Сергей Снегов - В полярной ночи
— Я с моим зрением, в моем возрасте беру в руки рейсфедер, — проговорил Телехов. И он добавил с печальной иронией — Вы сразу узнаете мои кальки, о них говорят: «Курица лапой делала».
— Повторяю: все это верно, имеются темные места, — продолжал Караматин. — И азбучно правильно, что исследования надо продолжить, расширить, углубить. Еще правильнее было бы, если бы не было войны и мы не спешили бы, имели выходные дни, не заставляли старых инженеров со слабым зрением заниматься неквалифицированным трудом копировщицы. Но ничего этого нет — война! А теперь давайте от общих фраз о недоработанности проекта перейдем к рассмотрению конкретных предложений. Мы охотно признаемся — цифры наши подчас очень проблематичны. Что же, давайте ваши более достоверные цифры, мы положим их в основу проекта.
Он называл одно за другим значения технологических параметров и смотрел на Седюка, ожидая возражений или уточнений. Но Седюк молчал: он остро чувствовал, что Караматин прав — его критика поверхностна, он совсем не подготовился к рассмотрению технологической схемы завода. Лесин вчера тоже был прав: одно дело — указать на недостатки, это не так уж сложно, и совсем другое дело — отыскать пути к устранению этих недостатков. Караматин громко, отчетливо выговаривал цифры, а Седюк чувствовал, что краснеет: каждая звучала как публично нанесенная ему пощечина. Когда Караматин умолк, Седюк спросил:
— Неужели в Ленинске нет опытного цеха, где можно было бы поставить проверку некоторых сомнительных коэффициентов?
— Опытный цех есть, — ответил Караматин. — Маленькое помещение, сарай, без оборудования, без хорошей лаборатории, без хорошего начальника. Киреев, возглавляющий этот цех, — человек молодой, малоопытный, плохо работает с людьми. Самое же главное — цех перегружен другими работами, без которых никак не обойтись, в частности по цементу.
Телехов, видя, что Седюк молчит, указал на часы и просительно сказал:
— Первый час, Семен Ильич, Москва передает утреннюю сводку, у них сейчас восемь часов.
— Идите, — разрешил Караматин. Он встал и проводил. Седюка до дверей. — Я понимаю вас, — проговорил он, глядя по своему странному обыкновению не на Седюка, а в пространство. — : Вам на заводе работать, вся тяжесть пуска и освоения ляжет на ваши плечи. Естественно, проектные ошибки вас тревожат. Одно могу сказать: думайте! Вы человек свободный от иных дел — в этом ваше преимущество, — думайте, ищите. Время исправить ошибки, если вы их обнаружите, ещё есть, а мы не будем вставать на дыбы, ссылаться на вашу подпись на чертежах, говорить, что у нас нет времени к этому возвращаться, — это вам обещаю. А пока вы все-таки подпишите принципиальные схемы, чтобы не задерживать работы.
Седюк снова сел за свой стол. Через несколько минут вернулся Телехов и сообщил утреннюю сводку Информбюро: ничего нового, ожесточенные бои на подступах к Сталинграду…
Перед обеденным перерывом к столу Седюка подошел высокий, седой проектант — Седюк узнал в нем человека, встречавшего на вокзале пожилую женщину.
— Моя фамилия Романов, — сказал проектант, присаживаясь на свободный стул. — Слышал, вы теперь главный инженер медного будете? Не врут люди?
— Нет, правда.
— Помогите старику, — проговорил Романов, сильно волнуясь. — У нас с Назаровым, Николаем Петровичем, каждый день споры. Думал к Сильченко идти, да вот вы приехали, может, решите нас?
— А что именно?.. Простите, ваше имя-отчество?
— Василий Евграфович. Я заводской работник, Михаил Тарасович, тридцать лет у печи стою. Любую плавку по цвету пламени определю, по излому штейна скажу, сколько меди, — практик я. А Николай Петрович меня в проектанты определил. В жизни я чертежей не читал, а он слушать ничего не хочет: «Проектному отделу требуются металлурги», — вот весь, его сказ. Михаил Тарасович, все конвертеры Советского Союза знаю, на все пуски меня командировали, а тут положили мне синьку, линии путаются, и кажется мне уже, что и не знаю я вовсе конвертера и не видел его совсем. Увольте старика от чертежной доски, хоть на базу техснаба отправьте: буду комплектовать оборудование — все-таки практическое дело.
Седюк, слушая, присматривался к Романову. Вблизи было видно, что он уже стар, хотя и держится бодро. Руки его были бугристые, широкие, с короткими, мозолистыми пальцами. У Седюка шевельнулась неприязнь к Назарову: этот человек не только мало считался с желанием своих подчиненных, но и не мог определить, кто к чему способен. Седюк сказал Романову:
— Потерпите несколько дней, Василий Евграфович, я осмотрюсь, посоветуюсь с людьми, с Назаровым поговорю — может, найдется прямое металлургическое дело, что-нибудь ближе вам, чем техснаб.
— Спасибо, Михаил Тарасович! Не могу передать, как замучили меня эти бумаги и рейсшина. Старуха моя, Анна Ильинична, вчера два раза всплакнула над моим горем.
— Я видел — во время встречи на вокзале.
— Там по-другому… Сына у нас убили этим летом в Севастополе. Осиротели… Увидела меня и вспомнила Петю. Мать… Всем трудно, все страдают, да ведь от этого не легче ей.
Седюку стало неловко, что он нечаянно коснулся больного места. Он хотел было что-то сказать, но раздумал и отпустил Романова кивком головы. Прозвонил звонок. Телехов проговорил, собирая бумаги:
— Перерыв. Идите обедать, Михаил Тарасович.
10
Прежде чем идти обедать, надо было прикрепить карточки. Седюк шел не торопясь и думал о своих спорах с Караматиным. Несомненно было одно — он свалял дурака, вел себя как зазнавшийся мальчишка, свысока поучал и отчитывал, не имея на то никакого права… Еще хорошо, что с ним вежливо разговаривали, не сказали ему, что он попросту наглец. Он вспоминал свои замечания — и краснел и ругал себя. Подумаешь, гений, указал на темные места, сделал существенные открытия — у вас-де, ребята, что-то там не того… А что не того и где, собственно, там? Караматин — молодец, так и надо было: не ругался, не кипел, а просто читал и спрашивал: «Что можете вы по этому поводу сказать? Не предложите ли что-нибудь другое вместо этого?» И он молчал и боялся посмотреть в лицо — говорить было нечего.
— Да ведь прав я, прав, черт возьми! — крикнул он вслух, останавливаясь. — Ну и пусть они поиздевались надо мной, пусть! Дураков надо учить, чтоб не зазнавались. Но ведь все-таки я прав, хоть и не могу ничего толкового предложить: при таком проектировании завод только через год вылезет из пусковых болезней.
Двое прохожих, обгоняя Седюка, с любопытством оглянулись на него — он отвечал сердитым взглядом. Чтобы больше не привлекать ничьего любопытства, он замолчал. «Ну, хорошо, — думал он, — сегодня они меня поймали, но темные места остаются темными местами, а из темных мест посыплются неожиданности, аварии, остановки, все это ляжет мне на плечи, ударит по голове, придется лезть из кожи, а самого главного — меди — не будет или будет мало. Ну, а ты на их месте, — с пристрастием допрашивал он себя, — ты что-нибудь лучшее предложил бы, что-нибудь более дельное запроектировал? Нет, конечно. Ну и не ругай их, они правы! Нет, врешь! — возразил он запальчиво. — Ты так не поступил бы, нет, Может, ты не открыл бы ничего нового, взял бы те же коэффициенты, но ты не успокоился бы, ты думал бы, возвращался к этому каждый день, ночью просыпался, спрашивая: что же делать? Вот как бы ты поступал, я знаю тебя не первый год, а они успокоились, дышат ровно, смотрят добрыми глазами, довольны своими достижениями. „Хоть бы раз выругались, этакие заполярные олимпийцы!“— вспомнились ему гневные слова Дебрева. — Ах, все это чепуха! — круто оборвал он себя. — Ты думаешь о пустяках, дорогой. Предоставь психологию романистам, ты инженер, твое дело — металлургия, а с металлургией пока неважно, тут нужны исследования, и серьезные. Вот только об этом и думай! — властно приказал он себе. — Ни одной мысли на сторону, ясно?»
Так он сказал себе, но спокойнее ему не стало. Ощущение, будто он забыл сделать что-то важное, снова вернулось к нему, но он никак не мог вспомнить, что же это.
На прикрепление карточек пришлось потерять минут пятнадцать, и в столовую он пришел поздно, обедающие уже расходились, было много пустых столиков. Седюка окликнул высокий блондин.
— Садитесь к нам, — радушно сказал он. — Ну как, были в отделе кадров? Помните, я ночью звонил вам по поручению Валентина Павловича?
Седюк сообразил, что этот человек Янсон, главный диспетчер комбината.
— Пойду после обеда, — проговорил он, усаживаясь и протягивая официантке свои талоны.
Кроме Янсона, за столиком сидел еще один человек. Он был одет в простую ватную телогрейку. Ворот ее был расстегнут, расстегнута была и защитного цвета гимнастерка, открывавшая кусок волосатой груди. Лицо его, румяное, с рыжеватой кудрявой бородкой, было удивительно подвижно. Голубые, стремительно все охватывающие глаза больше секунды ни на чем не задерживались и словно вспыхивали каждый раз, когда что-либо привлекало их. Янсон заметил, что Седюк с интересом присматривается к соседу, и познакомил их:
