Евгений Белянкин - Садыя
В последний день, как выходить Тюльке на свободу, собрались Ветрогон, Король, Валет и Жига. Играли в карты.
Король был не в настроении, бледный, с оттопыренной вздрагивающей губой. Он тоже уходил из тюрьмы и не скрывал, что пойдет работать на стройку.
— Пасуешь? — Ветрогон щупал Короля узкими проницательными глазенками, и Король знал, что ждет его расправа.
— Шабаш, играть не буду.
— Натурально.
И вдруг:
— На подарочек! — Ветрогон, рыцарь ножа и фомки, бьет Короля в лицо. Тот закрывает окровавленную физиономию, пятится к двери.
Глаза Тюльки наливаются кровью. Знает: и его ждет такая же участь; пересиливая себя, выдавливает:
— Ну, падла…
Ветрогон отводит руку, ожидая удара. Но свирепый Жига смиряет. Знакомый щелчок длинных прокуренных пальцев Жиги, и Ветрогон понимающе кивает головой: с «большим делом», то есть с Королем, покончить поручено ему. Понимает Тюлька: и для его устрашения это тоже. Жует губы. Подпрыгивают карты, Тюлька и Ветрогон взглядами щупают друг друга.
— Делю!
— По кушу!
— Есть во весь!
Тюлька встает. Приподнимается и Ветрогон.
— Натурально, покалякаем.
— Канай на свое место, а меня здесь не было.
Все смотрят на Жигу. Не верит Жига, чтобы Тюлька продался, изменил воровскому закону, — не один год вместе промышляли, крепко рука руку поддерживала; нет, не верит Жига, а потому и не хочет плохого Тюльке: большой дружбой времени спаяны.
Тихонько бьет Жига по плечу Тюльку:
— На, держи мою руку.
И смиряется Ветрогон перед наглыми, холодными глазами Жиги.
…Ворочается Тюлька, подушку мнет, к глазам слезы подступили: «Небось Жиги уже нет, увезли, засыпали сырой землей».
У Андрея Петрова свои мысли: «И почему Балабанов все делает шиворот-навыворот, в прошлый раз чуть скважину не запорол, а скажи — в бутылку лезет. И вообще, как пес с цепи, — норовит каждого ни за что укусить. Мол, знаем, кто буровому мастеру ближе. Да мне-то? Да провинись Равхат, я и Равхата… И Тюльку не пожалею, как самого последнего…»
И бригадир неожиданно поворачивается к Тюльке:
— Что, Мишка, приуныл? Аль погода неподходящая, живот сводит? И не наешься — плохо, и наешься — плохо. Все ж, когда наешься, вроде лучше.
Молчит Тюлька, посапывает. А Андрей Петров — бык, а не человек, разве покоя даст! — нога на ногу, одной дрыгает, дразнит:
Эх, зараза, ты зараза,
В поле ягодка…
Сказал бы Тюлька — замолчи, да обижать не хочется: парень Андрюха хороший, свой, хоть и бригадир, и руки золотые.
— Ты казак? — не унимается Андрей Петров; так и прет наружу его бычья сила, — Казаком хочешь? В есаулы посвящу.
Молчит Тюлька.
— Нюни распустил. Второго обеда не будет. А если хочешь быть моим другом — должен быть казаком. Душа вон из тебя, понял? — Ловко сильной рукой Андрей Петров приподнимает жилистого Тюльку. — Так вот, становись к стенке.
Не сопротивляется Тюлька. Что-то есть властное, сильное в Андрее Петрове, да и боль своя не дает очухаться; а Андрюха надел на Тюльку фуражку с красным околышем, — из дому привез, снял ружье и перед самым лицом выстрелил. Тюлька побледнел.
— Поздравляю. Теперь ты казак, есаул, Мишка, понял, душа вон из тебя. Меня тож так производили. Старший брат с корешем завели за мазанку, поставили к плетню — как дали из дробовика. Вот, смотри, в фуражке дырочка от дробинки до сих пор осталась.
Бледный Тюлька смотрел то на Андрея, то на изрешеченную стену.
3
Вывороченная земля и дощатые мостки вдоль улицы. Строительные леса и грязь — к баракам не пройти, разве в резиновых сапогах, утопая по колено в глинистом месиве. Краны, скреперы, бетономешалки — они, как люди, стояли на каждом перекрестке, грязные, суровые. Но они стояли, как сторожевые посты передней линии.
Когда надвигалась ночь, десятками огней обозначалась эта линия. В ночной тишине было жутко. И только тени качающихся от ветра фонарей — на недостроенных зданиях, штабелях бревен и ящиках.
По ночам не ходили: боялись. Столько всякого люда понаехало: и ради удовольствия, и по необходимости, и за рублем, и просто за легкой наживой. По утрам находили пьяных, грязных, опустившихся, а порой и ограбленных, убитых. Иногда, казалось, пылало небо. Алое, полыхающее, оно пугало. Стонала земля. Горела нефть… Передняя линия.
В небольшом особняке на центральной улице, где помещался горком партии, не спали. Сюда стягивалось все: и гул проводов, и звонки с далеких и близких строительных площадок, и даже брань, требования принять меры, немедленно обеспечить. Люди ходили с горящими, красными от недосыпания глазами, молчаливые, сосредоточенные.
По юго-восточной магистрали в город шли машины, машины. Перевязанный веревками брезент топорщился от дождя, грязи, пыли.
А с севера, запада, востока — отовсюду город замыкался железным кольцом вышек. Они с каждым днем разбегались все дальше и дальше — на восток, запад, север.
Садыя, как и все, привыкла ко всему этому. Город нефти в тяжелых родовых муках обретал жизнь. Она полюбила свой город, она знала и верила, что он будет большой, красивый. И очень иногда боялась, что строительные нагромождения исчезнут, — а это время придет, они исчезнут, — и настанет для нее тихая, спокойная жизнь. А иногда очень хотелось этой жизни — тихой, спокойной! В минуты, когда усталость побеждала, когда было очень тяжело.
…Пароход «Вера Засулич» давал гудки. От Камы, от пристани, до города десятки километров бездорожья, и Садыя волновалась за машину: приедут ли вовремя встречать ее?
С маленьким чемоданчиком она сошла по сходням; вдруг кто-то легонько освободил ее от ноши. Перед ней стоял, широко расставив ноги, плечистый Андрей Петров.
— Ты что здесь?
— На вахтенной машине. Смотрим — пароход дымит, значит, наши будут.
— Хорош крюк!
Андрей Петров ловко, с сосредоточенным спокойствием лоцмана руководил ею среди спешащих на пароход и с парохода людей; он быстро расчищал дорогу, лавировал и, если надо, принимал на себя натиск. Вынырнув из людского водоворота, Садыя еле отдышалась, с улыбкой посматривала на красное, возбужденное лицо Андрея Петрова — широкое, деревенское, с большими оттопыренными губами и широким носом, с простоватостью открытых, добродушных серых глаз.
— С тобой, Андрюша, можно без ног остаться, — со смехом сказала Садыя, — но, скажу по справедливости, — сильный ты.
— Будьте спокойны, Садыя Абдурахмановна. В обиду не дадим.
Горкомовской машины не было, и Садыя решила поехать с вахтенной на буровую. В вахтенной машине грязновато, но уютно. Потеснились, встали, освободили Садые место. Поехали.
Тюлька не спускал с Садыи своих нагловатых темных глаз. В женщине он всегда видел прежде всего женщину, а эта женщина поразила его, и он не мог бы сказать — чем, но поразила своей какой-то необъяснимой силой, недоступной, по его мнению, женщинам.
С Садыей рабочие говорили как с равной, как с человеком, знающим их дела.
— Да, товарищ Бадыгова, — Равхат Галимов, помощник Андрея Петрова по буровой, закивал головой, — думать капитально не привыкли. Скважины одна за одной в строй вступают, а успеть за всем этим трудновато: людям нужны условия. Вот кто-то и дал мысль — придержать.
— Неужели это можно? — удивился Тюлька.
— Что вы? — Садыя улыбнулась и положила маленькую жесткую руку на чемоданчик. — Нефть — это хлеб, машины, дыхание заводов. А вы говорите — можно? Никак нельзя. Черное золото хлынуло лавиной — не успеваем мы… и строить, и думать. Ведь и мне аргументы выставляли: мол, за такое время ухлопали столько-то, а экономии нисколько. До нас доверили дело нерадивым людям, а мы в ответе. За чужие грехи расплачивайся.
— У вас партийный подход, — подковырнул добродушно Андрей Петров. — Я зараз с вами, товарищ секретарь. Вот когда заговоришь о будущем города, — и как будто нет холодных сквозняков, снежных бурь, морозов; кому-кому, а нам, с буровой, одна мечта: как бы скорей после смены в тепло попасть.
— Справа — щит, слева — щит, над головой — открытое небо, — усмехнулся Тюлька.
Андрей Петров перевел взгляд на Тюльку и сразу заметил, с какой нагловатостью тот смотрит на Садыю.
Машина остановилась на буровой. Найдя предлог, Андрей послал Тюльку к культбудке. Тюлька нехотя повиновался.
Андрей Петров давно обещал Садые найти скульптора: «У нас такой на буровой есть — и рисует, и лепит, одно загляденье. Страсть хорошо!»
Садыя думала поставить к Октябрьской годовщине на центральной площади памятник Ленину. Уже разбили сквер. И она мечтала о том, что придет время, когда люди, и она, и ее ребята в часы отдыха будут ходить в этот сквер, благоухающий цветами, и, может быть, там многие из них найдут свою любовь, свое счастье.
