Юрий Либединский - Зарево
Но железная дорога уже строилась, и нарядные дачные дома точно по волшебству возникли за осень и зиму на батыжевской земле. Давно ли оттуда слышны были то упругие звуки ударов ракетки о теннисный мяч, то звонкий стук крокетных молотков вперемежку с крикливыми, возбужденными голосами играющих… Давно ли банкир ван Андрихем, о котором даже Рувим Абрамович говорил благоговейным шепотом, весь иссохший, угловато-механический, со своей тростью похожий на треножник фотоаппарата и все же внушительный, в необычном для Арабыни в пеструю клетку костюме, прогуливался под руку со светловолосой Анной Ивановной по желтым дорожкам своего сада или же по тихим улицам Арабыни…
Темиркан при первом знакомстве принял почему-то Анну Ивановну за придворную даму. А когда она стала его любовницей, она сама просто и грубо сказала ему, что живет на содержании банкира ван Андрихема — светловолосая дочь петербургской прачки, не знающая своего отца. Как все это оскорбительно и непонятно чуждо! И пусть бы все это исчезло, как наваждение, и опять вернулся дедовский мир, простая и ясная жизнь.
И Темиркану пришло в голову, что он сразу бы выздоровел, если бы лежал не в этой огромной светлой комнате, на кровати с пружинной, при малейшем движении надоедливо звенящей сеткой, а в старом, теперь уже разрушенном батыжевском доме, пропахшем кожей и кислым молоком, на бесшумно покачивающейся, подвешенной к потолку широкой софе.
С начала восстания на пастбищах, оставив короткую и торопливую записку, исчезла из Арабыни Анна Ивановна.
Широкие окна ее дачи скрыты ставнями, и замок висит на воротах.
Исчезла она — исчез ван Андрихем. И почему-то не появляется в Арабыни Рувим Абрамович Гинцбург. Не едет и не пишет.
3Гинцбург приехал тогда, когда Темиркан совсем перестал ждать его. В доме неожиданно поднялась суета, стук дверей, громкие голоса, и сам Гинцбург, большой, плотный, в зеленовато-сером тонком, на голубой шелковой подкладке летнем пальто, вошел в комнату, снял шляпу и, вытирая, пот, выступивший на его внушительно лысеющей голове, вяло и доброжелательно улыбаясь, протянул свою белую руку Темиркану. Взглядом нашел стул и сел, не дожидаясь приглашения.
— В Петербурге — дождь, в Москве — снег, от Харькова до Ростова — тоже дождь; а как проснулся возле Минеральных Вод — от окна не отходил, такое солнце, ай-ай-ай!.. — говорил он поощрительно. — И как же это, ваше сиятельство, при такой погоде болеть? Вставать надо, охотиться. На медведей. А? — игриво усмехаясь, говорил Гинцбург. — Как в прошлом году охотились, а?
— Чтобы потешить дорогого гостя, хоть сейчас встану — и на коня, — хрипло сказал Темиркан.
Гинцбург оглядел его своим взвешивающим взглядом и, покачав головой, вздохнул.
Смуглота Темиркана приобрела зеленоватый оттенок, и кошачий склад лица обозначился еще резче. Темно-красные, почти черные губы между крючковатым носом и маленьким выдающимся вперед подбородком, впавшие щеки, лихорадочный блеск в продолговатых, косо прорезанных глазах — все говорило об изнуряющей болезни, — какая уж охота на медведей! Гинцбург, качая головой и вздыхая, взял со стола, возле изголовья Темиркановой постели, бутылку, понюхал и с отвращением поморщился.
— Что это? — спросил он.
— Лекарство, — с усилием улыбаясь, ответил Темиркан.
— Лекарство? — недоуменно переспросил Рувим Абрамович. — Нет… — Он повертел бутылку — этикетки на ней не было. — Лекарства так не пахнут.
— Ваши не пахнут, а наши пахнут, — ответил Темиркан. — Это хорошее лекарство. Чеснок на водке настаиваем, от лихорадки хорошо помогает.
— По вас что-то не заметно, — вздохнув, сказал Гинцбург и подошел к окну.
Темиркан с неприязнью и надеждой смотрел на его большую, округло-жирную, туго обтянутую тонким пальто спину. Этот по всем своим привычкам чуждый и во многом смешной и даже достойный презрения человек мог бы сразу исцелить его! Ведь в чужом и странном мире акций, договоров, векселей и куртажей Темиркан послушно шел за Гинцбургом. Так почему же он сейчас молчит, словно что-то скрывает?
Темиркана не обманывало его болезненно обостренное чутье. Гинцбург не счел нужным сказать Темиркану о том, что в Арабыни он проездом и что направляется он сейчас в Тифлис. Сложная комбинация с постройкой железной дороги и с обществом «Транслевантина», в которую он запутал Темиркана, на сегодняшний день большого интереса для Гинцбурга не представляла. Но и Тифлис, может быть самый поэтический из городов империи, сам по себе совсем не интересовал его. В Тифлисе намечена была встреча с Леоном Манташевым, представителем могущественной фирмы, раскинувшей свои предприятия от Баку до Батума. Бакинская, легко превращающаяся в золото жирная нефть — вот к чему приковано было сейчас внимание Гинцбурга. Но, следуя своим правилам действовать по возможности тайно, он подползал к бакинской нефти с подветренной стороны, из Тифлиса, от Манташева, который должен был за него ухватиться, так как знал, что Гинцбург связан с ван Андрихемом, а за ван Андрихемом стоит могучая англо-голландская нефтяная держава «Роял Деч Шелл»… Рувим Абрамович чуял, что Леон Манташев будет сговорчив, вынужден стать сговорчивым: он знал дела его фирмы лучше самого Манташева. Здесь требовалось посредничество, кредитная гарантия — ее Манташев может получить только ценой перераспределения акций, — не малая толика может попасть тогда в сейф к Рувиму Абрамовичу. Да что акции! Один только куртаж от предстоящей сделки не меньше чем на двадцать пять процентов увеличит текущий счет Гинцбурга в лондонском Сити. Чистое золото, деньги, — «дзэнги», как он произносил.
— Тихо… очень уж тихо тут у вас, — глядя в окно, сказал Гинцбург, и Темиркан почувствовал себя так, как будто он виноват в этой арабынской тишине.
— Что ж, притихли наши люди, — ответил Темиркан жестко. — Послушали, как пушки палят, и притихли.
— Да, палили громко. До самого Парижа эхо докатилось.
Темиркан вдруг почувствовал, что Гинцбург словно в чем-то обвиняет его.
— До Парижа? — переспросил он, чувствуя в словах Гинцбурга какой-то скрытый смысл.
Взглянув в лицо Темиркана, теперь уже откровенно недоумевающее, Рувим Абрамович успокоительно добавил:
— Я вам сейчас все объясню, ваше сиятельство. Ведь живущие за границей русские революционеры внимательно следят за каждым шагом царского правительства. Они издают там свои газеты, журналы. И вот в нескольких таких изданиях появились сообщения, в которых весьма эффектно описана вся здешняя экзекуция. Французские газеты в погоне за сенсацией перепечатывают эти сообщения, добавляя и то, чего не было… Получается, что на Кавказе идет форменная война, с применением артиллерии. Газеты эти попадают в руки держателям наших акций, а их во Франции довольно много. Ну, одни не обращают внимания, а другие, у кого нервы послабее, думают: «Лучше я продам эту «Транслевантину», пока она еще в цене». Акцию, скажем, он приобрел за двадцать пять франков; потом изо дня в день стоимость ее повышалась и дошла до тридцати франков, — это приятно, а?.. Держатель идет на биржу, продает акцию, кладет в карман пять франков прибыли — неплохо как будто бы?.. Но так делает и второй и третий держатель, и цена акций двинулась вниз — двадцать девять, двадцать восемь, двадцать шесть, двадцать четыре. Это уже неприятно — и все большее и большее число держателей наших акций думают: «А может быть, лучше освободиться от этой ненадежной «Транслевантины»?» Они идут на биржу и хотят продать акции хотя бы за двадцать четыре… Но спроса на «Транслевантину» уже нет, цена ее все стремительнее летит вниз… Это крах, не правда ли? — спросил Гинцбург, глядя в явно обеспокоенное лицо Темиркана. — Но нет! — и Рувим Абрамович торжествующе поднял свой толстый белый палец с блестящим розовым, аккуратно обстриженным ногтем. — Нет, нет! Существует Англо-Нидерландский банк, тот самый, который держит основной пакет наших акций. Ему невыгодна наша гибель, и он по пониженной стоимости скупает наши акции.
— Значит, все благополучно? — с облегчением спросил Темиркан и почувствовал, что кровь прихлынула к щекам.
— Что значит благополучно? — задумчиво сказал Гинцбург. — Банк прибрал к рукам акции мелких держателей, которые на этом понесли убытки. Мелким держателям это плохо, а банку в конечном счете будет совсем неплохо. Хотя мы с вашим сиятельством в свое время не мало толковали обо всем этом, но я чувствую, что сейчас нам нужно кое-что освежить в памяти. Русское правительство строит на Кавказе эту самую стратегическую железную дорогу — раз, — и Гинцбург, отставив большой палец от других пальцев, показал его Темиркану. — О стратегии мы, конечно, говорить не будем, — многозначительно снизив голос, произнес он, — хотя и о ней стоило бы поговорить. Но сейчас-то для нас важна отнюдь не стратегия, а то, что в проведении этой железной дороги заинтересован тот глубоко мирный и даже демократический Кооперативный банк, представителем которого я имею честь состоять. Ведь новая железная дорога дает нам, таким образом, возможность на более выгодных условиях вывозить казачью пшеницу с Северного Кавказа к Черному морю. — Рувим Абрамович перед носом Темиркана кокетливо покрутил теперь уже указательным пальцем и, загнув его, добавил: — Итак, третье: казачество. Пароходчики, вывозящие из России пшеницу на Запад, также заинтересованы, — и он показал Темиркану средний палец. — Создается единство коммерческих интересов, а где есть единство коммерческих интересов, там все идет гладко. И тут на сцену выплывает главный кит, — показал Гинцбург свой безымянный палец с толстым обручальным кольцом, — могучий Англо-Нидерландский банк, гордость Лондонского Сити. Он связан, с одной стороны, с нашим Кооперативным банком, а с другой, как мы уже упоминали, с пароходными компаниями. Так создается акционерное общество «Транслевантина». Русское правительство строит железную дорогу. «Транслевантина» берется на выгоднейших условиях поставлять оборудование: паровозы, водокачки, разные там семафоры, стрелки и еще много чего — все, кроме рельсов, поставляемых русскими заводами. Железная дорога выйдет к порту на Черном море — и тут наша «Транслевантина» заранее, пока это еще дешево, скупает земельные участки. Железная дорога должна пройти по землям веселореченского племени, и я появляюсь у вашего сиятельства… — Тут тяжелая, мягкая рука Рувима Абрамовича похлопала Темиркана по плечу. — Одновременно наш Кооперативный банк строит в этом порту элеватор по последнему слову техники и учреждает кредитные товарищества в станицах. Сбережения богатых казаков и мужиков, вроде наших друзей Решетниковых и Лаптевых, превращаются в капитал, в силу, которая на железнодорожных станциях Кавказской магистрали закладывает элеваторы, мельницы, склады сельскохозяйственных орудий. Все идет прекрасно, все хорошо… Но тут вмешиваются ваши строптивые соотечественники, начинают свой дурацкий бунт, русское правительство со свойственной ему грубостью поднимает на весь мир пальбу из пушек, грохот долетает до Парижа, мелкие держатели акций пугаются и… Я не хочу вам рассказывать сказку про белого бычка…
