Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей
— Уговоримся так: если выиграю я, ставите ящик спирта сегодня же. Пол-ящика беру себе, другая половина — бригаде. Ну а если я проиграю, то покупаю спирт в тот самый день, когда кончится сухой закон.
— А откуда я вам достану сегодня?
— Это, Иннокентий Сидорович, не мое дело. Откуда хотите, оттуда и доставайте. Ведь это вы предложили спор?
Они стояли друг против друга, жали руки, и со стороны могло показаться: вот двое закадычных друзей, стоят не нарадуются своей нечаянной встрече. Наконец бригадир сказал:
— Добро. Разбей кто-нибудь, ребята!
Тотчас же подбежали несколько парней.
Теперь все глаза обратились к Юлюсу. Смотрел на него и я, испытывая досаду: какого дьявола полез он в этот спор? Блеснуть захотелось? Ведь недолго и осрамиться. Двести килограммов, да еще вверх по круче. Дело нешуточное. Неужели вздумал так вот, за здорово живешь приобрести ящик спирта? Конечно, спирт в тайге нам пригодится, да еще как, но ведь все может и сорваться, тогда придется за этот ящичек выложить из собственного кармана. В ящике — двадцать бутылок. Почти двести рублей. Такие деньги на дороге не валяются… Наконец, мало ли что может случиться с человеком, волокущим такой груз в гору? Так рассуждал я, потому что ничего в ту пору не знал.
А Юлюс уже подобрал свой ватник и надел его, хоть и палило солнце, хоть не успел еще просохнуть пот — блестит во впадинке под подбородком и струйками сползает по волосатой груди. Неспешным шагом приблизился к первому ящику, провел ладонью по шершавым неструганым доскам — не торчит ли где гвоздь. Потом выпрямился и стал, глядя на полноводную реку, где подрагивали закрепленные на якорях глубоко осевшие баржи в ожидании разгрузки. Река текла мутная, как забеленное кофе, увлекая с собой скопления щепы, уйму коряг, даже вывернутые с корнем деревья. Их изувеченные ветви торчали над поверхностью реки и будто взывали о помощи. Но Юлюс, скорее всего, не замечал этого, хотя и смотрел на воду. Его голубые глаза были сощурены, брови сведены, а зубы стиснуты так крепко, что у челюстей обозначились мелкие желваки, и они подрагивали, словно человек этот был намерен по меньшей мере перекусить гвоздь. Потом он сделал глубокий вдох, резко, со свистом выдохнул и пригнулся:
— Давайте.
Грузчики повернули ящик и положили его плашмя на усеянный галькой берег, затем вчетвером взялись за углы и по команде с усилием оторвали его от земли. Их лица налились кровью, обозначились синие вздутые вены. А Юлюс ждал, согнувшись крючком. Когда ребята, поднатужившись, водрузили ящик ему на спину, мне стало страшно, что ноша расплющит Юлюса, просто пришлепнет его к земле, но мой друг лишь самую малость качнулся и велел подвинуть ящик повыше, чуть больше вперед. Потом дотянулся рукой до днища и уцепился за ребро с такой силой, что не только в кончиках пальцев, но и в ладонях будто не осталось ни кровинки. Тогда он шагнул вперед. Вернее, шагом это не назовешь — лишь на пядь продвинулся в сторону косогора, не отрывая подошв от земли. Камни величиной с кулак, отполированные вечностью и водой, шурша, терлись друг о друга, будто стремясь выскользнуть из-под затрепанных и скособоченных Юлюсовых сапог, а он все продвигался да продвигался вперед, вершок за вершком, точно незрячий, ощупью нашаривал твердое и надежное место, куда можно поставить ногу…
К этому косогору была проложена мостовая. Еще до прибытия каравана люди работали здесь как в прошлом, как в позапрошлом году, восстанавливая былую, вымощенную крепкими лиственничными бревнами дорогу, развороченную вечной мерзлотой и размытую. Поверх бревенчатого настила был насыпан слой темного, почти черного, местного гравия, но тракторные гусеницы и колеса грузовиков размолотили его, разметали в разные стороны, а местами сдвинули в горки посреди колеи, так что получились неаккуратные гряды вперемешку с серыми загорбинами настила, из которого торчали острые ершистые задиры, будто эти деревья пыталось выгрызть какое-то чудовище невероятными зубами. На хребте этой ненаведенной дороги сейчас и стоял наш бригадир. Он останавливал грузовики — дорога была чересчур узка, не развернуться машине и человеку с таким громоздким грузом. Иннокентий стоял, широко расставив ноги, будто готовый оборонять свою крепость от свирепого и назойливого врага, который медленно и неумолимо надвигался. Мы тянулись за Юлюсом, окружив его со всех сторон. Никто не подгонял, не подбадривал, но по лицам, напряженным и строгим, по глазам, по прерывистому дыханию ребят можно было понять: все желают Юлюсу победы. У нас прямо дух захватило, когда Юлюс вдруг резко остановился перед кучкой гравия, перешагнуть которую было невозможно. Это поняли и мы все, и конечно же он сам, потому что сразу скосил глаза, высматривая, как бы поудобнее обойти помеху. Однако кто-то из наших в тот же миг разметал гравий, прорыл в нем канавку, где вполне могла уместиться нога. Видавший виды сапог Юлюса и скользнул в эту канавку, точно крот, по неразумению выглянувший на поверхность. Одни лишь его ноги и были нам видны, так как весь он, даже голова, был скрыт ящиком. И еще видели кончики пальцев его рук, мертвой хваткой впившиеся в край ящика. Ногти посинели, почти почернели, будто человек защемил их дверью и поломал суставы. Мне был виден подбородок Юлюса да его вздернутый кончик носа, поскольку я шагал рядом с ним, тоже сгорбившись, нога в ногу. И еще мне было видно, как с кончика носа при каждом шаге падали капли пота. Такие крупные и тяжелые, что мне казалось, будто я слышу, как они ударяются о черный гравий. И еще казалось, что это не пот, а сама Юлюсова сила вытекает вон… Так он и вскарабкался к тому месту, где, расставив ноги, высился Иннокентий. Лицо у нашего бригадира было мрачнее мрачного, словно у человека, получившего бог знает какую черную весть. А все наши вокруг ликовали, наперебой хвалили Юлюса, который стоял, согнувшись под своей ношей, и не спешил от нее избавиться. Сквозь радостный галдеж бригады я расслышал его голос:
— Все?
Ясно, он обращался к бригадиру. На всякий случай. Чтобы никаких недоразумений. Пусть Иннокентий Крутых самолично подтвердит, что все проделано в точности по уговору. И бригадир сдавленным голосом произнес:
— Все, Юлий Миколаевич. Ребята, снимай ящик.
Нашим повторять не надо. Скопом обступили Юлюса, и вот уже ящик на земле. Но Юлюс по-прежнему стоял согнувшись, держась обеими руками за поясницу, будто сведенную острым радикулитом. Все притихли, глядя на его согбенную фигуру. Однако мгновение спустя он поднял голову, затем распрямил плечи, а там и весь выпрямился да всем телом встряхнулся, точно собака, выскочившая из воды на берег. Он стоял перед Иннокентием, но смотрел куда-то мимо. Никогда не доводилось мне видеть глаз такой синевы. Настоящие подснежники. Вам, наверное, случалось наблюдать эти весенние цветы, быть может, вы замечали, что синева подснежника имеет много оттенков. Так вот, глаза Юлюса удивительным образом вобрали в себя все оттенки этого цвета. Особенно меня поражало, когда они вдруг становились темно-синими. Это случалось в те минуты, когда Юлюс сердился или глубоко задумывался. Сейчас был именно такой момент. Вначале он глядел куда-то вдаль такими ясными глазами, которые и синими не назовешь, скорее — светло-голубыми. Но внезапно они начали быстро темнеть — будто чистое небо заволакивалось грозовыми тучами.
— Хотите отыграться? — спросил мой друг.
Бригадир, однако, молчал. Вопрос он, разумеется, слышал. Не мог не слышать. Но молчал, будто вовсе не к нему, а к кому-то постороннему относились слова. Я видел, как Юлюс прищурился, желая спрятать остроту своего взгляда.
— Подумайте, Иннокентий Сидорович! Лучшего условия вам никто не предложит. Ставлю десять ящиков спирта.
Наши так и ахнули. У меня внутри что-то оборвалось. Десять ящиков! Почти две тысячи рублей! Откуда он столько достанет? Впрочем, раз предлагает, значит, есть у него… А если Крутых согласится? Если он справится с ящиком стекла? Ведь с виду не скажешь, чтобы он был слабее Юлюса. Он даже малость повыше и в плечах пошире. И разница в возрасте незначительная: бригадир на годик-два старше, только и всего. Но бригадир молчал. Можно было подумать, что человек хочет спокойно обдумать и взвесить — стоит или не стоит идти на второе пари, только что проиграв первое. А ребята очухались и давай подначивать Иннокентия, не скупясь ни на слова, ни на жесты и ужимки, чтобы разжечь его мужское самолюбие.
Крутых молча стоял. Лишь в черных его глазах зажглись недобрые огоньки и на монгольском лице еще сильнее обозначились острые скулы, что означало: он и видит все, и слышит.
— Так как же, Иннокентий Сидорович, согласны или отказываетесь?
— Отказываюсь, — сквозь стиснутые зубы выцедил Крутых, и, должно быть, каждому стало ясно, каких усилий потребовало от него это слово — бригадирский лоб покрылся испариной.
