Анатолий Кузнецов - Селенга
— От черемши? — спросил парень недоверчиво.
— От нее, милый.
— Как же ее… едят?
— Да всяко: и с хлебушком и так. Насекут, насолят, в кадку, значит… Оно как чесночок, покушайте.
Он протянул два продолговатых листика. Парень пожевал, выплюнул.
— Жить на свете — знать надо… — кряхтел старик, укладывая мешок. — Везде, братцы, по-разному. Диво дивное. Там она так, а там этак…
На эту мудрость паромщик звучно икнул и насмешливо процедил:
— Всюду хороша…
— Бывает, милый, все бывает.
— Ты, дед, лучше скажи, правду грят, ты в Польше был?
— Помотался я, сынок, по свету. Был молодой — искал счастья, долго искал. Ох, долго я походил…
— Гм, — усмехнулся паромщик. — До чего ж ты доходился, любопытно?
— До Селенги.
— Ну?
— Вот и «ну».
— Ту́т счастье, что ль?
— Да как тебе сказать — и тут и везде. Не от земли счастье, а от человека, на земле живущего. Я, милый, долго искал, и все Кавказы и Украины исходил… Как перемахнулся сюда, как зажился — так, кажется, ничего мне и не надо лучшего, и милей матушки Селенги нет… Вот так.
— Любишь Селенгу, что ль?
— Люблю.
— Ай, батя, остряк!
— Глупый ты, зеленый.
— Там счастье, батя, где нас нет.
— Вот глупый ты. Ту пословицу лежебок вроде тебя выдумал. Ты сам погляди: али не чудо земля? Али люди — не чудо? Хожу, изумляюсь: как-то был молодым и ничего того вкруг себя не видел? Только бы подышать… только бы пожить боле!
— Помирать тебе пора.
— Не хочу.
— А надо. Ты уж, дед, как старый пень.
— Не хочу.
Паром дошел до правого причала, грузно ударившись о него, и приятная беседа оборвалась. Паромщик, не вставая, бросил веревочную петлю на кнехт, но не попал, она плюхнулась в воду. Он лежал на тулупе, бросал, выбирал из воды и опять бросал. Проще было встать и подойти, но он упрямо кидал раз восемь, пока случайно не попал, — и тогда откинулся на спину и уставился в небо.
В воздухе послышался нарастающий свист. Вдруг низко над головами пролетела стая уток, даже казалось, обдало воздухом.
— А! Дома двустволочка-то! — встрепенулся дед.
— Ай охотишься еще?
— У нас все охотники, — строго ответил дед, обращаясь почему-то не к паромщику, а к парню. — Я-то теперь уж разве на белку, глухаря, бывает. Ну, про утку, конечно, не говорю. Столько тут ее, и на мой век хватит, и на твой, и внукам твоим. Что ни говори, весьма богатые места. Рыбы одной! А ягод у нас! Поверишь, иной раз идешь — под чувяками хлюстит. Знаете, ведь люди врут, что в Сибири плохо — морозы да комары!.. А вы видели где в наших местах комара? Нет? Вот те и комары. Это где в глуби, а у нас нет. Морозы! Да я в жизни никогда так не замерзал, как однажды под Смоленском. Морозы! Знать надо, как жить, — вот что говорю. Немудрящему и в раю плохо — в ложке воды утопнет. Я вам еще не надоел? Тогда послушайте, я вам такой случай расскажу, что и в книжке не найдешь.
Живет в нашей деревне учитель, давно живет, уж годов десять. Родом он дальний, из Сочи. Слыхали, курорт? Вот-вот, оттуда. Там родился, там жил, учительствовал, имел квартиру. Что лучше для человека? Курорт да и курорт. И вот он заболел. Доктора велят уезжать. «Вам, говорят, нужно сменить климат». Не поверил. Где же климат лучше, чем в Сочи? Вся Россия, почитай, едет в Сочи лечиться да поправляться. А ему все хуже и хуже. Пришло как с ножом к горлу: али помирай, али уезжай. И он уехал. На Селенгу, сюда. И что бы ты думал? Выздоровел. Сопки тут, высоко, сухо, воздух крепкий — вот ему и хорошо. Выздоровел, зубы только потерял. Черемшу не ел, не верил. Ну, без зубов и остался. Теперь, говорит, меня ни за какие коврижки обратно не заманишь. Живет весело, книг пропасть, газеты, в Москву летом ездит, историю Селенги пишет. Дай бог. Может, люди почитают, узнают, меньше бояться будут.
У нас все есть, людей мало. Веришь ли, сынок, мы ведь избы углем топим. Ходим в яму, ковыряем, и такая тебе жара — что паровоз. Приезжали инженеры, записывали; посмотрят, да и уедут. Уголь есть, а копать некому. Жаль. Чего только нет: железо, говорят, золото, каменья драгоценные…
Старик махнул рукой.
— Да, заманишь их, горлохватов! — вдруг злобно сказал паромщик. — Намедни один проезжал. Я, грит, такую работенку ищу, чтоб три с половиной сотни в месяц, не мене. Кто ж ты таков, спрашиваю. Я есть, отвечает, печник и бегу из Харауза в Читу. Тьфу!
— Бывает, все бывает, — согласился старик. — У нас самих вон из соседнего колхоза не дале как вчерась ветеринар убег.
— Кто-о?
— Говорю: ветеринар убег.
— Поймали?
— Куда!
— Погодь, какой же это?
— Я его, милый, поглядеть-то не успел. Знаю только то, что люди говорят. Московский, говорят. Лучше б их не присылали, хлопоты с ними.
— Что ж ему, мало платили, подлецу?
— Нет, не прижился.
— Ха! — удовлетворенно развалился паромщик. — Кишка тонка?
— Ну что ж, все бывает, не смог человек. Я вот и говорю: у нас жить — знать надо. Незнающему и старому туго, а оно, вишь ли, было молоденькое, прямо из Москвы, с ученья, куда уж тут… Таковские они, нежные. Вот и испугалось, глупое.
— Как же они опять без ветеринара? — почесался паромщик.
— Даст бог, может, другого пришлют.
— А до той поры скотина подыхай?
— Все бывает… Конечно, смех один. Поверите, — повернулся дед к парню, — сколько там, значит, было радости-то: из самого главного института ветеринар! В кои веки дождались путного человека. Избу ему, дровишек на зиму, баба обед готовила, носились с ним, как с дитем. И жил-то, говорят, вначале ничего, приветливый такой, веселый, драмкружок организовал, девушки там уж все но нему сохли; скот стал выправлять, систему там по научному леченью. И вдруг затосковал. Захотелось ему винограду.
— Чего ль? — изумленно спросил паромщик и сел.
— Винограду. Видишь ли, коли живешь на Кавказе, глядеть на него не желаешь, а тут вот… Бывает, милый. «Ничего, говорит, так не хочу, как винограду, сто рублей отдал бы за горсть».
— Гляди ж ты! — удивился паромщик. — Аль он его в Москве пудами жрал?
— Кто его знает, милый… Я так думаю, не столь ему винограду хотелось, сколь заскучал он… Понимаешь? Написал он маме письмо: «Купил я тут, мама, два стакана яблок, и вышло в них двадцать штук…» А мать ему отвечает: «Дорогой Сашенька, хорошо, что ты яблоки кушаешь. А только одного я не пойму: какие-такие у вас стаканы, если в два стакана двадцать яблок входит?»
Паромщик засмеялся, закашлялся и перекатился на другой бок. Парень с недоумением взглянул на него, на старика.
— А яблоки у вас действительно маленькие, — сказал он.
— Маленькие… — подтвердил старик. — Дичок. Все выводют, выводют, да никак не разведут, мороз шибко губит. Это верно, маленькие…
Парень отвернулся, достал папироску, закурил — и так и остался спиной к собеседникам, устало опустив веки.
Селенга журчала, булькала под помостом. С плеса бомбой сорвался, захлопал крыльями крупный селезень. В деревне пели петухи.
— К дождю, что ли… — пробормотал старик. — Птица перемену чует.
— Дура твоя птица, — сказал паромщик. — Хошь, я среди дня петухом пропою, они все и заорут.
— А ты пробовал, что ли? — спросил старик.
— Пробовал.
— Способный ты, как я погляжу.
— Ну, а как же ветеринар-то? — лениво напомнил паромщик. — Как он, стервец, бежал?
— Обнаковенно и обежал. Затосковал. Все из-за винограда. «Рыбы, говорит, видеть не могу, омуля не хочу, дичи самой свежей не надо, молока не желаю — винограду дай». По нас с тобою, хоть бы его и вовсе не было. Ну, уж бог их знает, привозят, верно, в Улан-Удэ… Да не в том, конечно, дело. Сам понимаешь: росло оно в городе, на всем готовом, подай, прими, земли не нюхало — и акурат его в далекие края. Нету тебе морожена, нету тебе театра, нету винограда, нету мамы… Просился, чтоб уволили, куда там — год ждать, пока замену найдут; он собрался вчерась ночью, говорит хозяйке: «на вызов». И уехал. А куда ж на вызов, коли и бельишко и книжки забрал. В сей час уж небось в мягком вагоне за Иркутском чешет. Вот так.
— Лаялись небось?
— Что толку лаяться. Впору в затылке скрестись.
— Скотину бы уж пожалел, сукин сын, — выругался паромщик. — Уж попался бы он мне — в реку бы пихнул. Хошь ехать? Плыви сам как знаешь, паром не для тебя строен.
— Что ж вы печника не спихнули? — вдруг насмешливо спросил парень, не оборачиваясь.
Паромщик недоуменно посмотрел на него. Сплюнул, соображая, как к этому отнестись.
— А твое какое дело?
— Да нет, никакое, — лениво ответил парень и вдруг взволнованно, с болью сказал, повернувшись к старику: — Вы знаете, мне трудно судить, но человеку должно быть очень тяжело здесь, если он вырос в городе.
— Еще бы! Ресторантов нету! — зло фыркнул все еще уязвленный паромщик.
Старик вздохнул:
