыток унять «е г о». И бессильная что-либо сделать, она зашлась в рыдании...
— Ну, вот вам и детский сад! — сказал на всю палату врач. Он подошел, сел к ней на кровать, взял ее руку. — Что же это вы, Кузнецова, так разволновались?.. Объяснить надо было, — сказал он сестре. — Вы успокойтесь, — говорил ей врач и гладил ее руку. — Ничего не стряслось, все у вас нормально, никакого ухудшения. А переводим мы вас в хорошую палату. Там у нас тяжелая девушка лежит, одна, вот мы и переводим вас туда, чтоб ей веселее было. Там вам хорошо будет. И не надо, не надо волноваться. Совсем не из-за чего...
Врач говорил и все гладил руку Варвары, как какой-нибудь девчонке, и его голос, касание его прохладных рук понемногу успокоили ее. Она уже не рыдала, только все еще не могла унять слез. Она и верила и не верила врачу, но как-то само собой поверилось: почему бы и в самом деле не перевести ее или кого другого в другую палату, если там один человек.
X
В этот же день ее перевели в новую палату.
Пока Варвару везли в коляске по коридору, пожилая няня рассказала ей, что в той палате лежит дочь одного видного в городе человека. Зовут девушку Галей, у нее саркома, она безнадежна — чтоб она, Варвара, знала. Гале плохо одной, да и нужно, чтоб кто-нибудь был все время рядом с нею: неспокойная она... и мало ли что может случиться, когда она остается одна. А так девушка она хорошая, так что ей, Варваре, не надо чуждаться этой Гали, надо быть с ней поразговорчивей и, при всяком там случае, помочь успокоиться.
Из всего этого Варвара не понимала только одного: сама измученная болезнью, только что боявшаяся умереть — и она еще нужна кому-то! Ну, да бог его знает, думала, ить оно всегда есть кому-то еще хуже, чем тебе...
Новая палата была не чета прежней. Она вообще не походила на обычную больничную палату, скорее смотрелась спальной комнатой какой-нибудь хорошей квартиры. Тут стояло всего лишь две кровати — и не железные, как в прежней палате, а деревянные, темной полировки, низкие, с мягкими матрацами. И все остальное было под стать: у каждой кровати низкий столик и на нем лампа с зеленым колпаком, два низких кресла, слева от двери стоял бельевой шкаф. Пол меж кроватей был застелен мягким ковром болотного цвета, на окне висели веселые зеленые шторы. В углу была еще одна дверь: попозже Варвара узнала, что там отдельные для этой палаты умывальник и туалет.
«Ишь как тут!..» — оценила она, осматриваясь со своей коляски.
Эта незнакомая ей Галя встретила Варвару пристальным взглядом. Она полулежала высоко на подушках, по грудь прикрывшись зеленым верблюжьим одеялом в свежем белом пододеяльнике. На ней была красивая кружевная сорочка, обнажавшая узкие худенькие плечи. Видно, она читала перед этим, а теперь держала раскрытую книгу на груди и вот смотрела, кого вселяют к ней.
