Владимир Тендряков - Чрезвычайное
- Два слова с вашего разрешения, Анатолий Матвеевич.
- Прошу.
В пригнанном, шевиотовом костюме, белые манжетики высовываются из рукавов, очки внушительно блестят в золоченой оправе - вид у Аркадия Никаноровича бесстрастно-строгий, в голосе ледок.
- Снимать или не снимать Морщихина с работы - вопрос, мне кажется, праздный. Да, да, праздный! Если мы не снимем его сейчас, через какое-то время он уйдет сам. - Аркадий Никанорович повел очками в сторону Морщихина. - У вас нет иного выхода, Евгений Иванович. С одной стороны, вам придется отмалчиваться, увиливать, прятаться от досужих вопросов. Ежедневная игра в кошки-мышки. Причем роль преследуемой мышки достанется на вашу долю. Я бы лично не хотел для себя такой участи. Но это не все, есть и другая сторона, не менее для вас огорчительная. Никто из нас, и вы в том числе, не поручится, что в классах, где вы преподаете, не найдутся чересчур горячие атеисты. Они проникнутся презрением к верующему учителю. Не исключено, начнут разжигать презрение и ненависть среди других учеников. Рухнет ваш авторитет как преподавателя, расшатается дисциплина на ваших уроках, снизится успеваемость по вашим предметам. И неизвестно - не придется ли нам через месяц-другой ставить вопрос на педсовете о вас как о педагоге, который не справляется со своими обязанностями. Взгляните трезво правде в глаза и решите - стоит ли вам оставаться в стенах школы?
Каменное лицо Морщихина покраснело и обмякло, он напряженно наморщил лоб, заговорил медленно, с усилием подыскивая слова:
- В кошки-мышки... Может быть... Но ведь любая игра в конце концов приедается. Ну неделю, ну другую станут меня преследовать ученики, потом надоест - отстанут. А что касается дисциплины на уроках, я не сомневаюсь - удержу свой авторитет. Как-никак у меня солидный педагогический опыт... Я не осмеливаюсь просить всех, здесь сидящих, помогать мне... поддерживать мой авторитет... Хотя бы с величайшей благодарностью принял помощь...
- Если мы вас оставим, можете не сомневаться - будем помогать вам как педагогу, - заявил я.
Аркадий Никанорович пожал плечами и сел.
- Мое личное мнение, - продолжал я, - оставить, раз Евгений Иванович сам того хочет. И я бы с вас, Евгений Иванович, не брал никаких обязательств. Хотите отмалчивайтесь, хотите - отвечайте ученикам, как подскажет ваша совесть. Отвечайте, что верите в дух святой, но помните, что свобода вероисповедания у нас допускается, но религиозная пропаганда запрещена законом.
Учителя возбужденно шевелились, Морщихин по-прежнему сидел в оцепеневшей позе.
- Предлагаю: завтра же после уроков провести классные собрания. Нужно откровенно объяснить ребятам, что учитель математики Евгений Иванович Морщихин придерживается чуждых им взглядов.
- Откровенно? - раздались голоса.
- Дети же! Поймут ли правильно?
- Запутаемся!
- Обострим положение!
- Только откровенно! Только прямо! Не скрывая! Если мы будем скрывать и утаивать, то среди учеников создастся впечатление чего-то запретного, таинственного, страшного. И они правдами и неправдами, через разные слушки и слухи, наверняка извращенные, недостоверные, преувеличенные, будут узнавать все. Так пусть лучше узнают от нас. Пусть узнают правду!
- Но авторитет-то Морщихина как преподавателя мы подорвем этим! - бросил Аркадий Никанорович.
- Одновременно нужно объяснить, что мы воюем не с учителем Морщихиным, а с его взглядами. Евгений Иванович обладает знаниями по алгебре, геометрии, тригонометрии, и было бы глупо ими не пользоваться. Пусть преподает, нужно учиться у него. Предупредите: если на уроках кто-нибудь вздумает совершать выпады против Евгения Ивановича, мы станем рассматривать как злостное нарушение дисциплины. Злостное! - Я снова повернулся в сторону Морщихина. - Евгений Иванович, мы с вами в разных лагерях. Прятаться больше нельзя. Войны не избежать.
Учителя возбужденно переглядывались. Морщихин сидел, уныло потупив голову, всем своим видом говорил - действуйте, я покорен.
- Мы собираемся воспитывать не фрондирующих атеистов, умеющих лишь бездумно охаивать религию, нам нужны атеисты вдумчивые, тактичные, способные убеждать верующих, не оскорбляя их религиозных чувств. Вот этому-то такту пусть и учатся наши ученики на отношении к Евгению Ивановичу Морщихину.
Педсовет кончился, когда школьный двор за окном затянуло темнотой. Учителя расходились. Что-то схожее было во всех лицах, все молчали, взгляд каждого был направлен внутрь себя.
Хлопнула дверь в последний раз. В ярко освещенной, ставшей вдруг просторной комнате, кроме меня, остались двое: Евгений Иванович, тяжело уставившийся в стол, неподалеку от него - Саша Коротков, высоко поднявший взлохмаченную голову. Саша молча переводил глаза то на своего учителя математики, то на меня.
Наконец Евгений Иванович устало поднялся, кивнул слабо мне на прощание, медленно прошел к двери, и, как только дверь за ним прикрылась, Саша пружинисто вскочил с места.
- Я все понял, Анатолий Матвеевич!
- Очень хорошо. Я в этом не сомневался.
- Я был не прав! Я хочу... Я просто требую, чтоб мне вынесли должное наказание!
- Опять наказание... - Я устал, и в эту минуту мой голос, верно, был старчески брюзглив. - Наказывать после того, как человек понял. Наказание ради наказания... Пора уж, Саша, поумнеть. Завтра в вашем классе собрание. Ты там отчитываешься обо всем, что слышал здесь. Ясно?
Саша судорожно глотнул воздух:
- Ясно.
25
Утром, как только начались занятия в школе, из райкома позвонили:
- В пять часов в парткабинете состоится расширенное бюро райкома партии. Вы готовы к выступлению?
- Готов.
Но едва кончились уроки первой смены, я закрутился - во всех классах проходили собрания, почти каждый классный руководитель рвался поговорить со мной, дверь в мой кабинет не закрывалась.
- Анатолий Матвеевич, ребята спрашивают, когда начнется диспут о душе?
- Анатолий Матвеевич, тут возник один вопрос - рассудите...
- Анатолий Матвеевич, выслушайте... Анатолий Матвеевич, уделите минутку...
Я спохватился, когда часы показывали без пяти минут пять, - батюшки, опаздываю!
Я думал, что меня будут ждать, что мне придется извиняться, выносить косые взгляды. И действительно, я опоздал. Когда, запыхавшись, ввалился в заполненный народом парткабинет, заседание уже началось. Однако никто не заметил моего опоздания, только ближайший к двери массивный мужчина, с крупным властным лицом, в болотных сапогах, испачканных грязью, молча придвинул стул, взглядом пригласил: "Садись".
Говорили о весеннем севе, который вот-вот должен начаться.
Над всклоченными шевелюрами, над короткими, стриженными ежиками, над лысинами с седыми макушками висел табачный дым. Я принялся разглядывать собравшихся, тех, кого обязан убедить. Обдутые ветром, продубленные морозом лица - полные и худощавые, молодые и старческие, открыто-простодушные и лукаво-хитрые, властные, запоминающиеся, как у моего соседа, и неприметные на первый взгляд, как у пожилого товарища с обликом колхозного счетовода, почему-то свободно занимающего место по правую руку от Ващенкова. На всех лицах общее - какая-то деловитая, независимая сосредоточенность. Общее и в одежде - полное пренебрежение к ней: выгоревшие пиджаки, штопаные свитера, косоворотки, распахнутые плащи. На многих, как и на моем соседе, болотные сапоги, измазанные грязью, - видно, что ехали из дальних углов района. Все это председатели колхозов, агрономы, механизаторы... Знаю председателя "Власти труда", у которого мои ученики проходили трудовую практику, знаю мельком еще двух-трех, остальные незнакомы.
Но мой сосед в охотничьих сапогах откликнулся на фамилию Лапотников. И я вспомнил, что не раз слышал: Лапотников - традцатитысячник, Лапотников добровольно принял самый отстающий колхоз, Лапотников года за два восстановил развалившееся хозяйство... Пожилой человек с неприметным обликом колхозного счетовода оказался агрономом Савелием Гущиным, недавно награжденным орденом Ленина. Он своего рода знаменитость в области, ежегодно получает самые высокие урожаи.
Районных работников знаю всех, они сейчас как-то затерялись среди этих тузов периферии. Вон и Лубков - скромно сидит в углу, пристроив на колени блокнот, поигрывает карандашом, демонстративно не глядит в мою сторону, прилежно слушает, что говорят.
Стал слушать и я. Земля подсыхает. Дня через три подымать клеверища. Не присланы запасные части для тракторов... На складах при станции лежат запчасти... Нет, не запчасти, а одни только пальцевые шестерни... Горючее прибыло... Вовремя же прибыло, развози его, когда дороги размыло, реки разлились, на тракторах не пролезешь... Почему только в последние дни спохватились, что семена некондиционные?.. Почему ремонтная станция до сих пор задерживает партию широкорядных сеялок?.. Почему минеральные удобрения мокнут под открытым небом?.. Опять дороги! Опять нет транспорта! Изворачивайтесь! Хватит волынить! Не ждет время, через несколько дней подсохнет земля! Весна подпирает!
