Михаил Аношкин - Мой знакомый учитель
— Помните, вы обещали? — спросил Николай.
— Обещал? — наклонил голову Владимир Андреевич, спрятав в кончиках губ улыбку. Он отлично помнил, о каком обещании намекнул Пестун. — Что же?
— Прийти к нам, когда появится наследник.
— Да, да, было. Верно.
— Сегодня вечером, а?
— Так сразу?
— Почему же сразу?
— Жены где-то нет, дочку оставить надо с кем-то…
— Владимир Андреевич!
— Ладно, ладно. Приду. Я слову своему верен.
— Ждем! Обязательно! А я побегу. Мне еще надо кое-куда, — и Николай, довольный тем, что договорился с Глазковым — Люся ему так и наказывала: не договоришься с Владимиром Андреевичем, домой лучше не возвращайся, — бегом стал спускаться по лестнице. Стукоток его каблуков гулко отдавался о холодные стены.
Лена, узнав о приглашении, в отчаянье махнула рукой:
— Ну, как мы пойдем? Неподготовленные. Подарка нет, а где мы его сейчас найдем?
— Предрассудки!
— Раз не понимаешь, молчи.
Она опять оделась и побежала в магазин. Владимир Андреевич провел Танюшке пальцем по носу и сказал:
— Вот такие дела, брат.
— Какие дела?
— Человек родился. Не шутка! Это что-нибудь да значит.
— И я родилась?
— Ты уже давно. Пойдем-ка к тете Нюре, договориться надо. Останешься у нее?
— Останусь! — охотно согласилась Танюшка. Хитрущая! У тети Нюры был телевизор. Танюшка частенько бегала туда без спроса. А тут сам отец предлагает остаться у тети Нюры! Не отказываться же!
Тетя Нюра, соседка, согласилась понянчиться вечерок с Танюшкой. Лена накупила целый ворох побрякушек — лучшего ничего не нашла. И Глазковы со спокойной душой отправились к Пестунам, правда, с небольшим опозданием, но ничего: поздновато получили приглашение.
Глазковых встретила Люсина мама, впустила в прихожую и тут же передала на попечение зятя. Николай радостно-возбужденный помог Лене снять шубу, повторяя:
— Вот славно, что пришли! Вот славно!
Лена перед зеркалом поправила волосы, чуточку подтянула мужу ослабший галстук, и они в сопровождении Николая вошли в комнату, просторную, с большим окном и застекленной дверью на балкон. Пестунам определенно повезло. Обстановка была пока скудной — кровать да шифоньер, но это дело наживное. Со временем и вещами обрастут.
Посредине комнаты впритык установлены столы разной высоты, покрытые одной необъятной скатертью. В месте стыка образовалась ступенька. Гости плотно расселись вокруг столов, шумливые, веселые — пир был в самом разгаре. Это подтверждалось тем, что с двух рыбных пирогов уже сняли верхние хрустящие корочки, а часть рыбы перекочевала в тарелочки перед каждым гостем. Бутылки с рябиновкой и столичной водкой открыты и по говорливости гостей заметно было, что первые заздравные стопки осушены.
Николай, перекричав разноголосый шум, представил Глазковых гостям:
— Это Владимир Андреевич и Елена Ивановна! Прошу любить и жаловать.
Глазковым гости гостеприимно предложили несколько мест за столом, но Николай усадил их между Настенькой и Нюсей. Владимир Андреевич повеселел: все-таки со знакомыми вечер начинать проще.
Люся с Николаем восседали на видном месте, в торце высокого стола, будто на свадьбе, хотя сегодня никто не кричал требовательно «горько». В углу комнаты, между окном и кроватью, приютилась качалка, а в качалке новорожденный — виновник сегодняшнего торжества.
Кто-то из гостей потребовал налить Глазковым штрафные. Молодой парень, сидевший напротив, с готовностью схватил бутылку столичной и налил Владимиру Андреевичу полный граненый стакан, оставаясь глухим к возражениям. Однако на помощь Глазкову подоспел Николай, да и Нюся с Настенькой постояли за своего учителя, и штрафная не состоялась. Налили обыкновенную стопочку.
— Ай, спасибо, други мои, — засмеялся Владимир Андреевич, обретая необходимый для такой обстановки шутливый тон, — за службу верную, за слово веское. Выпьем же за хозяина, красна молодца, да за хозяюшку Людмилу Прекрасную, да за их новорожденного богатыря — сына. Да быть ему космонавтом!
Владимир Андреевич опрокинул водку в рот, покачал головой, сморщился. Лена никак не могла решиться: и отказаться неудобно, и выпить боязно.
— Одну можно. Ничего! — успокоил ее Владимир Андреевич, и она выпила рюмку сладкой вишневой наливки.
Разговор за столом растекался на маленькие ручейки, Владимир Андреевич наклонился к Настеньке.
— Как Юра?
— Готовится уезжать. В Кисегач поедет, там санаторий хороший. Хотел перед отъездом зайти к вам.
— Обязательно пусть приходит. Так и передай ему.
— Хорошо.
Теперь Владимир Андреевич потихоньку начал разглядывать гостей. Половина молодежи — парни, девушки, друзья Николая и Люси. Есть и пожилые. За низким столом, там с краю, седая женщина отодвинула от себя невыпитую рюмку и с улыбкой слушала всю эту разноголосицу. Среди седины оставались у нее удивительно черные прядки, да в бровях сохранилась чернота. Глазков догадался — это мать Николая, в лице ее тоже было что-то цыганское. Рядом мужчина, уже пожилой, с маленькой лысиной, которую едва прикрывали волосы, подвигал рюмку снова к Николаевой матери, что-то убежденно доказывая: наверно, уговаривал выпить, но она все с той же улыбкой отодвигала рюмку. Лица его Владимир Андреевич рассмотреть не мог, мужчина сидел к нему вполоборота. Глазкова отвлекли, потребовали, чтобы он поднял стопку и выпил вместе со всеми за молодую мать. Он не отказался. Потом продолжал изучать гостей. Остановился на мужчине… Тот на какую-то долю минуты повернулся к Владимиру Андреевичу. Знакомое лицо! Погоди, ведь это же тот самый, который встретился тогда на улице! Конечно, он: и усики маленькие, и шрамик над бровью. Закрутились, затревожились мысли. Повернулся к Настеньке, спросил:
— Скажи, ты не знаешь вон того, с усиками?
— Это же Люсин папа.
— А-а! Фамилия у него тоже Пестун?
— Мельников. Люся же Мельникова!
Мельников, Мельников… Очень знакомая фамилия. Знакомая по неимоверно далеким тяжелым годам… И сразу как-то, будто озаренная яркой вспышкой, встала в памяти картина: пасмурная нудная морось, чавканье сотен ног по дорожной грязи. В туманной дали синяя кромка леса. Идут солдаты, усталые, голодные, небритые… Чавкает под ногами грязь. А позади тревожно и глухо грохочет канонада… Чав, чав, чав… Еле передвигаются ноги, голова отяжелела и отупела — хоть бы один часик поспать. Прямо здесь, в поле, на сырой земле. Хоть один часик… Но сбоку слышен хрипловатый окрик лейтенанта:
— Не отставать! Не отставать!
Окрик лейтенанта Мельникова.
Владимир Андреевич поднялся и попросил Лену:
— Пусти-ка я выйду.
— Куда?
— Надо.
Она отодвинулась. Владимир Андреевич вылез из-за стола и подошел к Мельникову. Сердце не слушалось: сильно колотилось, выпрыгнуть хотело, что ли? «Спокойно, Володя, спокойно», — приказал себе Глазков.
— Со внуком вас! — остановился он возле Мельникова. Тот повернулся на стуле, но так было неудобно, и встал. Глазков пожал ему руку.
— С первым и не последним, — улыбнулся Мельников. — Мать, налей-ка нам по стопочке!
Мельников придвинул свободный стул, усадил Глазкова рядом и, обняв его за плечи, сказал:
— Слышал я о вас от Люси. Очень рад познакомиться. Только, сдается мне, где-то я вас встречал.
— Встречали, — ответил Глазков.
— Вот память дырявая стала!
— Недавно, я чуть под автобус не попал…
— Верно! Я тогда к Люське торопился.
— А я от них шел.
— Вот, понимаешь, как бывает!
— Но ведь мы с вами еще раньше встречались.
— Ну-ка, ну-ка! Напомни.
— Мы с вами однополчане.
— Ох, ты! — радостно подскочил на стуле Мельников, снимая руку с плеча Глазкова, и даже подвинулся поближе. — Ты тоже из 28… полка?
— Да. Из третьего батальона.
— Так ведь и я…
— Из второй роты.
— Батюшки мои! Как же я вас не знаю?
— Знаете! Я служил в третьем взводе.
— Так я ж командиром этого взвода был! — воскликнул Мельников, хлопнув себя по колену. — Да кто же ты такой, черт побери!
— Моя фамилия Глазков.
— Слышал.
— Не вспомните?
— Стоп, стоп… Командир третьего отделения сержант Глазков? Володя Глазков?
— Он самый.
Мельников вдруг нахмурил брови, немного отодвинулся, вероятно, для того, чтобы лучше рассмотреть Глазкова, хмыкнул раза два, скрывая этим свою растерянность. Нет, не мог признать в этом солидном мужчине с поседевшими висками прежнего сержанта, почти мальчишку. И потом… После того боя…
— Или хмель в голову ударил, — тихо проговорил Мельников, — или я что-то путаю… ведь сержант Глазков погиб.
— Как видите, он перед вами.
— Погодь, милый друг, — выпытывал Мельников, — но ведь сержант подорвал себя гранатой!
