Александр Бартэн - Под брезентовым небом
Дальнейший разговор прервала секретарша. Она вернулась с пропуском, заполненным на мое имя, и спросила, есть ли у меня фотография, чтобы наклеить на пропуск. Нет, у меня с собой не было фотографии.
— Не беда! Помогу! — успокоил Кио. — Приходите вечером на представление!
Вечером, заняв место в партере, я с нетерпением стал ждать выхода Кио. Вот наконец он появился, сопровождаемый ассистентами. Отделился от них, вышел вперед, подал знак, и началось... Ироничная манера и тут не изменяла Кио. Каждый раз, очередным своим трюком повергая зрителей в ошеломление, он легко и шутливо отряхивал руки: «Не правда ли, вы смогли убедиться, как все просто?!»
Одним из этих трюков была «волшебная фотография». Па высокой треноге устанавливался аппарат, и пара коверных клоунов — тут как тут! — озабоченно разглядывала зал: на ком остановить выбор, кого сфотографировать... Может быть, вот этого зрителя? Да нет, не подойдет, слишком хмурый сидит — то ли ботинки жмут, то ли с тещей поругался! Ну а если эту гражданку? Ой нет, аппарат не выдержит: больно стильная прическа!
Тут клоуны заметили меня.
— Ай, какой сим-па-па-тичный гражданинчик! — умилился один.
Другой согласился:
— В самом деле! Давай попросим сделать умненькое лицо!
И тут же вспышка магния. И тут же Кио извлек из фотоаппарата готовый снимок — не только проявленный и отпечатанный, но даже наклеенный на паспарту.
Кинув взгляд в мою сторону, сверив снимок с оригиналом и удовлетворенно кивнув, дальнейшее иллюзионист поручил ассистенту-лилипуту.
Не без усилия одолев высокий для него барьер, лилипут вручил мне конверт со снимком.
— Это вам. Для пропуска, — сказал он тоненько и любезно.
До сих пор я бережно сохраняю снимок. Размером восемнадцать на двадцать четыре, он, разумеется, оказался непомерно велик для служебного пропуска. Пришлось воспользоваться другим. И все-таки этот снимок мне дорог...
Стоит мне достать его, как разом я переношусь в дождливое утро поздней ленинградской осени и по узенькой лестнице подымаюсь в цирковую дирекцию, и при мне завязывается спор между директором и Кио, и я слышу напутствие, обращенное артистом ко мне...
В тот день, действительно, погода была сквернейшей. И все же — в этом я твердо уверен — мне определенно повезло.
РУССКИЙ КЛОУН
После смерти отца нам с матерью жилось трудно. Не имея постоянного заработка, мать пробавлялась частными уроками. Из конца в конец города, спеша на эти уроки, она возвращалась лишь к вечеру, усталая и разбитая. Так и в этот день. Но неожиданно явился знакомый художник.
— Ты ведь, кажется, Шурик, не бывал еще в цирке? — весело подмигнул он мне с порога. — Так вот, тебя и маму приглашаю в цирк!
В цирк! Я закружился по комнате, пустился в дикий пляс. Неужели моя мечта наконец исполнится?
Сколько раз, добираясь до Фонтанки, любовался я лепными головами лошадей на цирковом фасаде. Сколько часов простаивал перед пестрыми афишами у входа. Потом допытывался у матери: «Когда же ты сводишь меня?» Она раздраженно отвечала: «Успеется. У нас и без того расходы!»
И вот приглашение. Было от чего прийти в восторг.
— Уж и не знаю, — нерешительно отозвалась мать. — На будущей неделе у меня столько дел.
— Вы не поняли, — улыбнулся художник. — Я имею в виду сегодняшний вечер, сегодняшнее представление. До начала остается два часа, и вы успеете собраться. Что
касается программы, она обещает быть отменной. Господин директор Чинизелли по субботам не скупится на самые отборные номера.
И тут же художник рассказал, что один из столичных журналов заказал ему серию цирковых зарисовок и что, узнав об этом, господин цирковой директор...
— Надо знать Чипионе Чинизелли. Делец прожженный. Привык считать, что все на свете продается и покупается. Зарисовки в журнале для него реклама. Вот и решил расположить меня: прислал конверт с пачкой ассигнаций. Когда же я отослал конверт назад, обиду не стал разыгрывать. На этот раз, придя домой, я обнаружил вазу китайского фарфора, а в ней постоянный пропуск на субботние представления... Итак, в нашем распоряжении целая ложа. Надеюсь, мое приглашение принято?
— Уж и не знаю, — со вздохом повторила мать.— Шурик, конечно, мечтает. Но в чем он пойдет?
— Пустяки, — беспечно пожал художник плечами.— Мы посадим Шурика в середину ложи, между нами. Ручаюсь, никто не обратит внимания на его гардероб.
Чувствуя, что все висит на волоске, я умоляюще сложил ладони. Я с такой тревогой, с таким ожиданием глядел на мать! Устоять она не смогла:
— Так и быть. Только обещай, что будешь сидеть совсем тихонько, совсем незаметно. Иначе сразу уведу!
— Договорено! Договорено и подписано! — рассмеялся художник.
Он ушел, условившись, что будет ждать нас у циркового подъезда, и тогда, вооружась иглой и нитками, мать в который раз начала колдовать над моей и в самом деле изрядно поношенной амуницией.
— Нет, это безрассудно, что я согласилась! — приговаривала она, качая головой. — По субботам в цирк вся знать съезжается. По субботам в цирке выставка шикарнейших туалетов, а мы с тобой... Я слабая, слишком слабая мать!
И все же под вечер, когда сгустились осенние сумерки, мы вышли из дому. Мы жили на Екатерининском канале, и при свете газовых фонарей мутная вода канала казалась застоявшейся, неподвижной.
— Идем скорее, мама! Как бы не опоздать!
Однако Михайловскую площадь, через которую надо
было пройти, плотно заполняли санитарные кареты: красный крест на каждой. Шел пятнадцатый год, второй год войны, раненых прибывало все больше и больше, и даже здание Дворянского собрания на углу площади приспособлено было под лазарет. Огибая сквер на середине площади, санитарные кареты беспрерывно подъезжали к зданию, раненых перекладывали на носилки, подъезжали новые кареты... Пришлось сделать крюк, стороной обойти площадь.
Лишь затем, когда, выйдя на Инженерную улицу, мы смогли двинуться дальше, — впереди, освещенный яркими огнями, открылся цирк. Художник ждал у подъезда и сразу предупредил:
— Ну, Шурик! Гляди во все глаза!
Что же я увидел, войдя впервые в цирк? Сперва даже не увидел — услышал. Сперва вдохнул ни с чем не сравнимый, горьковато терпкий, вкусно щекочущий воздух; после я узнал, что это воздух, доносящийся с конюшни.
Тут же появился капельдинер. Учтиво поклонившись художнику, он провел нас в ложу. Она находилась внизу, возле самой арены, и только невысокий барьер, обитый малиновым плюшем, отделял ложу от большого круга, покрытого в середине узорчатым ковром.
— Знаешь, как называется этот круг? — наклонился ко мне художник. — Запомни: перед тобой манеж!
До начала представления оставалось немного времени. Галерка была уже переполнена, и в амфитеатре почти все места были заняты. Только нижние ложи еще пустовали.
Продолжая с жадностью оглядывать зал, я увидел арку, закрытую занавесом такого же цвета, как и барьер (художник мне объяснил, что оттуда на манеж выходят артисты). Увидел глубокую оркестровую раковину: в ней рассаживались музыканты, листали ноты, настраивали инструменты. А наверху, под куполом, поблескивали какие-то непонятные снаряды, висели шесты и обручи, переплетались веревочные лестницы и канаты. Я даже приподнялся, чтобы лучше разглядеть. Но мать одернула меня:
— Сиди тихонько! Помни, что обещал! — И призналась, обернувшись к художнику: — Я все же раскаиваюсь, что приняла ваше приглашение. Знаю, знаю, сердце у вас доброе. Но Шурик, он такой впечатлительный. Да и спать я его укладываю обычно рано...
— Считайте нынешний вечер исключением, — отозвался художник. — И кстати, исключением удачным. Как раз сегодня первая гастроль Анатолия Леонидовича Дурова.
Он что-то хотел добавить, но тут грянул марш, из-под купола спустились лампы под большими абажурами, манеж осветился так ярко, что я даже на миг зажмурился, и появились, построились по обе стороны арки нарядные служители.
Это было началом представления, и художник снова сказал:
— Гляди, Шурик! Гляди!
Высоким прыжком перемахнув барьер, на манеж вырвалась тонконогая лошадь. На ней — смуглый юноша в черкеске и папахе. Он крикнул лошади что-то гортанное, и она перешла в галоп, и юноша на полном скаку сорвал с головы папаху, далеко откинул ее в опилки, а потом, запрокинувшись, все на том же сумасшедшем скаку подхватил папаху. Чего только не выделывал наездник: лошадь продолжала мчаться, а он танцевал у нее на крупе, кувыркался, выгибался дугой и опять, опрокинувшись, лишь одним носком держась за седло, бороздил руками опилки манежа...
Только теперь, когда началось представление, стали постепенно заполняться нижние ложи. Надменно оглядывая зал сквозь стекла перламутровых лорнетов, шествовали дамы: шуршали шелка, на шляпах качались цветы и перья. За дамами — кавалеры. Штатские — в черных, с иголочки, парах. Военные в мундирах, эполетах, аксельбантах.
