Владислав Шурыгин - В старом замке
Только еще одно: на тетради стояла дата — 1940 год. Это одна из последних довоенных работ отца.
— А есть ли еще замки босых кармелитов? — спрашиваю я парня-сторожа.
— Не знаю, не скажу. А вы попробуйте заглянуть сюда как-нибудь днем. Здесь ученый из Киева работает, руководит предварительным восстановлением, или что-то вроде этого. Он знает. Да, чуть было не забыл! Хотите, рыцарский меч покажу?
Еще бы! Мы направились за Ильей (так звали нашего гида) под входные своды и остановились перед боковой дверью, современной, небрежно сбитой из свежих досок. В небольшой кладовке стоят на полу ведра — одно в другом, как стаканчики из-под мороженого, — валяются заляпанные известью металлические треугольники — мастерки. Илья снимает со стены меч. Вот он — семнадцатый век. Щербатый и ржавый. На прямой тонкой ручке торчат черные гвозди-заклепки, — видно, деревянной или костяной была эта ручка. Да вот не уцелела, а сам меч еще крепок — не шелушится ржа, зазубрины остры, коварны, грозятся постоять за себя.
— Чувствуете, какой металл? Сколько лет, а он все живет!
— Слушай, Илья, — неожиданно говорит, Станислав, взвешивая в руках меч, — а не сменить ли ему место жительства?
— В каком смысле?
— В смысле — ко мне в холостяцкую квартиру. Натюрморт: офицерский кортик и старинный меч. Устроим купчую, обмоем все это дело…
— Ты летчик, и я тебя прощаю. — Илья забирает у Стаськи меч.
— Это как понимать?
Илья подчеркнуто аккуратно вешает меч за перекрестие на два вбитых в стену гвоздя.
— Уважаю летчиков. Искренние парни. Что думают, то и говорят. А меч в Киев поедет. Там ему место, в музее. Так?
— А, черт с тобой! — беззлобно говорит Стаська, хлопая Илью по стеганке.
— Вот именно, — смеется Илья и направляется к выходу.
…Мы идем на перекресток дорог. Здесь скоро должен проехать наш автобус из города. На перекрестке два человека в черных комбинезонах с оружием и противогазами. Регулировщики. Глядя на закуривающих солдат, на вороненую сталь автоматных стволов, я ощущаю на боку под тужуркой теплую. тяжесть своего пистолета. Не туристы мы здесь, да и не гости. Странно и несовместимо все это. Тихая ночь, редкие прохожие и четверо людей с оружием на деревянном мосту.
По звонкому дереву перил Станислав выстукивает пальцами бесконечный ритм, незавершенность какую-то…
«Где-то есть город, тихий, как сон…» Можно услышать и другую мелодию, другие слова, но мне чудятся эти.
Внизу, в черной неподвижной воде, светится красный уголек. Иногда уголек раздувают, и смутно видится Стаськино лицо, пальцы возле губ, сигарета… На той стороне реки, над башнями старого замка, медленно остывает круглая свежевыплавленная луна.
И опять во мне это сто раз знакомое чувство неудовлетворенности, вины. Замок босых кармелитов… Почему ты писал о нем, отец? Где ты, отец?
3
— Так вы, значит…
— Да, Серебров — мой отец.
Худощавый человек в потертой вельветовой куртке отодвигает раскрытую папку с чертежами и, близоруко щурясь, разглядывает меня. Куда девались его степенность и невозмутимость? Ведь когда я вошел, он сказал: «Да, да. Чем могу быть полезен?» А чуть позже: «Да, замок босых кармелитов. Интересуетесь историей? Мне, простите, сейчас некогда, а вот завтра…» Он посоветовал прийти завтра, но тут же, видно, вспомнив что-то очень для него важное, спросил: «Да, это вы вчера меч купить собирались?» Я ответил утвердительно. Какое имеет значение, я или Стаська?.. Однако нотацию пришлось выслушать мне. На это у седого очкарика (так я его окрестил) время нашлось. «Вот если бы вы сами занялись исследованиями, товарищ летчик, вы бы никогда не покушались на исторические реликвии. Знаете, какие потери несет наука от дилетантов и…» Я не дослушал до конца и сказал, что мой отец, между прочим, как раз был ученым и работал над историей таких вот замков и костелов. Так что незачем говорить насчет потерь науки. Как ни странно, мой резкий ответ вызвал обратную реакцию. Человек в вельветовой куртке осторожно спросил, могу ли я назвать свою фамилию. Я назвал фамилию, имя и отчество отца. Человек отложил в сторону свои чертежи и бумаги, порывисто встал.
— Понимаете, дорогой мой, я ведь отлично знал вашего отца! Много лет. Мы окончили один институт и работали вместе. А Вера… Афанасьевна, ваша мама, она жива, здорова?
На какое-то время я утратил реакцию. «Товарищ моего отца? Даже отлично помнит имя и отчество моей матери…» Но вот я собрался, я отвечаю на его вопросы, спрашиваю сам. Человека зовут Федором Федоровичем.
— Дорогой мой Борис Викторович! Не удивляйтесь, что я так… Простите, как будто Виктора, отца вашего, встретил.
Он снимает очки, трет стекла платком и часто моргает ресницами.
— Где погиб Виктор Сергеевич?
— Под этим городом.
— Здесь?!
— Да, в сорок четвертом.
— В сорок четвертом… А как он попал сюда, ведь он уехал под Курск? Так это точно, что здесь?
Я объясняю. Федор Федорович сжимает пальцами щеки, я слышу, как скрипит небритая щетина. Неожиданно он встает, берет меня за руку:
— Идемте, Борис. Тут есть еще одно воинское кладбище. Идемте.
Я чувствую, как вздрагивают его пальцы. Ладонь у Федора Федоровича влажная. Он спешит, торопится. Мы выходим из башни, сворачиваем за угол, под какие-то своды. Маленькая железная дверь. Зелень. Много деревьев (крепостной дворик?). Кусты. Белеет памятник. Оштукатуренная тумба и звездочка. Чувствую, как перехватывает дыхание. Памятник… Где же надпись, где?
«Здесь похоронены 89 бойцов и командиров Советской Армии, павших смертью храбрых в бою 21 мая 1944 года. Вечная слава героям!»
— Может быть, здесь?
Я не узнаю голоса Федора Федоровича. «Павших смертью храбрых». При наступлении ведь… где же имена? Видно, он угадал, о чем я сейчас думаю.
— Здесь был бой с эсэсовцами. Они заперли в замке женщин и детей и приготовились взорвать… — Федор Федорович хмурится. — Но им не дали. Это тоже история.
— Да, — соглашаюсь я. — История… Полегли, но спасли обреченных. И этот замок.
На моем плече рука Федора Федоровича, его вздрагивающие пальцы.
— Сегодня же я все узнаю. Сегодня же сообщу. У тебя есть телефон? Слышишь, Боря, служебный телефон у тебя есть?
Федор Федорович позвонить не успел. А я ждал, так ждал его звонка! Здесь же, в палатке радистов, я принял сигнал «Тревога» и побежал на стоянку.
В кабине нет посторонних звуков, нет ничего, кроме эфира со знакомыми мне голосами боевых друзей. Запускаю турбину, и стрелки приборов спешат к своим номиналам.
— 315-й готовность раз занял!
— 320-й готовность раз занял!
«320» — Стаська. Докладываю о готовности и я. Турбина. уверенно набирает обороты. По взлетному полю, дальше — по холмам и перелескам раскатываются волны реактивного грома. Пригнулись травы, прильнули к земле. Краем глаза я вижу своего техника, невозмутимого и собранного. Стоит, как обычно, слева от самолета, терпеливо слушает рев своего подопечного. А турбина набирает обороты. Сейчас «миг» похож на разъяренного зверя, которого держат за лапы тормозные колодки. Рев такой, что стоящим па поле без шлемофонов может казаться: добавь летчик еще оборотов — и не то что перепонки, сам не выдержишь, развалишься от вибрации на мелкие части. Самолет рвется в небо. От сопла в землю уперлась голубая дуга горячего воздуха, похожая на жало. А вот и приказ. Учения начались. Наша эскадрилья будет взлетать сейчас, немедленно, в полном боевом составе.
Уже в воздухе я думаю о Федоре Федоровиче, о том, что, может быть, сейчас он звонит по телефону, а может, догадался, где я: мы эскадрильей, идем над окраиной города, над изгибом реки и замком босых кармелитов. Глаза выхватили на мгновение маленький крепостной дворик, и мне кажется, я вижу совсем крошечный белый обелиск с тенью на земле. Может, ты там, отец?
Громом турбин моей эскадрильи я славлю тебя и твоих братьев по оружию и судьбе. Я скоро, очень скоро вернусь, отец, вот только честно, на совесть выполню нашу мужскую работу и вернусь.
Примечания
1
СКП — стартово-командный пункт.
