Евгения Изюмова - Дорога неровная
— Никто его не сжигал, кто тебе наплел? — не менее яро кричала сестра: она поняла — на брата сейчас надо наступать напористо, «резать» все его обвинения своими ответами, а главное — заставить его задуматься над тем, о чем он кричал. — И какое дело тебе до архива, он тебе на кой… нужен? — выдала, не удержалась. Виктор вытаращил глаза, изумленно смотрел на сестру, мол, ну и ну…
Александра поняла, что тактику выбрала верную, и пошла напролом, показывая, что «выходит» из себя, и под горячую руку может и «ломануть» брата по голове:
— Зачем тебе архив? В мусорку бросить, ты письмо из трех слов пишешь мне раз в год, а я журналист, подумай сам, как я могу уничтожить архив, который мне может пригодиться в работе, а?
Виктор долго курил, молчал, потом признался:
— Точно, тебе он нужнее. А ты, правда, не сжигала? — жалобно спросил и вновь закурил. И задумался.
— Конечно, сжигала, но лишь то, что нельзя было во дворе оставить — матрац, ерунду всякую. Ой, ну перестань дымить, Вить! — «сбавила обороты» Александра. Тот кивнул, затушил папиросу, и ударился в воспоминания о военном детстве, о том, как ходили с матерью по лесным дорогам из села село.
Мамка раз в обморок упала, а я ей ягод насобирал и дал поесть, она глаза и открыла. Я перепугался тогда, думал, вдруг умрет… — и опять взвинтился: — А зачем она разрешила деду портрет Максима сжечь? А? Зачем с ним жила?
— А зачем ты с Дусей жил?
— Я ее любил!
— Вот и мама любила.
— Да ведь пьяница он был! Как такого любить? — удивился брат.
— А ты сейчас — кто? — тихо спросила Александра брата.
— Я — пьяница? Ах ты… — брат заматерился.
— Замолчи, я никому не позволю себя унижать, даже родственникам, и маму никому в обиду не дам, — в душе поднималась уже настоящая злость. Она говорила тихо, почти шептала, желваки двигались по щекам, глаза прищурились, превратились в два острых лезвия, и Виктор замолчал, оторопев от изменившегося лица сестры.
Однако молчать он, видимо, не мог: воспоминания и вопросы теснились в его, затуманенной алкоголем, голове. И потому произнес:
— А ты знаешь, я его чуть не убил…
— Знаю. Тётки тебе, дураку, в уши напели, а ты и бросился убивать. А кого? Ладно — молодой бы мужик был, а то пожилой человек! А потом бы в тюрягу залетел! Из-за чего? Из-за своей несдержанности? Эх, балда ты, дубина стоеросовая… — и, перегнувшись через стол, дернула брата за прядь волос.
— А ведь, и правда — дубина… Как ты это хорошо сказала, как Генка, он же так говорил — дубина… А мамка, я вспоминаю ее, вот у меня платочек есть… Сейчас принесу, — он вскочил и хотел бежать в комнату.
— Не надо, не ходи: Лиду разбудишь, — остановила его Александра. — У меня тоже такой есть, и у Гены был тоже. Мама его вышила словами «Пусть всегда тебя хранит мое благословение». Так, да?
— Ага! Но я только пот иногда им утирал, этим платочком. Он как талисман для меня.
— Талисман… — Александра тоже всегда брала свой платочек с собой в трудную минуту, верила, что, если он будет с ней, то кто-то невидимый, может быть, мама, спасет её. Однажды так и случилось.
Она пришла из больницы — пришлось прервать беременность, когда поняла, что Виталий изменяет. Она ему про то даже не сказала, придумала, что легла на обследование. Вернулась, а к вечеру поднялась температура, медленно и неуклонно подходила к критической отметке. Дети спали, Виталий был на работе. Она погибала, но никто об этом не знал. Вспомнила про то, как у бабушки, болевшей тифом, сбивали температуру обтиранием крепким соляным раствором. Шатаясь, встала, налила в тазик воды, растворила в ней пачку соли, полезла в карман пальто за заветным платочком и обмерла от страха: платочка не было! Прокрутила в памяти последние события назад и поняла, что шла в операционную в халате — там и лежал в кармане платочек, а увезли ее в палату на каталке в рубахе.
— Господи! — простонала Александра. — Потерялся мой платочек, мамино благословение потеряла я, Господи. Спаси и помилуй… Не дай умереть, утром поеду в больницу, найду платочек… — бормотала бессвязно и думала, что, наверное, так и мама неумело молилась, когда лежала в больнице с рожистым воспалением.
Она намочила простыню в соляном растворе, закуталась и легла. Простыня мгновенно стала горячей. Вновь встала и смочила простыню… Так вставала несколько раз, пока не почувствовала, что стало легче, что лоб уже не огненный, сердце бешено не колотится в груди. Она сменила постельное белье, укуталась в одеяло и заснула.
Утром поехала в больницу, рассказала дежурному врачу про то, что случилось и свою крепкую веру, что необходимо найти платок-талисман, и тогда все будет хорошо. Врач не рассердился и даже не удивился, просто вызвал дежурную медсестру и попросил помочь Александре. Медсестра вызвала сестру-хозяйку, пожилую женщину, которая сказала, что попробует отыскать. Прошел мучительный час, наконец, сестра-хозяйка вышла к ней в приемный покой, сияющая — добрые лучики разбежались от глаз:
— Нашла я твой платочек, милушка, нашла! Не верила, что найду. Да счастье твое, верно, такое, что не успели белье в стирку сдать — выходной ведь был, суббота, как ты уходила из больницы! А сегодня — воскресенье!
Александра так пылко обняла медсестру, что та даже ойкнула. И, возможно, была рада больше Александры, что сумела разыскать её платочек-талисман: русские женщины крепко верят в разные обереги, наверное, потому, что это помогает им преодолевать невзгоды. Иной раз человеку хочется, чтобы кто-то его уберег, спас, помог. И если человек из жизненного ненастья выкарабкался, то обязательно скажет: «Оберег помог».
Александра приехала домой, и тут из нее хлынула сгустками кровь. С трудом привела себя в порядок, легла в постель, решив, что на следующее утро пойдет на прием к врачу. Прижала к щеке заветный платочек и заснула: «Мама, помоги!» Но идти к врачу не понадобилось — проснулась совершенно здоровой.
— Да, мне мой платочек однажды очень помог… — повторила Александра, и её плечи непроизвольно передернулись от жутких воспоминаний.
Виктор и Александра долго не спали в ту ночь. Говорили то спокойно, то срывались на крик. Они не знали, что Лида не спит тоже, чутко прислушивается к разговору, всякий раз готовая встать на помощь сестре — она лучше знала взрывной характер старшего брата, его тяжелую руку. Но ярость обуяла обоих лишь один раз, когда Виктор обозвал мать непотребным словом, обвинив её в блуде, после чего родился Толик.
— Ах, ты… — тут Александра уже не могла сдержать ярости. — Она ради вас легла под чужого мужика за мешок картошки, а ты… ты… Это мне надо на неё обижаться, ради меня она ничем не жертвовала, а ты… — она вскочила и потрясла кулаками перед носом брата так гневно, что тот отшатнулся, казалось, даже взгляд протрезвел.
— Ну, я знаю про это… — пробормотал Виктор.
— Знаешь? Так чего ты… — и она выдала замысловатый мат.
Брат так был ошарашен, что несколько минут молча взирал на Александру, и та замолчала, потому в кухне зависла звонкая тишина, нарушаемая лишь обостренными ночными звуками за окном — где-то проехала машина, свистнул тепловоз…
Александра немного «остыла» за время тишины и негромко попросила брата:
— Витя, никогда при мне не говори плохо о маме, как бы вы все к ней не относились, она — мать, и этим все сказано. И про батю плохо не говори. Он, конечно, пил, но ведь и ты, похоже, «не просыхаешь», и обижайся-не обижайся, но батя во многом был лучше многих из нашей родни, умнее, а уж образование высшее только у него было.
— Ну и у тебя есть! — гордо поправил ее брат, словно и сам закончил институт.
— Да, конечно, я вторая в этом плане, но из его поколения больше ни у кого не было.
— Дед, конечно, башковитый был, это так, — признал, наконец, Виктор. У него уже прошел боевой запал, потому говорил спокойно. — А вообще ты права, я и сам не пойму, чего Зойка с Розкой вязались к мамке и деду, он же, и правда, помог мамке тебя выучить, ведь у неё пенсия была маленькая. Есенина, помню, здорово читал. Ты не обижайся, что я тебе тут всякого наговорил, обиделся на тебя из-за той курвы, что сказала про мамкин архив. А ты, правда, не сожгла? — и крепко схватил Александру за руки.
— Вить, больно же, мои руки — не кирпичи…
— Ну, прости, я привык кирпич так брать, иначе же выскользнет. Правда, не сожгла?
— Не сожгла, — Александра глянула на часы — время подступало к четырем часа утра, за окном уже рассвело. Она обняла брата, положив руки на его худые угловатые плечи, и сердце пронзила жалость: из высокого широкоплечего здоровяка брат превратился в маленького и щуплого старичка, ростом не выше ее. — Пойдем-ка спать, Витя.
— Нет, я еще посижу, а ты, Пигалица, иди, — назвал её, как обычно звал Гена младшую сестренку.
— Ладно, сиди, только не пей больше, Витя, ты и так себя почти загубил, — попросила Александра брата. — Зачем тебе это надо? Ты посмотри, сколько всего на свете есть, чего ты еще не видел! Раскрой глаза, вон — солнце встает, красиво ведь, а у тебя солнце — бутылка. Посмотри, небо голубое, а у тебя один цвет — портвейн в стакане. Ты же умный, я же помню, как вы с батей разговаривали, он же уважительно с тобой всегда говорил, а ты загубил себя… Ты мог, наверное, уже своим стройуправлением командовать, а ты — кто? Не пей, Витя.
