Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду
Иначе он не стоял бы здесь на этой черной дороге. Он был бы сейчас далеко отсюда, по ту сторону Атлантики. Там сейчас летний вечер, крупные звезды загораются в фиолетовом небе, на улице Окампо пахнут глицинии. Может быть, ты еще вернешься?
Гейм усмехнулся и стал закуривать, прикрывая огонек зажигалки. Ветер задувал под плащ, из темноты сыпалась мельчайшая изморось, сигарета сразу отсырела, и он бросил ее после двух затяжек. Стоя на краю освещенной площадки, он смотрел в темноту и не видел ничего, кроме мрака.
…Конечно, если бы Беатриче не отшвырнула его, кое-что было бы иначе. Но лишь кое-что, и то ненадолго. Ничто, даже любовь Беатриче, не могло его спасти, потому что он просто лишний. «Кто же ты в таком случае — самоубийца?» Ты дурак, Бруно, я просто человек, которому незачем жить…
Вернувшись в номер, он застал коллегу лихорадочно собирающим вещи.
— Где тебя носит, — сказал тот, — они сейчас подъедут…
Гейм присел на кровать, задумчиво насвистывая и поглядывая на суетящегося Бруно.
— Собачий холод, — сказал он. — Про кофе ты не забыл?
— Я сказал, чтобы наполнили термос… Сейчас схожу.
Гейм зевнул, нагнулся и вытащил из-под кровати свой рюкзак. Рассовав по боковым карманам всякую туалетную мелочь, он отстегнул верхний клапан и развязал шнурок. Рюкзак был набит довольно плотно — слишком плотно для того, чтобы быть багажом странствующего рыцаря. Ян выбросил на одеяло шерстяной шарф, плотный, небольшого формата томик в коричневом переплете искусственной кожи, потом достал завернутый в промасленную тряпку парабеллум, развернул его, обтер и сунул в наколенный карман.
Встав, он прошелся по комнате и недовольно поморщился. Какая глупая вещь — тяжелая, угловатая, на каждом шагу бьет по ноге. Но ничего не поделаешь, mon vieux[117]. Выпив залпом еще стакан вина, он раскрыл на титульном листе коричневый томик Фукидида. Издательство «Атенео», Буэнос-Айрес, серия «Незабываемые классики». Незабываемые? Гейм усмехнулся, бросил книгу и ударом ноги загнал ее под кровать.
Вернулся Бруно с термосом, торопливо напялил куртку, стал хлопать себя по карманам.
— Ну, ты готов? Скорее, нас ждут…
Большой черный лимузин, забрызганный грязью, стоял за углом гостиницы. Гейм и Бруно подали свои рюкзаки в заднее отделение, где уже молча сидели трое.
— Словом, я свое дело сделал, — сказал четвертый, выйдя из-за машины, — с вами мы квиты. Кто поведет дальше?
— Я, — отозвался Бруно.
— Дорогу знаешь?
— Как свои пять пальцев.
— А-а… Ну ладно. Так я тогда пошел. Счастливо, парни…
— Итак, кости брошены, — усмехнулся Ян, устраиваясь рядом с севшим за руль Бруно Иеначеком. — Alea jacta est, как сказал старик Цезарь на берегу Рубикона. Вперед, крестоносцы!
Было холодно, он поднял воротник и поплотнее натянул на лоб берет. Взревел мотор, машина тяжело тронулась с места и выехала за угол, разбрызгивая лужи. Перед будкой Бруно затормозил. Часовой бегло просмотрел поданные ему документы и, возвращая их, буркнул что-то невнятное. Забрызганный грязью лимузин канул в ночь.
9Тридцатого октября тысяча девятьсот пятьдесят шестого года иммигрант Фрэнклин Хартфилд, гражданин Соединенных Штатов Америки, двадцати девяти лет отроду, с высшим образованием, холостой, не имеющий заразных заболеваний и особых примет, вышел из ворот порта Буэнос-Айрес и медленно побрел через площадь. На левой руке он нес плащ, а в правой — старый кожаный чемодан с полустертым именем капитана Хартфилда на крышке. Чемодан был довольно тяжел, следовало бы взять такси, но Фрэнк не сообразил обменять деньги на пароходе, и в кармане у него не было ни одного аргентинского песо. Кроме того, он не знал бы, какой адрес назвать шоферу.
В общей каюте третьего класса с ним помещался один парень, не в первый раз ехавший в Аргентину; он объяснил Фрэнку, что рядом с Портом — название улицы было у Фрэнка записано — есть много недорогих мест, где можно остановиться на несколько дней. Собственно, это не отели и не пансионы, а так, что-то вроде матросских бординг-хаузов, иногда по нескольку человек в одной комнате. Обычно там чисто и не воруют, а главное — гораздо дешевле, чем в отеле. А потом, уже получив документы, можно искать комнату, но лучше уже не здесь, в центре, а где-нибудь в хорошем пригороде.
Дойдя до широкого проспекта, уходящего влево от площади, Фрэнк остановился на углу и опустил на землю чемодан. Достав записную книжку, он посмотрел название улицы и остановил прохожего.
— Пор фавор[118], — сказал он, сильно надеясь на то, что самоучитель, по которому он занимался последние два месяца, хоть чему-то его научил. — Калье Реконкиста?..
Прохожий закивал с готовностью.
— Вон туда, — сказал он, указывая рукой вдоль проспекта и направо. — Совсем близко, понимаете? Сто-двести метров!
Фрэнк поблагодарил, поднял чемодан и пошел дальше. Больших затруднений с испанским у него, очевидно, не будет. Конечно, чтобы работать — это дело другое…
Вывеску «Комнаты для приезжих» он увидел скоро, но свободных мест не было. Во втором доме, в этом же квартале, ему повезло больше. Правда, комната оказалась очень неважной: полутемная, она освещалась только через стеклянную дверь на длинный балкон, идущий вдоль всего третьего этажа и служивший, по-видимому, чем-то вроде внешнего коридора. Туалет, как объяснила ему хозяйка, находился в конце балкона, разумеется общий; ванной не было вообще, для пользования телефоном нужно спускаться вниз.
Фрэнк повесил на спинку стула пиджак, ослабил узел галстука и лег на кровать. Он чувствовал себя очень угнетенным. Впрочем, возможно, это была просто усталость — день был неприятно жаркий, какой-то душный, липкий.
— Ну что ж, — сказал он вслух. — Валяйте, сэр Галахад, начинайте новую жизнь…
Он лежал, закинув левую руку под затылок, и курил сигарету за сигаретой. По балкону, мимо его двери, все время ходили люди, внизу во дворе гомонили играющие дети. В порту низко и мрачно взвыла хриплая пароходная сирена. Фрэнк вспомнил день отплытия из Нью-Йорка, увидел тающие в тумане небоскребы — и стиснул зубы, чтобы не заплакать.
Он лежал, курил сигарету за сигаретой и думал, думал, думал. Пришло время подвести итоги тому, что он сделал. Там, дома, он этим не занимался. Сначала было мешающее трезво рассуждать чувство большой незаслуженной обиды, потом начались хлопоты с документами на выезд, то, другое… А теперь можно было лежать и думать.
Неужели правы были все те, кто говорил ему, что он поступает глупо и бесцельно? Неужели правы были домашние, совершенно не понявшие и не одобрившие его поступка? Нужно ли было все это, добился ли он этим чего-нибудь?
А чего, собственно, он думал добиться? Раскаянья в душе Альтвангера? Капитуляции «Консолидэйтед эйркрафт»? Изменения внешней политики Соединенных Штатов?
Глупости, идиотом он все-таки никогда не был. Ему нужно было только одно: право чувствовать себя человеком. Человеком, а не пешкой. «Только» одно! А разве этого мало? Разве в наши дни этого мало?
Прошлым летом, когда он был во Франции, им показывали средневековый замок с подземными камерами, где «забывали» обреченных узников — на всю жизнь, до смерти. Сейчас с тобою никто такого не сделает, но разве в сегодняшнем мире меньше произвола? Когда, скажем, человек оказывается один на один против какой-нибудь «Консолидэйтед» — разве у него больше прав и возможностей защитить себя, чем у связанного серва, стоящего перед разгневанным бароном?
Сейчас возможностей действовать даже меньше. Сейчас он, например, не смог бы собрать шайку лихих приятелей и напасть на дом Флетчера, предав его огню и мечу, а самого мистера президента повесить на воротах.
Раньше все было проще и обнаженнее. Месть так месть, борьба так борьба. А сейчас человека не могут без суда и следствия посадить в каменный мешок, но он по рукам и ногам опутан липкой невидимой паутиной, которую даже и не определишь — из чего, собственно, она сплетена…
Немыслимо бороться с государством. Немыслимо бороться с банками. Немыслимо бороться с крупными компаниями, с прессой. То есть все это возможно, но возможно только для другого государства, другого банка, другой компании — такая борьба и не прекращается ни на минуту. И конечно, это же возможно для политических партий — в какой-то степени. Ну а если человек в партии не состоит? Если он один?
Фрэнк вспомнил Хемингуэя. «Старик и море» они с Роем прочитали еще прошлой осенью, после этой книги им и пришла мысль поехать в отпуск на Кубу, а недавно, перед отъездом, Делонг дал ему «Иметь и не иметь». Как это там сказал перед смертью Гарри Морган: «Человек один ни черта не может»? А если может? Если это такой Человек, как старик Сантьяго? Он ничего не может сделать, это верно (не смог же Сантьяго справиться с акулами), но он может остаться Человеком — а это уже не так мало!
