Иван Краснобрыжий - Аленкин клад. Повести
Идем час. И еще один. Остановиться в этой затхлой, сырой пропасти, где, кроме геологов и охотников, любой человек выглядит беспомощным ребенком, — окончательно расписаться в немоге. Мне порой кажется: я больше никогда не увижу чистого, просторного неба над головой, не сделаю твердого шага вперед… А шустрой Аленке все трын-трава! Она в непролазной, заболоченной тайге чувствует себя как рыба в воде.
Я перестаю шагать по ее следу и лезу напролом. Лезу медведем, стиснув от злости зубы. Она окинет меня с ног до головы подбадривающим взглядом, кокетливо шевельнет еще по-детски угловатыми плечами и, как нарочно, когда я вслух начинаю чертыхаться, весело запевает:
— Там, где речка, речка Бирюса…
Песня Аленки злит меня еще больше, но я молчу. Ее звонким, чистый голос то затихает, то снова оживает в непролазных дебрях, заставляет собирать последние силы и кое-как тащиться вперед.
Косматый полог тайги, как небо после ливня, начал потихоньку светлеть, проясняться. На пути все реже и реже стали попадаться завалы бурелома, трясины, рогатые коряги… Мне дьявольски хочется передохнуть. Хочется остановиться хотя бы на минуту! Аленка, точно угадав мои мысли, предупредила:
— Привал в Седом распадке.
— Он далеко?
— Часа полтора ходу.
— Я о километрах.
— Мы тут расстояния измеряем временем.
Край немереных верст. После завалов бурелома и болот с тучами кровожадного комарья он раскрылся в своей первозданной красе. Шагая рядом с Аленкой, я любуюсь юркими белочками. Они доверчиво и удивленно глядят на нас черными бусинками глаз, но стоит к ним приблизиться на два-три шага — рыженькие пушистые комочки мгновенно исчезают. Их бегство чем-то напоминает полет. Взмывают вверх — и только ты их видел.
А хвойный воздух! Вечером, разогретый за день солнцем, он кажется сладковатым, кружит голову. Я пью его взахлеб. Пью, как утомленный жаждой путник родниковую воду, припахивающую кленовыми листьями. Пью — и не напьюсь. Чувствую прилив бодрости и того неуемного детского озорства, когда хочется с громким криком быстрее птицы лететь навстречу с радостью и солнцем.
— Скоро Седой распадок, — свернула на невесть откуда взявшуюся тропинку Аленка. — Прибавим шагу?
Тропинка, исклеванная копытами сохатых, черной лентой тянулась по кедровой роще и все бежала куда-то в глубь гомонящей тайги-старухи. Аленка короткой палкой, как минер щупом, тыкала в землю и уверенно шла вперед. Палка в ее руке мне помогла «раскусить» причину неудач в походе, и я начал проклинать себя за оплошность. Короче, умнел задним числом.
Роща могутных кедров кончилась как-то неожиданно. Мы вышли на огромную поляну, перерезанную звонкоголосой речкой Говорухой. Аленка остановилась, поправила на плече ремень карабина и, не глядя на меня, спросила:
— Проголодался?
— Угу.
— На шашлык не рассчитывай. Тройную ушицу спроворим мигом.
Слово «спроворим» она произнесла с домашней теплотой и таким спокойствием, как будто мне оставалось вооружиться ложкой, взять кусок хлеба и позаботиться о самом простом: не обжечь губы наваристой юшкой янтарного цвета.
— Такую ушицу спроварим — ангелы от зависти лопнут!
По крутому берегу Говорухи мы двигались до тех пор, пока не нашли впадающий в нее ручей. Аленка палкой промерила глубину ручья и попросила меня подкатить лежавшее неподалеку бревно.
— Рыбу глушить будем?..
— Фантазировать лучше на сытый желудок, — невозмутимо ответила на подначку Аленка. — Давай-ка лучше делом заниматься.
Я руками уперся в бревно. Поднатужился раз, другой…
— Эх, цивилизация! Рычаг простой применить не догадаешься.
Крепкое сухое полено помогло: бревно я без особого труда подкатил к берегу ручья. Аленка посоветовала еще «попыхтеть» над парочкой и топором стала рубить гибкие прутья. Пока я возился с бревнами, она прутья разложила на земле и принялась плести кошель. Мастерила кошель Аленка с каким-то самозабвеньем и счастливой гордостью. Я любовался проворством ее маленьких рук и слушал рассказ.
— Якуты сто лет назад так добывали рыбу, — объясняла она. — Сейчас соорудим заездку, установим кошель — и вся недолга.
Плотину через ручей мы построили быстро, по всем правилам предков. Аленка приладила кошель к вырубленному в бревне оконцу, полюбовалась делом своих рук, потом сказала:
— Разводи костер.
Я сунул руку в один карман брюк, другой, похлопал ладонью о карманы куртки и виновато опустил голову.
— Как же ты в тайгу без спичек сунулся? — удивилась Аленка. — В тайге, милок, без огня — крышка!
— И у тебя нет спичек?
— Один коробок есть. А представь — его нет. Ну, чего насупился?
— Это не самое страшное. Древние люди огонь добывали трением.
— Ты по истории, наверное, пятерки получал? — спросила Аленка, улыбаясь глазами. — Может, попробуешь, как это получается?
Подначивающая улыбка Аленки и манера говорить со мной, точно с беспомощным малышом, задели мое самолюбие, толкнули на глупый поступок. Я выбрал два сухих полена, поудобнее присел на бревно и начал их быстро-быстро тереть одно о другое. Семь потов и нуль успеха окончательно унизили меня в глазах Аленки.
— Крепче! Сильнее нажимай! — на полном серьезе советовала Аленка. — Понюхай, чем пахнут поленья!..
Принюхиваться к поленьям я, конечно, не стал и минут через десять снова принялся за дело, но вскоре, вытирая рукавом куртки вспотевший лоб, окончательно выдохся.
— Собери-ка лучше дровишек, — захохотала Аленка. — И навсегда забудь такой способ добычи огня.
Кучу сушняка я собрал в сосняке, сложил колодцем и чуть не ахнул от удивления: в кошеле трепыхались хариусы. Аленка, заметив мой восторг, снова напомнила о добыче огня. Я молча послал в ее адрес соленое словечко и грубовато попросил не строить из меня дурачка.
— У тебя, оказывается, нервишки жидкие? — Аленка выдрала из своей куртки клок ваты, свернула тугой куделькой, положила на гладкое бревно и дала практический совет: — Катай кудельку поленом. Минут через десять вата загорится. Честное комсомольское, загорится!.. Я спичек не жалею. Бери! Но хочу, чтобы ты научился добывать огонь без них. Может быть, когда-нибудь пригодится.
Дружеский совет и минут двадцать адского труда принесли победу: вата задымилась. Кудельку по рекомендации Аленки я обмотал сухим мхом и дул на нее до тех пор, пока мох не вспыхнул пламенем. Розовое крылышко огня я сунул под сухую березовую кору. Красные язычки слились в клубок бледно-голубого огня, и костер запылал. Аленка, приладив над ним котелок, начала потрошить хариусов. Я устало присел на бревно и огляделся вокруг. Деревья темной стеной подступали со всех сторон к разгулявшемуся огню. Редкозубая цепочка сопок слилась в черную линию, и на ее вершине замигали крупные голубые звезды. Аленка посоветовала подкатить еще пару бревен (благо их Говоруха во время весенних паводков натаскивает сюда с лесосек сотни), но ее голос прозвучал почему-то глухо, стал удаляться и вскоре затих.
— Вставай! — начал меня кто-то тормошить. — Ушица поспела. Бери ложку и нажимай!
Если боги на Олимпе и питаются ангельской пищей, то я готов дать клятву: подобное яство им даже под пасху на зорьке не снилось. После двух ложек душистой, наваристой юшки я с превеликим удовольствием ближе подсел к черному котелку.
— Вот это по-нашему! — похвалила Аленка. — Заправляйся капитально. Впереди дорога длинная.
Я работал ложкой до пота и смотрел на костер. Огонь синими лентами бежал по сухим поленьям, закручивался розоватыми змейками, разливался тонким пологом и, точно от натуги, делался кроваво-темным.
Таежные ночи. Сколько о них сложено былей, небылиц, баек, погудок! Первую ночь в тайге я запомнил крупнозвездной, с тревожной тишиной. Такой она до сих пор живет в моей памяти. Такой, пожалуй, останется навсегда.
Наш костер, угасая, побурел, как помидор на солнцепеке, и, постреливая жаром, начал одеваться седым пеплом.
— А теперь и отдыхать можно, — решила Аленка. — Ложи бревна крестом и поджигай. Первую половину ночи ты спишь, вторую — я.
Кучи хвороста под бревнами загорелись быстро, весело. По совету Аленки я улегся на охапке сушняка и сам не заметил, когда уснул. Разбудила она меня далеко за полночь. Я протер глаза и посмотрел на небо. Темный, редкозвездный полог над головой стал ниже и тяжелей.
— Смотри не усни! — сворачиваясь комочком, дала наказ Аленка. — Как только начнут вырисовываться сопки — побьем.
Я подбросил в костер сушняка и, немного размявшись, закурил. Густая зябкая тишина давила со всех сторон. Эту тишину порой нарушал ветерок, и тогда все вокруг оживало: шуршала прошлогодняя листва, бойче звенела Говоруха, в темных вершинах сосен раздавались протяжные стоны. Когда ветерок затихал, тишина снова заступала в дозор, и только где-то в глубине тайги не умирал монотонный звук: тум-тум-тум…
