Виктор Вяткин - Последний фарт
В памяти ожил далекий Средне-Колымск с деревянными избами, запахом рыбы и грязью. «Колымская республика», — как прозвали дом купца Павлова, в которой коммуной проживали ссыльные. Там была отличная библиотека, собранная за долгие годы.
А вот отца он не помнит. И не странно. Прибыл отец с партией народовольцев в тысяча восемьсот девяносто третьем году. Там он женился на такой же ссыльной. Отец неожиданно умер, когда Полозову было всего пять лет. А мать до сих пор так и стоит перед глазами: высокая, сероглазая, улыбающаяся, с толстыми русыми косами и нездоровым румянцем…
Полозов подбросил в костер стланик. Трепетный свет навеял новые воспоминания. Самые яркие и печальные.
…Вьючная тропа на несколько тысяч верст, связывающая Якутск с нижними поселениями на Колыме. Этот переход он никогда не забудет.
Полозов ясно видел тот дождливый вечер и небольшую поляну на тракте, груды вьюков. За кустами похрустывающие лошади и много-много костров. Мать сидит под лиственницей.
Она кашляет, прикладывает платок к губам и задерживает украдкой на нем свой взгляд. Рядом с ней товарищ отца студент-медик Мирон.
Мог ли Иван, тогда еще мальчишка, понимать серьезности ее состояния? Он, как всегда, подал ей горячего чаю.
Она погладила его по голове.
— Позвольте, Варя, мы вас уложим, укроем. Согреетесь и уснете… — Мирон наклонился к ней, поглядел в лицо. — Заметьте, позади всего пятьсот верст.
— Да-да… Я должна!.. — зашептала мать. — Мне бы только до Иркутска… Там товарищ мужа Алексей… Если что, передадите ему Ванюшу. — Она попыталась подняться, но снова закашлялась и беспомощно села.
Этот отрывочный разговор врезался в память.
Помнится, Иван тут же притащил несколько войлочных потников. Мирон из них устроил постель. Мать легла, он прикрыл ее стареньким одеялом. Теперь мать напоминала серый холмик на зеленой траве под лиственницей.
Ночью пошел сильный дождь. Ваня сидел рядом, накрывшись оленьей шкурой. Матери, видимо, было очень плохо. Она металась, кашляла. Он не заметил, когда задремал. Разбудил его легкий толчок в спину. Костер прогорел. Светало. От падающих капель дождя тихо шуршали листья. Рядом стоял Мирон и испуганно глядел на мать. Ваня схватил ее руку. Пальцы были холодными и уже не гнулись…
Старатели закончили работу на ключе. Рыжеволосый пожилой татарин Софи уже отдирал доски от помоста бутары. Другие собирали инструмент, снимали колеса от тачек. У колоды крутился белобрысый Мишка Усов, воровато заглядывая под грохот.
С лотком к шлюзу поднялся длинный и худой со всклокоченной бородой к унылым лицом человек лет за сорок, по фамилии Канов.
— Прочь, отрок! Сие дело разумения требует… — проворчал он мягко и, оттеснив Мишку, принялся снимать мешковину со дна бутары.
Один Бориска все еще копался в забое, покачивая широкими плечами.
— Бросай, Хан! Бросай! Ежели сам не припрятал, ничего не найдешь! — окликнул его усмешливо Полозов.
Тот оглянулся и снова зарылся в выработку. Странный это был человек. Всегда молчалив, всегда угрюм: ни слова, ни улыбки. Но работал азартно и свирепо.
В тайге не принято расспрашивать: кто, откуда. Старатели не рассказывали о себе. И о Бориске тоже никто не знал.
А как-то весной, когда они еще жили в палатке, ночью их разбудил треск дерева. Кто-то пытался своротить палатку.
— Медведь! — заорал перепуганный Усов и бросился бежать.
Бориска схватил топор и раскроил череп зверю. Полозов вдвоем с татарином добили медведя.
А после Бориска, как ни в чем не бывало, принялся поправлять палатку. С тех пор все побаивались татарина.
…Солнце жарко пекло. Нагретый воздух прозрачными струйками расплывался над лесом, будто сахар в горячей воде. Со стороны Охотска ледяными глыбами выползали кучевые облака. Тепло. Хорошо…
Канов сидел у воды и деловито отмывал в лотке собранные с мешковины пески. Была в облике этого нескладного мужчины какая-то поразительная мягкость.
— Суета и томление духа, — Канов поднял лоток к глазам. — Тщетно все.
— Врешь, поди? Покажи! — потянулся к нему Усов, но Канов швырнул лоток на отвал и устало поплелся к зимовью. За ним пошли остальные.
Полозов вывернул из бутовой кладки котел вместе с похлебкой и поставил на стол. Все сели вокруг, приуныли. Нелегко оставлять обжитое место и тащиться неведомо куда. Канов долго звенел бутылками в углу. Пусто. В последний раз спиртоносы приходили дня четыре назад. Они постоянно наведываются, и все намытое золото исчезает в их карманах. Один Бориска держится обособленно. Пьет редко.
— Эх, ма-а! Неужто по лампадке не заслужили? — вздохнул Полозов и глянул на Софи. — Может, поищешь, а?
— Плати! Вечером будет, сейчас нет: далеко шагать. — Софи безучастно отвернулся. Полозов переглянулся со старателями, и тут же на столе появились пакетики с золотом, добытые за последние дни.
— Коль мед, так уж ложкой! Волоки, черт скупой!
— Вечером, — повторил Софи.
Бориска вскочил, вышел и тут же вернулся с четвертью денатурата.
— Зачем твой мордам платить? Пей так, — буркнул он хмуро и снова уселся за стол.
— Хан! Да ты, черт возьми, великий человек! Вот удружил! — заорал Полозов, разливая денатурат по кружкам. — Целое Охотское море. Пусть это коньяк бедных, но какая крепость.
Выпили, повеселели, разговорились. Полозов полез в сумку и вынул потрепанную книжку.
— Вот лешак. Опять новая? Поди все у корейцев? — покосился на него Усов. — Сколько денег дарма просадил! Отколе только они их берут?
— Смолкни, отрок неразумный, — одернул его Канов. — Не токмо хлебом сыт человек, — он посмотрел на Полозова. — О чем сия книжица?
— Чукотские рассказы Тана-Богораза. Он отбывал в низовьях ссылку. Прошел пешком всю Чукотку, — заговорил серьезно Полозов. — Для вас раздобыл, чтобы знали, куда зову…
— Не баламуть, — снова вмешался Усов. — Ну ее к лешему, твою Колыму.
— Стезями неведомыми тысячи верст? Страшусь, Иване, робею.
— Я в десять лет прошел полторы тысячи и жив, — Полозов встал. — Еще как доберемся! Ну-у?
— А жрать? Жрать что будем? — сердито проворчал Софи. — Ты эвон какой здоровый-то…
— А разве я не добываю мяса? Или оставлял вас без еды? С меня спросите. Отвечу. Ну как? — Полозов настаивал.
— Студено там шибко. Ни денег, ни одежонки, — не унимался Софи.
— Будет, черт возьми! Без этого не выйдем!
— Мастак он лясничать. Насулит только, нешто поверите? — Усов вскочил.
Бориска молча сидел в углу. Полозов махнул рукой и задумался.
Канов затянул было что-то заунывное, но тут же повесил голову, захрапел. Старатели принялись укладывать пожитки. Софи прихватил дырявый котелок и отрезанные голенища от ичигов: пригодятся.
Мягкий ветер донес прохладу воды. Журчание ключа стало звонче, грустней. Все вышли на берег, задумчиво курили.
Бориска выбил трубку, подошел к избушке, подхватил конец бревна, торчащего из угла, приподнял сруб, сдвинул. В нижнем венце было выдолблено углубление. Из него Бориска взял мешочек с золотом.
— Гляди-кось, где оно у него? — раскрыл удивленно рот Усов. — А мне и невдомек, — промямлил он, не то сожалея, не то с завистью…
— Иване! Сыне!
Полозов открыл глаза. В маленькое оконце, затянутое тряпкой, еле сочилось утро.
— Слышишь, сыне, — простонал Канов, приподняв голову. — Терзаюсь!.. Воспрянуть бы! — Глаза его блестели в темноте.
— С удовольствием, но… — Полозов похлопал себя по карманам. В поясе у него еще с Лены хранился пакетик с золотом и пуля, но он помалкивал, а вдруг возникнет крайность.
— Тщетно, — сокрушенно вздохнул Канов.
Зашевелился Бориска. Канов посмотрел и, повернулся на другой бок. Татарин успокоился и снова засопел. Доносилось лишь однообразное журчание ключа.
Но вот заворочался Усов, подталкивая локтем Полозова. Под столом метнулся белым комочком горностай и юркнул в щель.
Усов вытянул руку, поцарапал стену.
— Вот же лешак, диво, — засмеялся он и затих.
Единственный, кто с удовольствием рассказывал о себе, так этот толстогубый парень с веснушками на круглом лице. Отец его работал на строительстве телеграфной линии от Якутска до Охотска. В 1910 году строители дошли до побережья. Старого Усова привлекло изобилие рыбы, морского зверя.
Он купил домик, вызвал семью и прижился в Охотске. Парень подрос и начал работать на японских рыболовных заводах, но, решив быстро разбогатеть, пошел в старательскую артель.
Легкий сон вырвал Полозова из тесной избушки и понес…
Вот он уже ловит рыбу на островах Колымы. Видит родной, захолустный поселок. Эх ты горькая родина, разве тебя забудешь?..
Где-то назойливо кружится комар… Нет, это не звон комара, а монотонные звуки морзянки. Он видит себя в Иркутске уже гимназистом. Перед ним много книг, карты Сибири и реки Колымы. Живут они с приятелем отца вдвоем, в здании телеграфа. Дядя Алексей работает за стеной телеграфистом, и аппарат стучит и стучит, выколачивая точки и тире…
