Агния Кузнецова (Маркова) - Чертова дюжина
Все было сделано, но сердце тревожно колотилось в груди и руки дрожали.
«Что же теперь? – думал Мирошка. – Бежать? Нет, это может вызвать подозрение. Нужно успокоиться и, как было намечено сначала, проводить его до машины… А вдруг он обнаружит сейчас пропажу ключа, что тогда?»
Дверь открылась, и с охапкой свертков вошла старуха хозяйка, за ней – Прохоров.
– Складывай сюда! – указал на стол Вавила Сергеевич.
Хозяйка положила свертки. Прохоров взял один из них и протянул Мирошке:
– Это вот тебе, Мирошка.
– Спасибо…
За окном послышался сигнал машины.
Мирошка заглянул в окно, увидел остановившуюся легковую машину и с радостным облегчением воскликнул:
– За вами!
– Сейчас! Забирай, Мирошка, чемодан.
Он снял с вешалки кожаное пальто и стал надевать его.
Мирошка схватил чемодан и бросился к двери.
– Постой, друг, – остановил его Прохоров, – кое-что можно уложить в чемодан. – Он сунул руку в карман френча. – Где это ключ?
– Да в чемодан не войдет. Вы вон его как набили – даже крышка выгнулась, – умоляюще сказал Мирошка.
– В самом деле. Но где же ключ?
За окном снова послышался сигнал машины.
– Ну, здесь где-нибудь, – махнул рукой Прохоров. Он застегнул пальто, надел фетровую шляпу и, сгребая со стола свертки, сказал: – Пошли!
– Пошли! – с восторгом отозвался Мирошка, как перышко, вскидывая на плечо тяжелый чемодан.
Он внес чемодан в машину и, когда та бесшумно двинулась по мостовой, помахал ей вслед рукой. Обернувшись, он поймал на себе пристальный взгляд хозяйки.
– Ну, теперь куда же ты, парнишка? – спросила она.
– Куда? – Мирошка по старой привычке надвинул на брови облезлую ушанку и, подмигнув одним глазом, сказал: – Знаем, куда… – и, давясь смехом, почти пропел на ухо изумленной хозяйки: – К великому будущему, к прохоровским миллионам…
Он не стал дожидаться ночи, смело пошел знакомыми улицами на окраину города, к пустырю.
Дневник Славы Иванова
На сваленной толстой сосне, возле землянки, лунным вечером сидели партизаны. Была весна. Пахло талой землей и прошлогодними полусгнившими листьями. Ветер несмело, порывами перебирал голые ветви кустарников, шумел густой хвоей сосен.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана, —
вполголоса пела Лиза Камелькова. Ей тихо вторил дядя Федор. Слышал он эту песню еще в груздевской избе-читальне. Напоминала она счастливые довоенные годы, и поэтому слушал он ее с большим удовольствием.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя… —
продолжала Лиза.
Партизаны тихо переговаривались.
Дверь скрипнула, и, освещенный светом луны, в дверях землянки показался Гринько. Он шагнул к сваленной сосне, но остановился в недоумении. Неожиданно перед ним появился подросток. Никто из партизан не заметил, как вынырнул он из леса. Непонятно было, как сумел он обойти заставы.
Песня оборвалась, все головы повернулись к пришельцу.
Он сделал шаг вперед, подошел к Гринько и по-военному вытянулся:
– Товарищ командир, разрешите обратиться?
– В чем дело? – с недоумением спросил Гринько.
– Я послан к вам партизанским отрядом «Чертова дюжина». Вы не узнаете меня, Тарас Викентьевич?! – забывая военную дисциплину и еще шагнув вперед, проговорил мальчик и протянул руки к Гринько.
Партизаны окружили их, с удивлением разглядывая подростка.
– Слава? Иванов Слава? Дружище! – воскликнул Тарас Викентьевич и сгреб его в объятия. Потом, вытирая кулаком глаза, пояснил: – Ученик мой, шестиклассник!
* * *В эту ночь Гринько не ложился спать. До рассвета на грубо сколоченном столе мигал ночничок. Охватив голову руками и опираясь на локти, читал Тарас Викентьевич дневник Славы Иванова. И в условиях тяжкой жизни Слава остался верен себе – так же, как и в мирное время, в записную книжку заносил все значительные события своей жизни. Но с тех пор, как родилась на свет «Чертова дюжина», почти не было незначительных дней, и записная книжка превратилась в дневник отряда. Свою записную книжку Слава хранил в земле, сырость и время попортили ее так, что большинство страниц невозможно было разобрать.
Раскинув руки, приоткрыв рот, в углу на полушубке сладко, по-детски спал Слава. Во сне он вздрагивал и улыбался.
Гринько часто отрывался от чтения, глядел на мальчика и в сотый раз спрашивал себя: «Что это? Тот самый Слава Иванов, который не раз в слезах прибегал к нему в кабинет и жаловался, что ребята дразнят его маменьким сынком и другими обидными прозвищами?»
– Невероятно, – шептал Гринько, перечитывая вслух знакомые фамилии. Все тринадцать были его учениками.
Он прочитал до конца дневник Славы и начал читать сначала.
Ростислав Иванов
1941 г.
13 октября. Только окончилась тревога. Прибежал Костя Зарахович. Глаза горят, волосы растрепаны, румянец такой яркий, что я даже подумал – не болен ли он?
Костя сказал мне такое, от чего до сих пор голова идет кругом.
Он сказал о том, что, как только началась война и с фронтов пришли нерадостные вести, он все думал над тем, что же должны делать мы, ребята, что должен делать он, и ничего придумать не мог. К взрослым он не обращался, потому что все они говорят нам одно и то же: «Помогайте фронту в тылу своим трудом».
Но Костя решил по-другому.
И вот… он придумал организовать партизанский отряд из мальчиков нашего класса. Он уже говорил об этом с Мирошкой и с Витей Беленьким. Они горячо поддержали его.
Костя предложил мне вступить в отряд. Он не спросил, согласен ли я. «Это слишком важно, чтобы ответить сразу же. Ты скажешь завтра», – на прощание сказал он.
14 октября. Вся ночь прошла в раздумье. Два человека боролись во мне. Один – рассудочный человек – считал, что для великого дела, о котором мечтал Костя, я слаб, труслив и мал годами. Костину затею он считал детским бредом.
Другой человек – гордый, волевой, с пламенным сердцем – спорил с ним. Он читал «Песню о соколе» Горького. Он плакал и хотел лучше погибнуть, чем жить на коленях. И победа осталась за ним.
В 12 дня, как было условлено, мы встретились в коридоре подземного хода. Нас было семь человек: я, Мирошка, Витя Беленький, Костя, Толя Зайцев, Вася Конев и Ося Гольцман.
Костя предложил всем нам надеть пионерские галстуки и, не снимая, носить их под рубашкой, если немцы захватят наш город.
Мне показалось излишним требование Кости отдать салют и произносить за ним слова сочиненной им клятвы. Но я без возражений выполнял то, что делали все.
«Клянемся тебе, Родина наша, – вполголоса повторяли мы вслед за Костей, – что мы умрем или примем любые мучения, но останемся верными великому партизанскому делу».
Очень долго мы обсуждали план своих действий и, наконец, решили, что все мы останемся в городе и будем на каждом шагу вредить немцам, будем писать листовки, развешивать их по городу, чтобы поддерживать в жителях веру в победу Красной Армии.
Мы поклялись, что ни родные, ни друзья не узнают нашей тайны.
Город заливает огонь. Наши отступают за реку, и вот-вот немцы войдут в город, а у меня светло на душе. Это потому, что теперь совесть моя чиста перед Родиной. Совесть – вот что самое святое у человека.
Да, я спасу совесть свою любой ценой – в этом клянусь тебе, моя Родина!
15 октября. Немцы в городе. Я и раньше видел их, но тогда они шли по улицам нашего города под конвоем, униженные, с блуждающим взглядом напроказившей, побитой собаки. Теперь они хозяева, но взгляд у них такой же блуждающий. Мне показалось, что они боятся наших улиц, наших домов, наших людей. Я смотрю на них в щелку между рамой окна и одеялом, которым мама завесила окно. От лиц немцев, от их слов, похожих на лай псов, от вздохов и слез мамы мне становится не по себе.
17 ноября. Они не разрешают снимать труп Кости и сгоняют русских со всего города смотреть на него. Я тоже ходил туда. Они прикололи к его груди бумагу, на ней по-русски написано:
«Так будет со всеми, кто пойдет против нас».
Я не могу выразить словами то чувство, которое охватывает меня. Я могу сказать сейчас только одно: «Мы будем мстить за Костю!»
18 ноября. Теперь нас двенадцать. Командир – Мирошка. Мы назвали себя «Чертовой дюжиной» потому, что тринадцатый Костя. Незримо он всегда будет присутствовать с нами.
23 ноября. Я часто думаю о Мирошке – какая чудодейственная перемена произошла в нем. Кто бы мог думать, что у него такое горячее и честное сердце. Один только Костя угадывал это и еще в школе не раз говорил, что в глубине души Мирошка хороший. До чего же он смел! Я всю жизнь не забуду этой темной ветреной ночи, когда мы снимали труп Кости. Это нам удалось только благодаря отваге Мирошки.
Когда мы, перерезав петлю, осторожно спускали на землю Костин труп, в темноте кто-то подошел к нам и спросил по-русски: «Эй, парни, что делаете?» – «Велено!» – ответил Мирошка, продолжая свое дело.
