Иван Курчавов - Шипка
«Шутка» коснулась парохода своим шестом.
Верещагин уже пе сомневался, что их миноноска пострадает не меньше, чем турецкий пароход: если он опрокинется, / то непременно навалится на «Шутку»: даже небольшой взрыв не оставит в покое это маленькое суденышко, прилепившееся j к чужому гиганту.
— Рви! — приказал Скрыдлов, поправляя пенсне, сползшее! на копчик его вздернутого носа.
На «Шутке» перестали дышать.
А взрыва не было.
— Рви по желанию! — повторил приказ лейтенант; это значило, что взорвать можно в любой момент, как только матрос управится со своим шестом.
Шли долгие секунды, но долгожданный взрыв как и не последовал.
Турки, которые должны были благодарить свою судьбу, аллаха и эту русскую миноноску, вдруг обозлились до такой степени, что стали расстреливать «Шутку» в упор, изо всех ружей, которые оказались на пароходе. Усилился огонь и с правого берега. Верещагин обнаружил булькающую воду, которая с шумом и свистом прорывалась через пробоины и заполняла миноноску. Он услышал, как механик нервно и сбивчиво докладывал командиру о том, что пар совершенно упал и судно не может двигаться, что волей-неволей придется отдавать себя во власть течения. «Ничего! — Скрыдлов махнул рукой. — Вынесет туда, куда нам нужно!» Он еще раз приказал попробовать взорвать вражеский транспорт, и еще раз ему доложили, что ничего не получается.
Тогда он отдал приказ оставить этот проклятый турецкий пароход и двигаться по течению, держа направление на левый, свой берег.
«Черт бы побрал турок!»— про себя выругался Верещагин, которому очень хотелось видеть взрыв вражеского транспорта.
А пароход этот стоял на прежнем месте и злорадно, поливал ружейным огнем отходившее судно.
Верещагин уже поставил ногу на борт, чтобы броситься в реку, как только последует команда оставить тонущий кораблик, как вдруг почувствовал такой удар по бедру, что чуть было не вскрикнул от дикой боли. Он не удержался и упал, но тотчас поднялся на ноги. Схватил ружье и стал стрелять по зеленым кустам, в гуще которых мелькали красные фески. Ему хотелось положить хотя бы двух-трех турок, и он верил, что его пули наверняка нашли свою цель. Но с такого расстояния не разберешь, почему в зарослях кустарника исчезают красные фески: турки или убиты, или хоронятся от русских пуль.
Верещагин радовался, что все больше и больше саженей отделяет «Шутку» от турецкого парохода, что вот-вот они пристанут к своему берегу и прыгпут в спасительную зеленую траву, которая этим летом успела вырасти до пояса. Но в это мгновение он заметил несущийся на всех парах турецкий монитор.
— Николай Ларионович! — закричал Верещагин. — Ты видишь?
— Вижу, — спокойно ответил Скрыдлов.
— Что же ты намерен делать?
— Атаковать.
— Каким образом?
— Твоей миной. Приготовь да бросай ее поближе! — распорядился командир.
Дунай нес «Шутку», как легковесную щепку: ему было по силам крутить и вертеть эту коробку. Но приказ оставался в силе, и Василий Васильевич обрезал веревку, чтобы освободить мину на шесте. Еще мгновение, и он бросит ее навстречу приближающемуся монитору, Который успел сделать два орудийных выстрела и прибавить две новые пробоины. Верещагин увидел суетящихся на мониторе матросов и понял, что они намерены потопить «Шутку» раньше, чем он успеет кинуть свою мину. «Все равно», — как-то безразлично проговорил Верещагин, не сознавая отчетливо, что значит это «все равно»: желание видеть тонущим турецкий монитор или самим поскорее освободиться от миноноски.
Он очень обрадовался, когда увидел за необитаемым островком рукав знакомой речушки. Заметил его и лейтенант Скрыдлов. Он приказал направить «Шутку» в этот избавительный рукав. Турки, понявшие всю несообразность дальнейшего преследования, замедлили ход и произвели еще несколько выстрелов. Они, видимо, торопились — их снаряды пролетели над миноноской и разорвались у самого берега.
— Подвести под киль парусину! — распорядился Скрыдлов, сообразивший, что они могут затонуть раньше, чем «Шутка» уткнется своим тупым носом в илистую отмель.
Матросы проворно выполнили эту команду. Теперь вода хотя и прибывала, но не с таким остервенением. Можно было надеяться, что они дотянут до берега и им не придется прыгать в воду, чтобы потом с болью и горечью наблюдать гибель маленького, но родного для них кораблика.
— Слава богу! — сказал Скрыдлов, и все поняли, что этим он как бы подвел итог закончившейся операции.
— Ваше благородие! — закричал минер таким обрадованным голосом, словно только что взорвал турецкий пароход. — Перебиты все проводники! Извольте посмотреть!
Скрыдлов бросился к минеру, наклонился, долго что-то разглядывал. Поднялся радостный, улыбающийся.
— Базиль Базилич! Так говорил oн всегда, когда был в хорошем расположении духа. — А и впрямь проводники перебиты! Теперь никто не упрекнет и нерадении или в нерешительности!
Да кто бы мог. тебя упрекнуть? — отжался Верещагин. — Постарались мы на совесть!
— Упрекнули бы, — серьезно продолжал Скрыдлов. — Всякие ость люди на свете, разные бывают и начальники! Ты что так побледнел?
В бедро царапнуло, сущий пустяк, — ответил Верещагин. — А вот на тебе, братец, лица пет! Да и кровь, смотри-ка так и хлещет. Ранен?
— Ранен. — Скрыдлов виновато улыбнулся. — В обе ноги да и руку малость обожгло.
— То-то я заметил, как у тебя передернулось лицо! Молодец, что виду не показывал!
— Цель перед собой поставил: молчать, — сказал Скрыдлов, протирая платком запотевшее пенсне. — Ребята, кто из вас ранен? — осведомился он. — Или бог миловал?
На вопрос никто не ответил. Значит, беда миновала!
— Очень хорошо, братцы! — обрадовался за своих подчиненных Скрыдлов.
Верещагин оглянулся. На том берегу продолжалась суетливая беготня турок. Монитор держал направление на Рущуи и вскоре скрылся из глаз. Посмотрел и на свой берег: где-то вон в тех зеленых и густых зарослях притаился генерал Скобелев-младший. Вчера взмолился взять его на «Шутку» рядовым матросом, убеждал, что будет Действовать не хуже любого нижнего чина. Командир отряда отказал категорически. «Мне, — сказал Он, — еще попадет за художника Верещагина. Но за него я как-нибудь оправдаюсь. А если на миноноске убьют известного генерала? Нет, ваше превосходительство, ваша воля серчать на меня, но на миноноску лезть запрещаю!» Скобелев пожал руку Верещагину, сказал, что он ему завидует, и обещал до конца их похода быть в кустах, поближе к боевому делу.
— Братцы, голов не вешать! — обратился к матросам Скрыдлов. — Знаю, каК вам хотелось потопить турку. Не по нашей вине произошло ото невезение: проводники перебило в бою, это могло быть у каждого. Зато все внимание турки обратили на нас, А тем временем другие миноноски забросали Дунай минами — туркам не прорваться к месту переправы, когда она начнется!
Это были справедливые слова, и Василий Васильевич охотно поддержал:
— Поработали славно, ребята!
— Если бы еще не ранило вас с командиром, — сочувственно произнес рыжеусый матрос.
— Ранен, братец, это еще по убит! — отшутился Верещагин. — Туркам и за это спасибо!
— Турку благодарить не за что, ваше высокородие, — не понял шутки рыжеусый. — Турка вовсю старался, да вот бог нас миловал.
— Тогда благодарение богу, — согласился с ним Василий Васильевич.
«Шутка» ткнулась носом о берег, да так сильно, что Верещагин едва удержался на ногах.
IV
Поначалу Василий Васильевич считал свою рану пустяковой царапиной и не особенно обращал на нее внимание. Он даже отказался от самодельных носилок, которые предложили матросы. «Вот еще! — отмахнулся художник. — Несите вон командира, у него обе ноги прострелены». Верещагин был вполне уверен, что все обойдется как нельзя лучше: он доберется до главной квартиры, промоет эту царапину, если нужно — перевяжет ее, и пожалуйста, готов идти с армией до конца. Особенно ему хотелось видеть переправу. Он согласился бы и на животе приползти на берег Дуная, чтобы запечатлеть этот исторический момент!
Сейчас его немного лихорадило, чуть-чуть были взвинчены и нервы — вот, пожалуй, и все, что принесло ему ранение. Через день-два, видимо, все войдет в норму.
Верещагин искренне возмутился, когда друзья посоветовали ему лечь в госпиталь и полечиться в хороших условиях, а знакомого полковника Верещагин готов был даже возненавидеть за его немилосердный прогноз: «Лежать вам, Василий Васильевич, месяца два, никак не меньше». Надо же придумать такое! Для чего же тогда он бросил Париж и свои незавершенные картины? Чтобы валяться в Журжевском госпитале и в ярости кусать подушку? Армия победоносно движется вне ред, а он, художник, лежит на койке и плюет в потолок. Хорошее занятие для художника, нечего сказать!
