Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II
— А-а, припоминаю этого типа, — произнёс Кружилин. — Он, знаете ли, у нас здесь, в Шантаре, долгое время жил, затаившись. Но в конце концов Алейников, наш районный чекист, выследил и арестовал его.
— Да? Сколько он скрывался, подлец! — воскликнула Елизавета Никандровна.
— Так вот вышло… Сумел.
— Да-а, — неодобрительно качнула головой Савельева. — Ну, Антон, едва ступил на тюремный двор, сразу узнал Косоротова, улыбнулся ему. «А-а, говорит, старый знакомый, видно, никак нам не разойтись на этой земле…» Господи, откуда у него сила-то взялась улыбаться в эту минуту?! Я, как вспомню, так ужасаюсь прямо. Такой был Антон… Ну, а Косоротову шутить было некогда, работы у него в тот день было много, запарился весь. Он молча и сердито снял с Антона наручники, повёл всех нас. Отомкнул какую-то камеру, толкнул туда Антона и Юрку… Едва отомкнул — Ульяна Фёдоровна закричала, как зарезанная. Там, на полу камеры, в луже крови её муж, Митрофан Иванович, лежал… мёртвый уже. Он, как установилась Советская власть в городе, работал в Чека. Его, значит, одним из первых взяли. «Дедушка! Дедушка-а!» — закричал Юрка, бросился перед ним на колени, но, поняв, что тот мёртвый, отскочил к отцу, ударился об него, прижался к его коленкам… «Ничего, для всех вас такой карачун приближается, — буркнул Косоротов с усмешкой; обернулся, крикнул через плечо: — Эй, кто там… уберите с третьей камеры тело». И начал нас с Ульяной Фёдоровной толкать дальше по коридору. И через минуту впихнул в какую-то камеру…
Дрожащей рукой Елизавета Никандровна смахнула выступивший на лбу и на верхней губе пот. Щёки её горели тяжёлым и сильным огнём, дышала она по-прежнему часто, ей не хватало воздуха. Кружилин видел, что рассказывать ей неимоверно тяжело, что надо, может быть, как-то прекратить её рассказ, но сделать этого не решался.
— Ну, а потом допросы, пытки… — чуть передохнув, опять начала Елизавета Никандровна. — На моих глазах… и на глазах Антона пытали его, Юрку. — Она кивнула на запертую дверь в комнату. — Я всего рассказывать не буду. Я… я просто не могу…
— И не надо, — поспешно сказал теперь Поликарп Матвеевич.
— Всего этого не выдержал… не выдержал даже наш палач Свиридов. Он, как я потом узнала, застрелился… Выдержал Антон. И Полипов. Он тоже… он тоже оказался тогда вместе с нами в застенке.
— Вот видите, — проговорил Кружилин. — А вы говорите, что «кто-то» опять выдал в тот день Антона. Значит, не он.
— В этот раз — возможно. Я и не утверждаю… Но я всё вот думаю… Я сошла от пыток с ума… И Свиридов, прежде чем застрелиться, выбросил меня из тюрьмы вместе с Ульяной Фёдоровной. Антон совершил побег, когда его повели на расстрел. Всё организовал Субботин Иван Михайлович. Непосредственно всё обеспечили для побега наборщик городской типографии Баулин Корней и новониколаевский извозчик Василий Степанович Засухин. Да ещё Данила Кошкин, был такой парнишка у нас… — И вдруг жена Антона замолчала, подняла медленно голову, в упор взглянула на Кружилина. — Мне Антон говорил, что они все трое тут, в Шантаре, потом работали. И что их в тридцать восьмом посадили… За что? Где они сейчас?
Кружилин, едва Елизавета Никандровна заговорила о Баулине, Засухине и Кошкине, тотчас почувствовал почему-то, что она обязательно спросит об их судьбе. А что ему ответить? И вот, опустив чуть голову, негромко проговорил:
— Кто это может сказать… за что и где они сейчас?
— Ну да, — согласилась она сразу. И зачем-то спросила: — А этот… Яков Алейников? Про него ничего не известно?
— Он на фронте. Письма два прислал мне. Жив, здоров пока.
— Ну да, — ещё раз произнесла Елизавета Никандровна, легонько встряхнула головой. — Так вот… А каким образом Полипов Пётр Петрович вырвался из лап белочешской контрразведки? Тоже, говорит он, во время отправки на расстрел бежал. Когда, как, каким образом? Кто ему помогал в этом?
Жена Антона Савельева спрашивала таким тоном, будто именно сидящий перед ней Кружилин обо всём этом знал, но по каким-то причинам не хотел сказать.
— Да… — проговорил Поликарп Матвеевич задумчиво, и она опомнилась, встрепенулась, потёрла, видимо, больно токающие виски.
— Зачем же я обо всём этом так подробно и долго? Не знаю… Может, затем, чтоб лучше самой понять, что со мной произошло? И почему я хочу, чтобы Юрий поехал на фронт…
— Ну, а сам-то он как? — спросил Кружилин. Он не хотел задавать такой вопрос и всё же задал.
— «Конечно, говорит, мама, я поеду… Я должен быть там, где все».
Елизавета Никандровна произнесла это ровным и спокойным голосом, но Поликарп Матвеевич всё равно почувствовал, что она чего-то недоговаривает, что-то тщательно и искусно пытается скрыть и что её разговоры с сыном о фронте были, вероятно, не так легки и просты.
— И ещё потому, Поликарп Матвеевич, так подробно я… — тут же заговорила Елизавета Никандровна, явно не желая длительной паузы, — чтобы вы щи пытались всё же понять, если это возможно… как сын вернул мне разум. Как это получилось. Я говорила, что Свиридов перед своим самоубийством распорядился выпустить нас троих — меня, Ульяну Фёдоровну и Юру — из тюрьмы. Тоже, кстати, непонятен и странен, если хотите, этот его поступок. Почему он отдал такое распоряжение? Что это на него нашло? Ну ладно… Так или иначе, мы все оказались на воле. Как это всё произошло, я, конечно, не помню, мне это потом рассказали…
* * * *
…Елизавета Никандровна не помнила и до самой могилы не вспомнит теперь, как она и Ульяна Фёдоровна оказались на воле, не помнит, как в камеру, битком набитую узниками, зашёл, бренча тяжёлой связкой ключей, Косоротов, свирепо оглядел всех, поморщился и прохрипел:
— Вы вот… Савельевы, шагом марш за мной. Живо!
Лиза, как сидела, так и осталась сидеть возле стенки. Косоротова она не видела, голоса его не слышала. В руках она держала узел и что-то мычала, чуть раскачиваясь. Ей казалось, что она не в тюремной камере, а на вокзале, кругом не заключённые, а пассажиры, ждущие, как и она, поезда.
— Поднимите эту дуру! — заорал Косоротов.
— Опять на допрос, что ли? — послышался чей-то голос.
— Ироды-ы! — обессиленным голосом вскрикнула Ульяна Фёдоровна, шагнула, грязная и растрёпанная, к Косоротову. — Баба умом тронулась, а вам мало, мало… Меня, старуху, лучше бейте! Всё равно мне помирать…
И, схватившись за грудь, повалилась. Губы и лицо её посинели.
И тут в камере все как-то враз зашевелились, заволновались. Косоротов отступил к дверям, взмахнул тяжким пуком ключей на железной проволоке.
— Тих-хо! А то я успокою мигом! Вызову счас караульную роту…
И в самом деле все будто испугались этой угрозы, быстро смолкли. И в полной тишине Косоротов сказал, глядя на хрупкую фигурку Лизы:
— Освобождаем их. Хотя, будь моя воля… её вот к солдатам в караулку на ночь сперва запустить. Всё ж таки людям радость.
Ульяна Фёдоровна чувствовала, что умирает. Но она нашла в себе силы ещё вывести Лизу на улицу, оттащить на несколько метров в сторону от окованных железом дверей здания белочешской контрразведки. И здесь, когда они лежали на земле под чьим-то забором, их нашёл Юрка.
— Мама! Бабушка! Они меня отпустили… Я думал, опять бить будут, а они отпустили! Дядька Косоротов только по голове напоследок шибанул, гад. Мам, ты почему ничего не говоришь?
Лиза, безучастная ко всему, прислонившись спиной к дощатому забору, широко открытыми глазами смотрела на звёздное небо, кое-где закрытое тучами, смотрела так, будто видела впервые и эти звёзды, и ночные чёрные тучи, и ныряющую в эти тучи ущербную луну.
— Ты не трогай, сынок, мамку-то, — тяжко дыша, проговорила Ульяна Фёдоровна. — Не тревожь… Захворала она. Сбегай на нашу улицу, кликни кого-нибудь. Одним-то нам не добраться до дому.
Юрка убежал. Через час он привёл двух мужиков и женщину. Вполголоса переговариваясь, мужики подняли тяжёлую, почти бесчувственную Ульяну Фёдоровну и, поглядывая на глухой забор, которым было обнесено здание контрразведки, повели, потащили прочь. Лиза шла сама, женщина только её чуть подталкивала. Юрка бежал сзади, слушал всхлипы той женщины, глухие голоса мужиков и, понимая, чувствуя, что неотвратимо надвигается какое-то новое и страшное горе, тоже швыркал носом, временами подвывал, как щенок, и смахивал грязными кулаками выступающие слёзы.
Лиза никого не узнавала, даже сына. Не узнала она и квартиры, ходила по комнатам, тыкаясь в стены, спрашивала у Юрки и умирающей Ульяны Фёдоровны: кого они-то ждут здесь, на вокзале, почему так долго не приходит поезд, с которым она должна уехать?
— А вот куда ехать я должна — и забыла, — говорила Лиза, тёрла виски. — Вы не знаете, куда мне надо ехать?
Всё это ускорило кончину Ульяны Фёдоровны.
В день похорон Лиза испуганно притихла, сидела в уголке, смотрела, как женщины-соседки собирают покойницу, шевелила бровями, будто что-то мучительно пыталась вспомнить. И в тоскливой суматохе никто не видел, как и когда Лиза исчезла.
