Анатолий Рыбаков - Лето в Сосняках ис
— Посмотрите. Они у вас есть?
— У меня их нет, не я отвечаю за этот участок.
— Моя хата с краю? Вражеская философия.
— Я не говорю, что это хорошо, — испуганно проговорил Колчин, — но…
— Мы все за это отвечаем, — снова перебил его следователь. — А вы, Колчин, в особенности. Мы давно вас ждали. Ждали, что вы приедете, расскажете о безобразиях, которые творятся на ваших глазах. А вы не пришли — не захотели. — Он сокрушенно покачал головой. — А какие прекрасные возможности у вас были. Помочь государству, доказать свою искренность, свою преданность. И этих возможностей вы не использовали. Вы не хотите разоблачения вредителей и саботажников! Вы хотите, чтобы они продолжали вредить и саботировать?
— Я честно работаю и ничем не давал повода…
— Как же не давали?! Ведь вы скрыли свое прошлое. Почему вы скрыли? Честные люди не скрывают.
— Это была моя ошибка. Я хотел спокойно работать.
— Хотели спокойно работать? Значит, если бы вы написали правду, вам бы не дали спокойно работать? Только за то, что ваш отец осужден? У нас трогают невинных людей? Наши законы несправедливы? Вы считаете наши законы справедливыми?
— Да, конечно.
— Почему же вы их обошли?
Колчин молчал.
— Вы их обошли, чтобы проникнуть на завод! У вас есть родственники за границей?
— Нет.
— Вы это утверждаете? — так, будто ему известно совсем обратное, спросил следователь.
— У меня нет родственников за границей.
— Допустим, — сказал следователь опять так, будто ему известно совсем обратное, — почему же вы выбрали работу, связанную с иностранцами?
— Я ее не выбирал. Я имею дело с иностранцами по должности.
— Но ведь вы пробрались на эту должность. Напиши вы все честно, вас бы не допустили на нее. А вы скрыли, пошли на обман. Покрываете вредителей и ищете связи с иностранцами. Вот какой круг получается! Или вы не понимаете, кого они к нам присылают? Может быть, эти иностранцы наши друзья?
— Я имею с ними только деловые связи. Никаких разговоров…
— Будь вы бдительны, Колчин, — сказал вдруг следователь, — вы бы предотвратили не одну диверсию. Слабость наших людей составляет не техническая отсталость, а политическая беспечность, слепое доверие к людям. Об этом нам с вами, Колчин, всегда надо помнить.
Эти два слова «нам с вами», сказанные с дружелюбной досадой, открыли перед Колчиным новую психологическую перспективу. Он хотел, чтобы с ним разговаривали как с обыкновенным человеком, рядовым, простым человеком, хотел подчиняться сильной властной воле, которая бы думала за него, решала за него, берегла и охраняла его. Именно это он услышал в словах следователя. Он понимал, что стоит за этим. Пусть! Лишь бы выйти отсюда на день, на час, а там он уйдет от них.
— С какими иностранцами вы имели и имеете дело?
Колчин перечислил фирмы, у которых принимал оборудование.
— Как они к нам относятся?
Подыскивая выражения, которые понравились бы следователю, Колчин сказал:
— Вряд ли они нам сочувствуют.
— Из чего это видно?
— Они люди другого мира.
— Конкретнее, конкретнее! Почему вы утверждаете, что они нам не сочувствуют?
Колчин понял, что попался.
— Особенных фактов нет, — осторожно проговорил он и тут же испугался злой гримасы следователя, — но они думают, что мы не сумеем эффективно эксплуатировать аппаратуру, неопытны, не располагаем грамотными кадрами.
— Факты, факты! Что, это у них на лице написано? Факты давайте! Не забывайте, где вы находитесь, Колчин! Надо отвечать за свои слова. Домыслы и предположения никого здесь не интересуют. Только факты! Выкладывайте, выкладывайте! Факты, имена, разговоры!
— Я не знаю, насколько это существенно. Один их мастер, Мюллер, он уже уехал в Германию… Он вел монтаж девятого корпуса. Так вот Мюллер говорил, что эти девчонки, он имел в виду наших аппаратчиц, переломают оборудование и в конце концов взорвут завод. Мол, в Германии на таких аппаратах работают старые, опытные рабочие, а у нас девчонки.
— Он при вас это говорил?
— Да.
— Кто еще был при этом?
— Он при всех говорил, никого не стеснялся. Он знал дело, но брюзжал, всем был недоволен, говорил, что у нас плохая организация.
— Все же при ком он говорил, что девушки взорвут завод?
— При всех. И при начальнике корпуса Загороднем. И при директоре комбината Кузнецове. При всех.
— Кузнецов слышал, как он говорил про взрыв завода?
— Все это слышали.
— Кузнецов слышал, как он говорил про взрыв завода?
— Слышал.
— И как реагировал?
— Как все — смеялся. Но он уважал Мюллера. И когда Мюллер обращался к нему, удовлетворял его требования.
Колчин хотел добавить: «Потому что эти требования были справедливы», но не добавил. Какое это имеет значение? Мюллер, старый сварливый немец, давно уехал. И все, что болтал Мюллер, не имеет никакого значения. А Кузнецов в защите не нуждается. По сравнению с Кузнецовым этот человечек — никто!
— Кто инструктировал аппаратчиков? Он же, Мюллер?
— Да. Инструктаж вела фирма.
— Я спрашиваю: Мюллер инструктировал аппаратчиков?
— Мюллер.
— Так, — задумчиво проговорил следователь. Посмотрел на Колчина. И вдруг засмеялся. — А ведь в девятом корпусе были аварии. А, Колчин! Были?
— Были.
— И вы не видите никакой связи?
Колчин молчал. Только теперь дошла до него эта нелепая и страшная логика.
— А ведь связь-то есть, Корней Корнеевич! — улыбаясь, продолжал следователь. — Немец проговаривается, что будут аварии, и аварии происходят. Немец заранее сваливает все на аппаратчиц, а их отдают на инструктаж этому же немцу. Немец прямо говорит об этом директору завода, а тот только посмеивается и спешит удовлетворить все требования немца. И никого это не настораживает.
Некоторое время он молчал. Потом тронул допросные бланки, пододвинул к себе, опять отодвинул.
— Как же нам быть, Колчин? Вы понимаете, как вы будете выглядеть в этом протоколе? Плохо будете выглядеть! Неприглядно.
Он обиженно вздохнул, как бы досадуя на Колчина за то, что приходится выручать его.
— Вам следует хорошенько подумать, Колчин. Подумать, как жить дальше, как вести себя. Мы вас ждали — вы не пришли. Пойдем еще раз вам навстречу, дадим еще раз возможность доказать свою искренность. Но смотрите, как бы эта возможность не оказалась последней! — Твердо выговаривая слова, он продолжал: — Я не буду составлять протокола. Вы сами напишете все, что здесь рассказали. Что рассказали и что еще вспомните. А вам есть что вспомнить, Колчин! Мы от вас многого не требуем. Только факты! Аварии, их виновники, Мюллер, разговоры Мюллера, Загородний, Кузнецов. Повторяю: только факты! Все это вы могли бы рассказать на любом собрании и выполнили бы этим свой долг.
Если он откажется, то не выйдет отсюда, если не подчинится, то погибнет. А за что он будет погибать?! Честь? Кому она нужна! Совесть? Что с ней делать! Кто узнает о нем, кто пожалеет? В отделе созовут митинг, объявят его врагом народа. Выцарапаться отсюда во что бы то ни стало! Сохранить себя, жизнь сохранить свою! Он понимает, чего они от него хотят, этого они никогда не получат, он им не помощник уничтожать людей. Только бы выйти за эти двери…
— Когда я должен это написать?
— Недели вам хватит?
«Недели…» Колчин старался не выдать своей радости:
— Надо все акты подобрать.
— Значит, в следующую пятницу. В семь часов вечера вас устраивает?
— Да.
— Придете сюда. Пропуск на вас будет готов.
Дорога до улицы была самой длинной в его жизни, он не верил, что ему дадут ее пройти. Он шел по коридору, спускался по лестнице и ухватился за перила, когда через входную дверь увидел свет и солнце улицы, почувствовал, ее запахи, услышал ее звуки — звуки и запахи жизни.
Главное — усыпить их бдительность, не выдать себя. Пусть думают, что он оправдает доверие. Они всесильны, а он их перехитрит. Кто-то невидимый, всемогущий следит за каждым его шагом, движением, помыслом — он обманет этого невидимого соглядатая.
Он шел по улице не оглядываясь, — оглянувшись, он бы выдал себя. Не оглядывался он и в трамвае, и когда шел от трамвайной остановки к дому, и когда отпирал калитку. Даже не запер — для этого надо было бы обернуться.
На работе он, как обычно, принялся за свои дела. Но не хлопотал, как раньше, — это уже не имело значения. Если его объявят вредителем, никто не вспомнит, каким хорошим работником он был, скажут, что он был плохой работник: вредитель не может быть хорошим работником.
Кругом люди работали, разговаривали, смеялись. Как они могут смеяться! Люди! Люди знали, что его отец ни в чем не был виноват. Честный железнодорожный трудяга! И судьи знали. И все же записали в приговоре: «…перевыполняя на своем участке план ремонта паровозов, тем самым маскировал вредительскую работу остальных членов диверсионной группы». Люди, заполнившие клуб, встали и молча выслушали приговор — расстрелять! Колчин тоже встал, смотрел на сцену, слушал приговор. Когда их уводили, отец глазами поискал его в зале, повернулся и пошел, окруженный конвоирами. Колчин увидел его старую спину, седые волосы на затылке…
