Виктор Лихоносов - Домохозяйки
— Все равно! Все равно и на пенсии не будет лежать. Да, а сегодня он у меня задержался. Станки новые пришли, работы много. Подумать только: весь завод на одни кнопки перейдет. Я спрашиваю: а чо ж людям тогда делать? В карты гулять? Найдут, говорит.
— Он у тебя как жук, — сказала Варя, — все-е копается. Встанешь зимой, смотришь: всем дорожки пооткидывает.
— Он у меня такой, — радуется Устенька. — Ом у меня и смолоду такой. И на фронте был, так, говорит, как передышка, не знаю, куда руки девать: хочется повертеть что-нибудь. Так он кисеты бойцам вязал! Он у меня такой.
— Да-а, — сказала все время молчавшая Мотька Черненькая, — а сегодня ведь Девятое мая. По радио передали: в Москве салют будет.
— Смотри-ка, как время прошло, — удивилась Устенька. — Скоро двадцать лет, а кажется, недавно война была.
— Недавно! — сказала Мотька Толстая. — Сталин уж десять лет как помер.
— Он в каком месяце помер? — спросила Варя.
— В марте, — ответила Мотька Толстая. — Пятого. Я почему хорошо помню: они с моей сестрой в один день. Хоронили — раскисло все…
Варя вздохнула.
— А я вот так сижу частенько, — сказала она, — и думаю: а чо, если мой Димитрий живой? Прислали тогда похоронную: «Пропал без вести». Мало ли их тогда присылали, было там время искать кого, когда что ни день, то слышишь по радио: «Вчера после долгих боев оставили…» И на другой день оставили… Кто-то же рассказывал, что вертаются наши помаленьку оттуда. Думаю, а может, и мой там? Попал в плен да так и застрял. Еще чего доброго женился на нерусской.
— Да нет, он бы сказался.
— Да нет, конечно, это уж я так. Как я его знаю, так мне кажется — он такой, что не стерпел бы. Где бы ни был, а обязательно послал бы весточку. Писал тогда: «Варя, проходил я через нашу деревню, где мы с тобой гуляли в молодости, всю спалили немцы, один тополь у нашего дома. Вот, дай бог, победим, свожу тебя на родину, давно ты там не была». Свозил.
— А кто и остался, — заметила Мотька Толстая.
— Ну, это уж не дай бог. Променять, как говорится, свою родину на чужую сторону. Это уж надо без сердца родиться. Как вон в песне раньше пели: «Мне родину, мне милую…»
— Мне рассказывала, — оживилась Устенька, шумно потягивая носом. — Все звать забываю, поть она… Соня ли, Тоня ли, поть она. Да еще… тьфу память, вокруг рота мотается — не могу вспомнить!
— Кто?
— Да хохлушка, возле базара живет, у нее еще сын на целине.
— Мару-у-уся!
— Во-во, Маруся! Насилу вспомнила, поть она… Так она рассказывала: мужик-то у нее нашелся!
— Да ну?
— Надо же…
— На Севере отбывал, — продолжала Устенька.
— По-одумай ты…
— Тоже, говорила, сколь пережила, а оказалось, что он и невиноватый. А сердце, говорит, все равно чуяло. Все, говорит, думала: не мог он погибнуть!
— Ну, а как же!
— Чо ж ты хочешь.
— Родные ведь…
— Вот и я, нет-нет да и разгадаюсь, — оказала Варя, — а может, и с моим так?
— Да! — не кончила своего Устенька. — Сердце, говорит, чуяло! И с тех пор, говорит, никаким цыганкам не верю!
— А то цыганки не врут! — сказала Мотька Толстая. — Я тебе ворожу, я ж все подряд брешу!
— Ты… Какая ты цыганка?
— Чо! Только что кожа не грязная.
— Ой, кума! Начала уже! — остановила ее Мотька Черненькая.
— А ты, кума, сиди, не фыркай! Я на тебя крепко обиделась.
— За что? — краснея спросила Мотька Черненькая. — Я уж и забыла.
— Забыла она.
— Ты ведь тоже хороша: лишнего не перемолчала.
— Мне простительно: я часто на свадьбах гуляю.
Все засмеялись.
— Магарыч с тебя, — сказала Мотька Толстая. — Без магарыча не мир.
— Я уж вам налью, — поспешила Варя, радуясь, что они заговорили. — Я купила на праздник, думаю, зайдет кто, выпьем за Димитрия. Давайте присаживайтесь, сегодня День Победы. Пусть им будет хорошо там, им не пришлось порадоваться, так нам хоть не ругаться. Лежит там и не знает, что о нем тут разговаривают, каждый год поминают.
Варя заплакала, а за ней и все заплакали. На минуту их как-то очень сблизило, и вое они подумали о своем горе, о прожитой жизни.
— Ну, давайте, — сказала Устенька. — Пусть уж дети наши не знают этого. Не дай бог. Давайте по всей.
— Ладно, Варя, — сказала Мотька Черненькая, вытирая слезы, — теперь уж не выплачешь. Брось плакать. Видно, нам с тобой суждено было.
— Да-й, обидно: у них с Устенькой мужики, а мы с тобой… Я так и перебивалась одна, у тебя хоть и второй, хоть и привыкла сама, да детям не нужен. А с другой стороны, какой-никакой он у тебя, а все же мужик, одна семья. Ты его не ругай зря, он еще ничего мужик.
Варя бы говорила еще долго, но ее прервала Устенька. выследившая кого-то в окне.
— Вон, вон пошли молодые! Из бани, чо ли…
— А ну-ка, ну-ка!
— Да не засти мне.
— Костюм на нем какой модный!
— Как у моего Васи.
— Твой Вася в довоенном ходит.
— И она…
— К его матери, видно, ходили.
— Кума Мотька! — вскрикнула Устенька. — Глянь, а это не твой там тащится?
— Где?
Мотька Черненькая, прилипая лбом к стеклу, с интересом стала искать по улице своего.
— Ах ты, распрости-и его… — заругалась она. — Опять, паразит, на рогах ползет! Еще не напился он, собака. Ну я ему сейчас дам! И на порог не пущу!
— Варь, — подтолкнула Устенька, — тяни его сюда, слышь? Выбеги.
Варя, сунув нога в галоши, вышла и закричала с крыльца.
— И куда только льют они эту заразу? — рассуждала Устенька. — И содют и содют, как в бочку! Ей-богу.
— И не отучить их, дьяволов, — добавила Мотька Черненькая. — Как напьется, прям лихотит, лихотит его. Ну, говорит, старушка, последний раз пил! Завтра — все! Кого там завтра! Проспится, а утром бродит, ровно чо потерял. «Старушка, что-то горит внутри, дай на чекушку». Ах ты, наказание еще! — Опять посмотрела она в окошко. — Хоть расходись.
Сошлась она с ним после войны, когда уже окончательно убедилась, что муж ее не вернется. Прошли для нее все составы, отворожили цыганки, и больше надеяться было не на что. От первого мужа осталось у нее двое мальчишек и девочка. Новый пришел к ней без ничего: штаны да рубаха. Долго колебалась Мотька, советовалась с соседями, думала, как еще и дети к этому отнесутся. Первый раз он допоздна сидел у нее и молчал. Дети сумрачно столпились у печки, что-то подозревая.
— Ты куда снаряжаешься? — спрашивал в тот вечер муж свою Устеньку.
— Побегу ж, гляну на Мотиного жениха.
Нашла ей жениха Мотька Толстая. Он был щупленький, стеснительный и неразговорчивый. И Мотька Черненькая тоже не умела поговорить как следует, а в этот вечер и не рада была, что он пришел и сидит при детях. Выручила находчивая сватья Мотька Толстая. Посидели, поперебирали из пустого в порожнее, потом извинились, что не вовремя помешали. Мотька Толстая намекающе пошутила с порога и ушла с Устенькой. А они опять молчали.
Ребята легли спать, жених засобирался домой, оделся и уже на крыльце предложил сходиться (в темноте ему было легче сказать это).
— Дай мне обдумать, — сказала она. — Сходиться не на один день. А я не одна, у меня их еще трое. Я передам тогда через куму.
Через неделю он еще раз пришел, в кармане была поллитровка.
— Ребятишки мои не хочут, — сказала она на том же крыльце. — Не надо чужого отца — и все!
Пришлось вмешиваться Мотьке Толстой.
— Ох, сынки мои, — уговаривала она ребят. — Это по-первам только, а поживете — привыкнете: такой еще папка будет! Мать у вас такая молодая, красивая, чо ей теперь: сложить руки и помирать? Хороший был ваш папка, но что ж поделаешь, раз война проклятая. Не у вас одних. И у других есть чужие отцы — живут же. Вас обуть, одеть надо, выучить! А вы вон сядете за стол, галдите: «Мамк, я картошку без масла не буду есть!» А где она вам, прости господи, возьмет?
Мать стояла у печи и плакала.
— Чо они там понимают! Думают, все с неба им валится. А ты, мать, крутись одна. Встанешь — и то надо, и это надо, и на работу надо — везде одни руки.
— Вам отец нужен, а ей хозяин, — наталкивала их Мотька Толстая. — Вы подождите вот, вырастете, да своих щенят настряпаете, туго придется, — тогда узнаете, откуда оно все берется.
— Не хочут, не надо! Только пусть потом не жалуются, что не так воспитала.
Старший сын неделю молчал, а после, выбрав минуту, насмелился и сказал матери:
— Ну ты, мам, выходи, раз так. Только, как хочешь, а отцом мы его звать не будем.
И они сошлись. Постепенно новый отец привык к тому, что дети никак не называли его, но в компаниях постоянно жаловался: ему все-таки было обидно.
— О-о! — Поднял он руку, увидев в комнате Мотьку Толстую, которая обычно заступалась за него, если нападала жена. — Здорово, сестриська!
— Здорово, братка! А я, братка, тебя жду.
— Се так? — пьяный, он не все выговаривал.
