Агния Кузнецова - Жизнь зовет. Честное комсомольское
«Хорош!» — согласился Павлик.
«А ничего не забыл? — спросил отец, поглядывая на стоящий в углу зеленый рюкзак. — И на меня захватил? Я ведь тоже пойду на рыбалку».
Павлик побежал в кухню, достал из буфета белый хлеб, коробку любимых отцом сардин, кусок колбасы. Вместе с отцом все это они уложили в рюкзак.
«А теперь спать! — скомандовал отец. — Если я первый проснусь — тебя бужу. Ты первый — меня будишь».
И он ушел, осторожно прикрыв за собой дверь.
«Проснусь первым!» — крикнул Павлик вдогонку отцу и бросился в постель совершенно счастливый.
…И он проснулся в хмурый, предрассветный час. Стрелки круглых часов на столе показывали четыре. В полумраке комнаты в углу стоял рюкзак и удочка. Может быть, в этот миг он еще не совсем проснулся или слишком ярок был сон… Осторожно ступая босыми ногами, чтобы не услышала мать, Павлик побежал будить отца. Он открыл дверь и замер на месте, приложив руки к груди и чувствуя, как стучит его сердце. Там, где когда-то стояла кровать отца, было пустое место.
Первый раз с того дня, как уехал отец, Павлик неутешно плакал, пряча лицо в мокрую подушку.
— Павлик, голубчик мой! — тихо говорила мать, приглаживая его всклокоченные волосы.
Он поднял голову и отчужденно поглядел на нее. «Он тоже делал вид, что любит меня. Теперь я никому не верю. Никто не любит меня, и она тоже», — подумал он о матери.
Мать поняла его мысли и заплакала над тем непоправимым несчастьем, которое оскорбило лучшие чувства мальчика, поколебало его веру в близких людей.
Вскоре Павлик получил от отца письмо. Отец писал, что сын может выбирать, с кем жить: с отцом или с матерью. Если он решит ехать в Ленинград — пусть телеграфирует, и тогда отец приедет за ним. Он писал, что по-прежнему любит сына и скучает без него. Но пусть Павлик знает, что в Ленинграде отец живет не один…
Много раз перечитывал Павлик письмо отца. Со страхом его пробежала глазами мать.
— Ну и что же ты думаешь, Павлик? Ты ведь уже не такой маленький. Скоро тебе тринадцать… — сказала она, опускаясь на стул.
Стараясь не показать волнения, она низко склонила над вязанием голову с черными косами, уложенными венком. Но спицы не попадали в петли. Маленькая, худенькая, и пестром халатике, она в этот момент показалась Павлику несправедливо обиженной и страшно одинокой.
«Кто же поможет ей, кроме меня?» — с тоской подумал он.
Павлик не ответил отцу ни на первое, ни на второе, ни на третье письмо.
2Павлик не доверял больше взрослым, зато он верил, и теперь глубже, чем когда-либо, в крепкую ребячью дружбу.
Был у него закадычный друг — Тышка. По-настоящему он был не Тышкой, а Яшкой. Но Яшка картавил, и ребята считали, что картавит он не от физического недуга, а от небрежности и торопливости речи. Часто он говорил: «бебята» вместо «ребята», «ченый» вместо «черный», «тышел» вместо «пошел», и за это получил прозвище Тышка — вместо Яшки. Тышка был на два года и на два класса старше Павлика, и поэтому все удивлялись их дружбе.
Тышка — высокий, широкоплечий; короткие черные волосы его курчавились, как у негра. Лицо широкое, скуластое, монгольского типа с небольшими умными, немного раскосыми глазами, такими черными и блестящими, что на зрачок в них нет и намека.
Друзья страстно увлекались спортом. У того и у другого на спинке кровати висело махровое полотенце для обтирания, а в углу лежали двухкилограммовые гантели для зарядки. Зимой Павлик и Тышка увлекались фигурным катаньем на коньках.
В теплые зимние дни они уходили на лыжах в лес, катались с гор, устраивая трамплины; пробирались среди деревьев, и те обсыпали их снегом. Летом мальчики занимались греблей. Павлик был непревзойденным гребцом, а Тышка отставал от него. «Не подчиняется, чертова кукла, и баста!» — сердился он, когда быстрое течение поворачивало лодку не в ту сторону. Но зато во всей школе не было футболиста лучше Тышки! Мяч полностью подчинялся ему и летел туда, куда хотел Тышка.
Павлик во всем слушался своего старшего друга, даже не замечая этого.
Иногда вечерами мать Павлика появлялась в квартире Тышки. Они жили по соседству.
У дверей она спрашивала шепотом, нет ли здесь Павлика, и, получив отрицательный ответ, проходила в крошечную комнату с огромным роялем, полками, этажерками для нот и разговаривала о сыне.
— Трудно мне очень с ним, — как-то раз жаловалась она Тышке. — Ты бы, Яша, повлиял на него. На родительском собрании говорили, что он нагрубил учительнице по математике, а извиниться не хочет. Ты бы, Яша, настоял, чтобы он извинился.
Тышка задумчиво смотрел в сторону, на узком лбу его дрожала морщинка.
— А ведь Павка-то не очень виноват! — вдруг неожиданно сказал он. — Я знаю эту историю. Виновата математичка.
— Ну пусть не очень, — уговаривала Тышку Павликова мать. — Бывает, что учитель неправ потому, что вас сотни, а он один на всех вас разрывается.
— Хорошо, я поговорю с Павкой, — пообещал Тышка. — Но не знаю, сумею ли убедить. Вы сами понимаете: когда действуешь не от сердца, на успех трудно рассчитывать.
Тышка проводил ее до дверей и подошел к окну. Вскоре он увидел, как, оставляя следы на свежем снегу, бежал по двору Павлик в черной курточке и в физкультурных шароварах. В руках у него поблескивали коньки.
Павлик вбежал оживленный, разрумяненный морозом, потирая руки и приплясывая.
— Ну, сегодня холодновато! А я коньки тебе наточил. Смотри — здорово! — Он провел пальцем по острию коньков. — Ты один?.. А зачем звал меня? Просто так или есть дело?
Тышка не успевал отвечать на вопросы друга.
Они поговорили вначале о всяких пустяках, потом Павлик попросил Тышку сыграть.
Тышка хорошо играл на рояле и мечтал стать музыкантом. Павлик любил слушать его, и слушал очень внимательно. В музыке он находил какой-то другой, непонятный мир. В игре Тышки больше всего Павлика интересовала быстрота, с которой летали тонкие, длинные пальцы по клавишам, и поэтому он всегда стоял за Тышкиной спиной и смотрел на его руки.
— И ты твердо решил ехать в консерваторию? — по крайней мере в десятый раз спросил Павлик.
Года два и даже год тому назад он все еще надеялся, что друг одумается и пойдет учиться в Горный институт. Но теперь Тышка кончал десятый класс и все так же уверенно ответил:
— Только в консерваторию. — Он отодвинул ноты, закрыл крышку рояля и спросил: — Ну, как с математичкой?
— Все так же, — сказал Павлик и удивленно посмотрел на друга. Ведь еще вчера Тышка одобрял его упорство.
— Слушай, Павка, тебе надо конфликт этот ликвидировать! — Тышке понравилась сказанная фраза. Он почувствовал себя в роли учителя. — Видишь ли, бывает, что учитель неправ, потому что нас сотни, а он один на всех разрывается.
Павлик не смог вспомнить, где он уже слышал эту фразу.
Тышка безнадежно махнул рукой и добавил:
— Все равно прав будет учитель, а ты в дураках останешься!
Последнюю фразу он произнес с настроением, убежденно, и поэтому она дошла до сердца Павлика.
— Все это так, — сказал он, — но как извиняться? Так, что ли? — Он изящно изогнул корпус, приложил руку к сердцу. — «Надежда Федоровна! Извините! Нагрубив вам, я не сплю ночей. Я понял, что жестоко неправ!»
Тышка весело засмеялся, открыл крышку рояля, и густые аккорды зазвучали в комнате.
— Вот здорово получилось! — прислушался Павлик. — Ну совсем как у Мефистофеля из «Фауста».
— Наконец и до тебя дошла музыка! — опять засмеялся Тышка, теперь уже нарочно басом, снова порывисто и громко звуками клавиш подражая смеху. И вообще, Павка, ведешь ты себя в школе незавидно. Матери твоей, наверное, стыдно на родительские собрания ходить. — Он бурно промчался по клавишам. — Хоть бы ты исправился, что ли…
Тышка вздохнул и исполнил какую-то мелодичную музыкальную фразу. Он закрыл рояль, встал и, зевая, потянулся, подняв кверху обе руки. Ему надоело читать нотации Павлику. «Как слону дробина», — подумал он и решил перевести разговор на другую тему.
Но слова Тышки задели Павлика, и ему захотелось оправдаться перед товарищем.
Знаешь, Тышка, я почему-то не люблю всех взрослых, не верю им, — сказал Павлик. И в памяти его промелькнул образ отца.
Казалось, эти слова не имели отношения к разговору, но Тышка все понял. «Не верит, а отсюда и неуважение, нелюбовь, грубость», — подумал он и тоже вспомнил красивого полковника и слова матери Павлика, сказанные недавно: «Убил он в сыне веру во все хорошее».
— Ну, это, знаешь, заблуждение! — сказал Тышка. — Вот, например, Павел Семенович (он имел в виду учителя физики) или наш директор Григорий Александрович. Да я тебе десятки взрослых назову!
— Не называй, я и сам знаю, что так. Знаю, а все равно не люблю.
