Вадим Макшеев - Нарымская одиссея
А что говорить, кляли не раз этот Нарым, не мед был, все сызнова начинать пришлось — край дикий, комариный, только в небо дыра. Ребятишки за ягодой от поселка малость отойдут, глядь, уже заблукались, бабы — в голос… Попервости в бараках жили по две-три семьи вместе, после уж отдельные избы поставили, благо лес под боком. Тайгу народом по увалам раскорчевали, поля разделали, на вторую весну хлеб посеяли. Я на дальней корчевке первое поле засевал, после уже и председателем был, все одно каждую весну с мужиками сеять выходил. К вечеру, бывало, ноги гудят — сколь-то с раннего утра по пашне босиком вышагаешь! Севалка с зерном тяжелая, лямкой плечо трет, а на душе легко — не было для меня радостней работы, чем хлеб сеять… Ох и радовались тогда первому колхозному хлебушку! Лет через пять, можно сказать, вовсе наладилась жизнь — две улицы отстроили, школу срубили, ясли для малых ребятишек… Пароходишко приходил, веснами по большой воде — паузки с товаром…
Ты, парень, поди, думаешь себе — старик он и есть старик, завел разговор про дорогу да какое-то болото, а свел незнамо на че. Как хошь считай, только по мне, коли рассказывать, так все по порядку, непонятной иначе для тебя останется та дорога. Один от нас путь был — по реке, да повдоль нее, летом — водой, зимами на лошадях либо пешим. Вниз к устью — за триста километров Обь, оттуда еще сколь сот до Омска, а поедешь от Муромки вверх по Васюгану, на седьмой день упрешься в большое болото, за которым начинается Омская область — в аккурат с того края она к этому болоту примыкает. Везли нас в Нарым по рекам кружным путем невесть сколько, а поселили на жительство, считай, неподалеку от местности, откель были высланы, да только отделила ее от Нарымского края непроходимая топь. Летом через ту трясину ни пройти ни проехать, одним журавлям раздолье, а когда сковывало болото морозами, мяли по нему мужики из старожильческих верховских деревень зимник и возили напрямую на станцию Татарскую пихтовое масло, кедровый орех и другие грузы. Беглые дорогу вызнали на вторую же зиму и уходили по ней из Нарыма, им бы только за большое болото попасть, там уже развилок не счесть… Выпала дорога и нам с Кузьмой Беспаловым и Никанором Антиповым. Первым троим со всей деревни.
Пятого марта дело было, запомнил число, потому как накануне дня рождения моего Митюшки, одиннадцатый год ему тогда пошел. На улице уже неделю по-весеннему, ночами морозит, днем притаивает, корове в пригоне бок греет… Съездили мы с Кузьмой спозаранку по сено, отметали воза в зарод и только собрались по домам, приходит на конный двор Стешка-телятница с наказом, — дескать, звал вас обоих Тимофеев в контору да еще Никанора Антипова велел найти.
В конторе хоть топор вешай, Тимофеев, чем-то расстроенный, цигарку смолит, Василий Иванович, счетовод наш, как комолый бычок у дымокура, тоже голову повесил, напротив на лавке Никанор Антипов курит — самокрутка в палец толщиной, понять можно, что с чужого табачку. Сели рядом, ждем, о чем с председателем разговор будет.
— Такое дело вот, мужики, — говорит Тимофеев. — Пришло с района срочное распоряжение — увезти на станцию Татарскую мясо. Дорога дальняя, взад-вперед сорок дней пути… Думал я, думал — опричь вас посылать некого, так что надобно вам завтра выезжать.
Нечаянно, негаданно дорога выпала. Никанор молчком что-то про себя смекает, у меня мысли всякие — впервой за пять лет из Нарыма опять на широкое место попаду, через Муромцевский район поедем, в свою деревню заскочу…
Кузьма первым голос подал:
— Загад не бывает богат, через сорок ден, поди, уже зимника не будет, кабы, ветрена зарази, завесновать где-нибудь не пришлось.
— Любыми путями добирайтесь обратно, — просит Тимофеев. — Самолучших коней вам даю, двенадцать подвод пойдет, гиблое дело, ежели не воротитесь, посевную не с кем проводить. Ты, Иван, — кивает на меня, — поедешь за старшого, денег возьмешь на прокорм, груз под свою ответственность примешь. Не подведите, мужики, колхоз, вся надежда на вас.
Цыгарку о подоконник притушил, тут же взялся другую заворачивать. Это сейчас телефоны проведены, надо председателю — позвонил в район — так, мол, и так, мое такое соображение, как быть? А в то время бумагу почтой пришлют и выполняй, до района без малого двести верст — не докричишься. Одно остается Тимофееву — нас просить: не подведите, мужики…
Местность в Нарыме болотистая, оттает согра — где была дорога — уже зыбун, речушек и озерин не счесть, сольются весной в море разливанное, лишь на гривах лес незатопленным стоит, ни пешему пройти, ни конному проехать… Недели через три — распутица, легко говорить — увези за восемьсот верст груз и обратно воротись… Да, по совести сказать, о возвратном пути я тогда шибко голову не ломал, мне бы в один конец уехать, там, думаю, время покажет.
Бывало, лишь к концу марта застучит капель с крыш, а в тот год рано пришла в Нарым весна: на солнцевсходе еще пощиплет щеки мороз, а ободняет — хоть тулупы скидывай, как выехали, так, почитай, ни одного по-настоящему морозного дня не выдалось. Не держит по-за обочинами снег, обрезается дорога, передним коням полегче, а у последних заносит из одного раската в другой розвальни, дергает возами лошадей, тянутся сани боком по разбитому зимнику. Не отправь Тимофеев с обозом самолучших коней, в один бы конец не уехать. И мы с понятием, знаем, как в дороге за лошадьми ходить, подолгу спать не привычные — что Кузьма, что Никанор не обижены крестьянской сноровкой. Да только больно уж разные были эти мужики.
Бывало, Кузьма, не подумав, слова не скажет, сроду не матерился, одно присловье всего у него и было: «ветрена зарази», ростом высокий, руки длинные, и завсегда пошто-то они у него мотались, как вроде прилажены были чужие. Жил он до германской средне, а пришел в девятнадцатом к разбитому корыту, которые бабы в деревнях и без мужиков хозяйствовали, хоть в германскую, хошь в эту Отечественную, а его Татьяна вовсе крылья опустила. И он после фронта, известно дело, голь перекатная — потерта папаха и шинелишка, веретном стряхнуть. Да мужик был работящий, нарушенное за один год наладил, а на другой уже пофартило — без малого у всех хлеб на еланях выгорел, его же пшеничка на дальней заимке в затенье выше пояса уродилась. С того урожая и пошел в гору — попервости жнейку завел, затем молотягу-полусложку, свой хлеб из суслонов обмолотит, другим деревенским за плату молотить дает — дело прибыльное — машин таких тогда в деревнях мало было… Когда колхозы начали создавать, ему бы туда войти, так он тоже, как родитель мой — поперек миру стал. Взялись в деревне кулачить, он Татьяну оставил и убегом на прииски. Семья в Нарыме, а Кузьма на Алдане золото добывает.
После-то, он уж мне сам рассказывал, — приехала туда какая-то комиссия, вызвали их, приискателей, в ближний городишко на учет, проходят, значит, мужики комиссию, а Кузьма возле дверей мнется, вперед себя всех пропускает. Смотрит — еще один из ихних же старателей тоже заходить вроде не решается. Чего, мол, не идешь? «Да у меня, — отвечает тот, — паспорта нет, с кулаков я». Рядом сколь времени работали, а хоронились друг дружки… Ну, да стой не стой, делать нечего, идти надо Кузьме. Подает комиссии документ — справку от сельсовета, что разрешено ему на мельницу со своим зерном ехать… Два года с этой справкой жил. Пришлось сознаться — беглый, мол, с кулаков… «В таком разе, — говорят ему, — ступай в НКВД, пускай с тобой там разбираются». Пошел в НКВД, а оттуда в тюрьму переправили, дескать, побудь, покуда выясним. Явился в тюрьму, и там без документа не принимают… Куда податься мужику? «При тюрьме на дворе будешь работать?» — спрашивает начальник. Буду, мол. Ночь ночует, утром в ограде разметет, затем на лошади воду возит — начальнику тюрьмы, секретарю, начальнику милиции. Ведерки на кухню занесет, его еще и покормят. День эдак отвел, другой, третий… Неизвестно, сколь бы еще воды перевозил, да печка выручила. Спрашивает его как-то секретарь: «Сможешь печь скласть?» — «Смогу». А сам их сроду не клал. Как-нибудь справлюсь, думает, не больно хитрое дело. Пришел вечером к секретарю, жена у того глину месит, вместе с Кузьмой кирпичи кладет еще половчей его. Сложили печь, затопили — гудит, тяга хорошая. Усадили Кузьму за стол, поллитру поставили. За ужином интересуется секретарь: «За что же ты, Беспалов, здесь в домзаке?» Обсказал ему, как было дело. «А документы, спрашивает, на тебя какие-нибудь написаны?» — «Никаких, мол, нет». — «Тогда, говорит, мотай отсюда, только с этой станции на поезд не садись».
Водовозку назавтра бросил, пешком десять верст до другой станции протопал — и на поезд. Дело зимой, чуть, говорит, ветрена зарази, не поморозился… Денег не было, зайцем до своего прииска ехал. Там неделю проработал, пошел в контору проситься — отпустите, мол, в деревню, отец дома помер. Отговаривали, потому как хорошо работал Кузьма, ударная книжка на него заведена была. Ну, а он на своем стоит… Чемодан собрал — и в Нарым к Татьяне. Надоело хорониться, сколь ни бегай — попадешься. Лето прожил с Татьяной, зимой она померла, взял другую бабу…
