Борис Изюмский - Чужая боль
Он очень хотел этого не только потому, что искренне привязался к мальчику, но и потому, что знал, как тот дорог Рае.
* * *Сережа с матерью заканчивали обед, когда к ним пришел Виталий Андреевич. Он был в простенькой клетчатой рубашке с закатанными рукавами, открывающими тонкие мускулистые руки, отчего выглядел моложе своих лет.
Раиса Ивановна при виде его обрадовалась, ее мать приветливо закивала:
— Заходите, заходите… Может, пообедаете!
— Спасибо, Анастасия Семеновна, только что обедал… Вот арбуз, пожалуй…
Он сел к столу, рядом с хмурым, немного отодвинувшимся от него Сережей, стал рассказывать о проекте нового стадиона в городе.
Когда Раиса Ивановна уже начала убирать посуду со стола, Виталий Андреевич сказал:
— Сережа, я бы хотел, чтобы ты с мамой, а если пожелает — и бабушка, жили у меня. Как ты на это смотришь!
Сережа встал из-за стола, будто его вызвал для ответа нелюбимый учитель, которому он все же вынужден отвечать. Опустив голову, тихо сказал;
— Я не хочу. У меня есть папа.
Анастасия Семеновна всем телом подалась в сторону внука, словно желая оградить его. Раиса Ивановна кусала губы, готовая разрыдаться.
— Хорошо! — решительно объявила она. — Мы сейчас же, понимаешь, сейчас возьмем такси, поедем к твоему отцу и послушаем, что он скажет.
— Мне можно поехать с вами! — спросил Виталий Андреевич.
— Я даже прошу тебя об этом, — торопливо вытирая руки полотенцем, ответила Раиса Ивановна, — очень прошу.
Мальчик метнул было негодующий взгляд в сторону матери, но не посмел возразить или не подчиниться. Вскинув голову, неторопливо вышел на улицу и до остановки такси и в самой машине не проронил ни слова.
Виталий Андреевич, чувствуя, как лихорадочно взволнована жена, тихо попросил:
— Разреши вести разговор мне!
Она, соглашаясь, благодарно пожала ему руку.
* * *Станислав Илларионович после развода с Раисой долго не мог остановить свой выбор ни на одной из многочисленных знакомых. При этом он придерживался, по его словам, минимума порядочности: не встречался с замужними и одновременно с двумя.
Но дело шло к сорока годам, надо было подумать о новой семье, и Станислав Илларионович, к удивлению многих, женился на единственной дочери профессора-окулиста, девице увядшей, жеманной, и поселился в профессорском особняке.
…Когда на звонок он открыл дверь, то онемел, увидев перед собой сына, Раису и какого-то незнакомого мужчину.
— Станислав Илларионович, — негромким голосом произнес мужчина, — я — муж Раисы Ивановны. Скажите, у вас новая семья!
Станислав Илларионович вышел из оцепенения, его холеное лицо стало надменным.
— А, собственно, почему вас это может интересовать!
— Лично меня и мою жену не может. Вашего сына — конечно.
— Да… Я женился, — выдавил Станислав Илларионович, все еще не понимая, к чему этот разговор.
— Я хотел бы взять на себя воспитание Сережи, но он заявил, что желает жить с вами…
Наступило тягостное молчание. Станислав Илларионович продолжал стоять в дверях, словно загораживая вход в особняк.
Из глубины его доносились звуки рояля: чьи-то вялые руки исполняли меланхолический вальс.
— Я не подготовлен к подобному обсуждению, — с запинкой произнес Станислав Илларионович. — Это так неожиданно… И потом… у меня предполагается появление другого ребенка…
Во все время этого разговора Сережа, стоя в стороне, умоляюще смотрел на отца. Его губы пересохли, словно от жары.
— Тем не менее вопрос необходимо решить не откладывая, — властно возразил Кирсанов.
Виталий Андреевич показался сейчас Сереже выше, мужественней, чем прежде. «Нет, штурманом он все-таки был», — почему-то подумал мальчик, но отметил это как-то краешком сознания, весь охваченный мыслью об отце.
— Мы не будем вам мешать, поговорите с сыном, — сказал Кирсанов и, взяв под руку жену, пошел к ожидающей их машине.
…Сергей возвратился к ним через несколько минут, возвратился сразу повзрослевшим, даже… состарившимся, если можно так сказать о ребенке. Он сел на переднее сиденье, не поворачиваясь, сухо объявил:
— Я буду жить с вами…
— Тогда заедем сейчас за вещами, — сказал Виталий Андреевич.
Глава втораяНесколько ночей Сережа почти не спал, все думал, думал об отце, о своей судьбе. Почему именно на его долю выпало такое! Ведь могло же быть иначе, и он был бы счастливейшим человеком на свете. А теперь внутри что-то навсегда перегорело: отец окончательно предал его, трусливо отказался в самую трудную минуту и отныне переставал для него существовать.
Сережа осунулся, но старался не показывать, чего ему стоило это крушение.
Первые месяцы жизни Сережи на новой квартире прошли трудно для всех.
Он не привык у бабушки стеснять себя в словах и поступках, думать над тем, как отвечать, и не собирался изменять привычек. Заранее внушив себе, что теперь у него пойдет горькая жизнь пасынка и, значит, ни за что не надо давать себя в обиду, он не только не избегая столкновений, но словно бы даже искал их. От него то и дело можно было услышать: «Не желаю!», «Знаю сам!..» Никогда еще не был он так вспыльчив, как в эти месяцы, и Раиса Ивановна просто измучилась: ни ласки, ни упреки, ни резкость, ни долгие разговоры, казалось, совершенно на него не действовали.
Как-то в их доме перекрыли водопровод.
Сережа рылся в инструментах, когда Виталий Андреевич попросил его:
— Пойди, Сережа, во двор, принеси ведро воды из колонки.
Он сделал вид, что не слышит.
— Сережа, я к тебе обращаюсь!
Он даже не поднял головы:
— Я занят.
— Найдешь то, что тебе надо, позже, — терпеливо, не повышая голоса, сказал Виталий Андреевич, но желваки у него на скулах напряглись.
Сережа сузил враждебно блеснувшие глаза:
— Вы мной не командуйте!
У Раисы Ивановны перехватило дыхание:
— Да как ты смеешь, пащенок, так отвечать человеку, которого все уважают, который заботится о тебе. Немедленно иди!
Он намеренно не спеша поплелся за ведром, вышел в коридор.
Раиса Ивановна исступленно забегала по комнате:
— У меня больше нет сил!.. Нет!.. Он делает нашу жизнь невыносимой, рассорит нас… Я не могу видеть, как ты нервничаешь… Не могу допустить такое обращение с тобой… Зачем тебе взваливать на себя эту обузу! Пусть живет у бабушки, если не понимает, что ты для него делаешь…
— Но мы еще ничего для него не сделали, — возразил Виталий Андреевич. — И зачем избирать самый легкий путь!! Прошу тебя: больше терпения, меньше нервозности, и, ты увидишь, что со временем дело пойдет на лад.
Для себя он решил не стремиться во что бы то ни стало войти в доверие, расположить к себе мальчика, понимая и его состояние, и фальшь подобных специальных ухищрений. Решил быть требовательным, но не бояться «обидеть», если парень этого заслужит, не надоедать ему своим вниманием.
Действительно, через полгода Сережа значительно смягчился, умерил вспыльчивость. Он еще топорщился, но почти перестал грубить.
По натуре общительный, Сережа ребячьим чутьем точно определил неподдельный интерес Виталия Андреевича к его мальчишеским заботам, к школьным происшествиям и постепенно стал сам кое о чем рассказывать ему.
…Сегодня он был особенно откровенен. Только Виталий Андреевич открыл дверь, как мальчик, не раздеваясь, еще в коридоре, выпалил:
— Проклятый Ромка Кукарекин, опять ни за что ударил!
— А ты?
— Я ответил.
— Правильно.
— Но он сильнее, и мне досталось больше.
— Ничего. Надо подучиться приемам защиты.
— Подучусь. Ненавижу угнетателей!
— Их и надо ненавидеть. Вступайся за слабых, а себя не давай в обиду.
Сережа бросил портфель на пол, нацепил шапку на крючок вешалки, вытряхнул себя из пальто.
— Отхватил двойку по зоологии, — словно бы между прочим и как можно беспечнее сообщил он.
— Почему?.
— Не выучил.
— Почему? — уже резче, с нажимом, спросил Виталий Андреевич.
Сережа молчал.
— Так можно и уважение потерять.
Сережа дернул плечом, вроде бы: «Ну и ладно!», смело поднял глаза:
— И трояк по литературе.
К себе он всегда беспощаден, щепетильно правдив, даже если это ему невыгодно. Можно быть уверенным, что расскажет обо всем без утайки.
Теперь молчит Виталий Андреевич.
— Зато по геометрии — пять.
— Слабое утешение, — замечает Виталий Андреевич.
Вечером он обнаруживает в дневнике запись классной руководительницы: «На уроке литературы был невнимателен».
— Ну вот, пожалуйста! Чем же ты занимался на литературе! — с огорчением спрашивает Виталий Андреевич.
Ответ, как всегда, правдив, но малоутешителен:
— Обдумывал новую модель самолета.
