Владимир Попов - Обретешь в бою
Требовательный начальник Гребенщиков. И что более всего нравится в нем людям, так это одинаковая степень требовательности и к подчиненным своим, и к равностоящим, и к вышестоящим. Попробуй что-либо не дай цеху или дай не вовремя. Всех на ноги поднимет. И по вертикали и по горизонтали. Как хозяин положения.
На столе у Гребенщикова коммутатор. Новейший. С динамиком. Секретов из своих разговоров он не делает. Включает динамик на полную мощность, и все слышат двусторонний разговор. Слышат, как лебезят снабженцы, как приноравливается к нему директор, как почтительно говорят обкомовцы: «Андрей Леонидович, не волнуйтесь», «Андрей Леонидович, примем все меры». И вольно или невольно, а создается впечатление, что Андрей Леонидович — фигура первостепенная, неоценимая, что на заводе без него и вода не освятится.
Рапорт Гребенщиков ведет не спеша. Скрупулезно все записывает, детализирует, Записал, что на рабочей площадке грязно, — контора автоматически удержит с начальника смены один процент премии. Очень грязно — два. Смотришь, к концу месяца процентов двадцать премии недосчитаешься. Малейший проступок фиксируется в «кондуите», как назвал начальник книгу рапортов. И не только те проступки, за которые полагаются взыскания, но п те, которые взысканию не подлежат. Так, для острастки, для памяти. И никаких объяснений, никаких ссылок на объективные причины. Задержали жидкий чугун для заливки в печь — сначала сталевару взбучка — плохо требовал, потом диспетчеру — плохо выполнял. Не подали вовремя ковши для выпуска стали — попадет и тому, кто промедлил, и тому, кто мало шумел, слабо нажимал. Допустил ошибку — думай не о том, как благополучно выпутаться, — все равно не удастся, — думай о том, как бы ее исправить.
Загадочный начальник Гребенщиков. Ни один человек не переступал порога его коттеджа, не видел его в домашней обстановке, не говорил с ним по душам. И сам он никого не посещает. Ни коллег своих, начальников других цехов, ни руководителей завода. Ходят разговоры, что у Гребенщикова молодая и очень красивая жена и что он ревниво оберегает ее от чужого глаза. Но жену толком никто не видел, разве только через стекло автомашины, которую она водит сама. И мало ли что вообще придумают про начальство досужие и злые языки!
Вспыльчивый начальник Гребенщиков. Пришел в цех в скверном настроении — значит, хорошего не жди. А если уж ему здесь испортят настроение, — о, тогда он воздаст с лихвой! В такие минуты люди стараются на глаза ему не попадаться. И не пробуй возражать. Да и вообще возражать ему не рекомендуется. Виноват не виноват — соглашайся. Покорного накажет — простит, а вздорному еще добавит.
Вот и сегодня настроение у Гребенщикова испортилось, хорошо еще только к концу дня, — на пятой печи задерживалась плавка. Вел ее сталевар Степан Пискарев, человек тщедушный, слабенький, не умеющий постоять за себя. К тому же пора бы появиться в цехе Рудаеву. Гребенщиков никогда не уезжал домой, не дождавшись заместителя, — свято придерживался правила: до часу ночи цех без старших руководителей не оставлять.
Поджидая Рудаева, начальник кружил возле Пискарева, кипятился и высказывал все, что о нем думал и даже не думал. Пискарев как мог увиливал от этого назойливого жужжания. То в гляделку посмотрит, как газ в печи горит, то уйдет на другую сторону площадки вроде отрегулировать приборы. Но Гребенщиков всюду настигал его.
Затаив улыбку, следили за этой игрой в кошки-мышки подручные и удивлялись долготерпению сталевара.
В конце концов Пискарев не выдержал, бросил через плечо:
— Эх, Андрей Леонидович, немало я начальников пережил и одно могу сказать: лес до вас шумел и после вас шуметь будет!
Подручные прыснули от смеха и на всякий случай шмыгнули в разные стороны: не ровен час, когда-нибудь припомнит.
— Ух ты! — вроде бы восхищенно произнес Гребенщиков и тут же сразил насмешкой: — Лес-то шуметь будет, но непригоже пню себя с лесом отождествлять. — И пошел к рапортной.
Здесь, в пустой комнате, уставленной скамьями, завешанной диаграммами и плакатами, он застал Рудаева.
— Выкупались? Пообедали? — Гребенщиков выразительно взглянул на большие настенные часы, стрелки которых показывали двадцать две минуты восьмого.
Рудаев хотел отмолчаться, но Гребенщиков пристально смотрел на него — ждал ответа.
— Если бы цех на двадцать две минуты остался без вас или без меня, ничего не произошло бы, поверьте мне, — спокойно сказал Рудаев. — Оставляем же мы его на ночь. Пора приучать людей к самостоятельности.
— А позвонят из заводоуправления? Из обкома? Из комитета, наконец?
— Ну и что же?
Рудаеву было глубоко безразлично, кто и когда может позвонить. Он не видел особой доблести в том, чтобы сидеть в цехе невылазно, хотя сидел допоздна, потому что этого требовал Гребенщиков.
— А третья печь? Она вас не беспокоит? — наседал Гребенщиков.
— Об этой печи я буду говорить с директором. Вы отлично знаете, что я против тепличных условий, созданных для нее, и против хвастливой шумихи. До каких пор мы будем остальные печи держать в черном теле?
— С кем угодно. И когда угодно. Ваша затея — вы и расхлебывайте. Но поскольку уж заведен такой порядок, извольте придерживаться его, — жестко произнес Гребенщиков и быстро удалился, чтобы погасить возникающий спор.
Глава 3
Рудаев пришел в этот цех, когда еще строительные материалы грудами лежали на заводском дворе. Он следил, как монтировали металлические конструкции, как заполняли их огнеупорным кирпичом, как росли печи, эти исполины высотой с восьмиэтажный дом. Сейчас в цехе уже пять печей, пять огнедышащих, ни на миг не затухающих вулканов, а строительство продолжается и будет продолжаться дальше, пока не вырастет еще семь печей. Всякий раз, когда Рудаев представляет себе, каким будет цех, у него крепнет желание навсегда прирасти к нему. Это заставляет мириться и с ежистым начальником, и с атмосферой, которую он создал.
А вот отец Рудаева, Серафим Гаврилович, с начальником не ладит, постоянно нападает и на него и на сына, поэтому Рудаев особенно настороже, когда работает смена «В».
Обходя цех, Рудаев оттягивал момент встречи с отцом. Дошел до третьей печи, снова вернулся на четвертую, пожурил сталевара за жидкий шлак и только тогда отправился на вторую.
Они очень не похожи друг на друга, отец и сын. Серафим Гаврилович ростом не вышел, кряжистый, чуть грузноватый и тем не менее нервически быстрый — минуты не постоит. Всю жизнь вертелся у старой допотопной печи, где все делалось вручную, да так и осталась эта привычка. И лицо у него не то чтобы злое, но к панибратству, а тем более к шуткам не располагающее — больно уж твердые складки у губ и взгляд, близко к себе не подпускающий.
— Что кругом да около ходишь? — зашипел Серафим Гаврилович на сына, когда тот подошел к нему. — Чует конь, что кнута заработал?
Рудаев постарался придать своему лицу спокойное, даже безразличное выражение. Отец был по-своему прав. Его печь задержали с выпуском плавки — отдали ковши третьей, и сейчас тормозили завалку — состав с тяжеловесным ломом тоже подали третьей, а ему сунули три состава всякой мелочи, которую сталевары презрительно называют «соломой».
Пререкаться на эту тему с отцом не хотелось — и надоело, и не было убедительных доводов в свою защиту. Рудаев повернулся, чтобы уйти, но Серафим Гаврилович схватил его за плечо. Рука у отца небольшая, но пальцы железные, не вырвешься, да и вырываться неудобно при людях.
— Ты в обком союза писал? Писал. На собраниях выступал? Помогло? — не сдержал раздражения Рудаев.
— А ты писал? А ты выступал? Поджал хвост и молчишь? Народ смеется! — Серафим Гаврилович сделал широкий жест, словно призывал в свидетели этого разговора не троих подручных, которые, кстати, всецело были поглощены своим делом, а целое скопище людей.
Молчит Рудаев. Эх, его бы воля, поломал бы он этот порядок, не задумываясь.
— Скажи, какой мне интерес так работать? — все более распалялся Серафим Гаврилович. — Это все одно, что в меченые карты играть. Крутись, вертись, а первыми они будут! — сталевар ожесточенно ткнул пальцем в сторону третьей печи. — Еще о соревновании треплетесь! Попробуй посади Ваньку на велосипед, а Ваську на мотоцикл — и запусти наперегонки. Жмите, ребята, кто кого. Ну, какой Ваньке резон? Да он не то что тужиться будет, наоборот, помаленечку станет крутить — все одно задний.
— А тебе слава нужна или металл? — спросил Рудаев так, для проформы, лишь бы не молчать.
— Мне доброе имя мое вернуть нужно! — давился обидой отец. — Людям в глаза глядеть совестно!
Рудаев резко повернулся и зашагал к первой печи.
— На самом деле зло берет, — сказал сталевар Нездийминога, сутуловатый и нескладный, но скроенный, видно, из крепкого материала. Приподняв прикрепленные к козырьку синие очки, он следил за сценой между отцом и сыном и, хотя не слышал ни слова, догадался, о чем шла речь. — Ну, я допускаю, когда исследования вели — там куда ни шло. А сейчас зачем? Для одних — развращение, для других… только душу охлаждает.
