Николай Никонов - Три рассказа Татьяны Сергеевны
Очнулась лишь в конце верхнего коридора, где, гулко стукая по плинтусам шваброй, мыла пол старуха техничка. Мне вдруг показалось, что сейчас меня будет тошнить от еще никогда не испытанного мерзкого, морозного страха, и, пересиливая этот внезапный мороз и дурноту, я стала смотреть в окно, там видны спокойные ясно-золотые липы, голубой сентябрьский туман, в который погружены безмолвные улицы поселка. Близко за крышами зелено и солнечно, но уже по-осеннему голубел лес. Он переходил в сплошные синие горы, пологие и бесконечные. А под липами на желтой спортивной площадке суетились, метались с мячом ребята — играли в баскетбол. Сбоку площадки стоял физкультурник Виктор Васильевич — типичный школьный физкультурник, в синем тренировочном костюме, в кедах, несколько уже располневший, с небольшой лысинкой, с лицом кисловатым, исполненным спортивного пренебрежения и спокойствия. Время от времени он подносил к губам свисток и что-то показывал на пальцах.
Я вспомнила, как он посмотрел на меня, когда я впервые пришла в учительскую, и как, даже спиной, чувствовала его взгляд, по-спортивному детально прошедшийся по мне снизу вверх и обратно…
Виктор Васильевич был единственный мужчина-учитель, если не считать Семена Ильича, и был не женат. Все это сообщила мне в тот же день Агафья Ионовна и при этом смотрела на меня так, точно хотела немедленно узнать, не хочу ли я выйти замуж за физкультурника…
И тут я вздрогнула. Что же? Что же это? Почему я стою тут, раздумываю о какой-то чепухе, — я, учительница, которая сбежала с первого своего урока?! Конечно, после такой истории меня немедленно выставят из школы, а инспектор-людоед напишет такую характеристику, что прощай моя учительская карьера — какая там «карьера»! — просто мне, видимо, делать нечего в школе. Ведь в общем-то, я сама виновата, смалодушничала, перепугалась, растерялась. Как такое случилось? Ведь я уже вела уроки. На «хорошо» сдала практику в позапрошлом году, а в прошлом на «отлично». Еще полтора месяца замещала заболевшую учительницу… Эти красные лакированные туфли на широком каблуке куплены на заработанные деньги. Помню, как радовалась, что все у меня получается, ребята хорошо слушают, тетради в порядке, в план я почти не заглядываю, материал знаю.
Что со мной случилось? Или во всем виновата фонетика, которую я действительно не люблю, хотя и знаю, и все могу объяснить. «Наука о звуковом строе языка», — снова возник в ушах голос Степанова.
Что случилось? Неужели так подействовал испуг учителей, этот инспектор? Как мне быть? Ведь это же для школы ЧП! Чрезвычайное происшествие! Учитель, в присутствии инспектора облоно, бросил класс и ушел. Я представила лицо Семена Ильича, лицо завуча старших классов, величаво плавающей по школе полной дамы с прической-кувшином, представила, как эта дама будет меня отчитывать, неподвижно уставясь круглыми вишневыми глазами, а директор будет только качать головой и ахать. Опозорила школу. Знаменитую, прославленную на весь район, об этом мне сообщили в первую очередь, когда в роно оформляли трудовую книжку, сказали, что я еду в «стопроцентную» десятилетку, где работают двое заслуженных учителей (их на весь район — три), шесть отличников народного образования (их на весь район — одиннадцать), столько-то орденоносцев и награжденных. Сообщая эти сведения, меня хотели обрадовать; но лишь сильнее напугали. И теперь я первая нанесла удар по стопроцентному благополучию, поставила под сомнение успехи, опорочила знаменитую школу, и скоро об этом узнает весь поселок, район, может быть, область, новость из ряда вон — учитель сбежал с урока в присутствии инспектора.
Надо уходить немедленно. Сейчас пойду прямо к Семену Ильичу, не дожидаясь звонка и позора. Напишу заявление, положу на стол и уйду. Куда? Не знаю… Куда-нибудь. Пойду хоть на железную дорогу подбивать костыли, менять шпалы. Недавно, еще до начала занятий, одолеваемая тоской по городу, по дому, по родным и подругам, я пошла гулять и незаметно оказалась за поселком, инстинктивно шла к городу по ровной двухколейной линии. Было тепло, даже жарко, летали бабочки, и я, оглядевшись — кругом был только лес, — сняла кофточку — пусть позагорают плечи. Я шла между рельсов, задумавшись, опустив голову, ощущая только то ласковое грустное тепло, дальний шум станции, лесные ветерки и запах шпал. Хорошо было идти так и думать о чем-то легком, не относящемся к себе и отдаленном от себя. Я думала, что дорога идет в мой город, где-то там шумят в таком же голубом тумане улицы, тонут в нем шпили башен и крыши высоких домов. Вся земля кажется доброй, довольной, и все люди спокойными и уверенными — счастливыми. В такие дни не представляется, что кто-то может быть болен, несчастен, отвергнут. И я даже улыбнулась, вспомнив это свое настроение.
— Юбашку-то тожа сыними! — сказал кто-то с татарским акцентом.
Я вздрогнула, прикрылась кофточкой.
На пригорке у насыпи сидела кучка молодых женщин и один парень. Дорожные рабочие. Все они так добро улыбались, что я не рассердилась, только, должно быть, очень густо покраснела — лицу стало горячо. Около линии валялись ломики, молотки, тачка на одном колесике — на таких по рельсу возят инструмент.
— Иди к нам загорать! — сказал парень. — Что ты такая невеселая? Жить весела нада… А по линии не ходи — под поезд попадешь — нам атвищать.
Он еще что-то говорил, а я уже не слушала…
Да что это со мной? Вспоминаю не знаю что… Скорее надо к директору. Все равно сейчас звонок. А что же там, в классе?
Я спустилась обратно, как провинившаяся школьница, на цыпочках подошла к своему классу, прислушалась. Там было обычное шелестение тетрадок, покашливание, стук мела по доске — спокойный шум занятого класса. «Кто же занимается?» — подумала я с изумлением. Но не открывать же дверь — она обязательно заскрипит, кроме того, ничто так не привлекает внимания сидящих в классе, как даже едва задетые двери. И тут я услышала голос Алексея Никаноровича. Размеренно, басовито он начал диктовать правило. Повторял. Диктовал опять.
— Ну вот. Сейчас пример… Ну-ка, кто Семенов? А-а? Хорошо… Скажи-ка пример на правило. А все думайте, думайте. Ищите свои примеры. Вот. Верно. Молодец. Садись. Кто еще? Правильно. Еще? Очень хорошо. А теперь спрошу, кто руки не поднимает. Ну-ка, милый, вот ты, на предпоследней парте. Да-да. Давай-ка, брат, пример. Хорошо. Хорошо… Видишь, знает — а руки не поднимает…
Этот голос управлял классом, как дирижерская палочка. Красная, растерянная, я слушала и не могла уйти. Ведь вот как надо!
Точно опытный пианист, использующий всю клавиатуру, Алексей Никанорович вел мой урок, и я не помню, сколько стояла под дверью, пока отрезвляющий звонок не заставил меня отпрянуть, отойти к окну.
Очень долго тянулась минута. Наконец из класса боком начала вытесняться гигантская фигура инспектора с журналом и моими планами в одной руке, с портфелем — в другой. Кажется, я видела инспектора затылком, а может быть полуобернувшись. Не помню.
Алексей Никанорович пошел было грузно по коридору, но, заметив меня, вернулся.
Я так и сжалась.
— Послушайте, — сказал он, надвигаясь. — Э-э… Как вас зовут, простите, опять забыл…
— Таня… — сказала я. — Татьяна Сергеевна.
— Ну вот, я…
Но к нам уже спешил директор, издалека улыбаясь, опять весь сияющий и счастливый. Лицо Семена Ильича было такое, точно он только что вышел из парной бани, красное, с фиолетовым оттенком. Как-то странно глядя одним глазом на инспектора, другим — на меня и еще улыбаясь в придачу, он спросил:
— Ну-с? Как? Каково? Как урок?
— Урок? — переспросил Алексей Никанорович. — Урок прекрасный. Великолепный урок. Татьяна Сергеевна — это учитель с большим будущим. Да-да. Это я вам говорю…
Я не знала, смеется он, шутит ли… Но когда робко взглянула вверх, поняла, что инспектор не шутит и не смеется. Он был прост и величав. И лицо его, широкое, толстое, пожилое, совсем не показалось мне ни людоедским, ни безобразным — просто лицо умного большого человека, видавшего все на своем веку.
— Ах, да… Возьмите-ка планы, — сказал он, легонько касаясь моего плеча. — Хорошие планы… И — дерзайте. Все у вас будет хорошо.
Эту фразу, наверное, поняли только мы двое. Потому что директор лишь сиял, получив одобрение начальства.
В тот же день Алексей Никанорович уехал. И никто-никто не знал об этом первом моем уроке. Лишь теперь, через двадцать лет, я решилась рассказать о нем. Это был в самом деле замечательный урок.
Воробушек
Миша Сафиулин был самый незаметный в классе, а может быть, и во всей школе. Бывают такие мальчики: учатся всегда худо, с двойки на тройку или, как говорит наш завуч Веселый (это фамилия), «между плохо и очень плохо», но не хулиганят, воды не замутят, нигде их не слышно. Когда в нашем районе построили большую новую школу, часть учеников перевели туда. Конечно, в такую школу директор с завучем постарались отдать не самых лучших учеников. Завуч Веселый включил в список и Мишу Сафиулина. «Пусть идет, — сказал Веселый, — по-моему, это крепкий двоечник».
