Евгений Григорьев - Отцы
Повесил трубку, посмотрел на автомат, ударил ладонью. Зазвенела монета. Дронов достал монету, усмехнулся, бросил ее обратно в автомат — чужого ему было не надо.
Большие электрические круглые часы напротив показывали начало первого.
Его тщательно постригли.
Побрили.
Он положил деньги.
— Это вам.
— Спасибо.
Он остановился перед баней. Безногий инвалид разложил березовые веники.
— Почем товар?
— Полтинник.
Дронов долго перебирал.
— Бери, бери — все хорошие.
— А где ноги, друг, оставил?
— Ноги? Под Курском, на память закопали!
Дронов вытащил трояк.
— Выпей за них и за меня. Дронов меня зовут, Иван Васильевич.
— Дронов Иван Васильевич, запомню. — Вытащил из-под тележки веник. — Возьми этот, до души пробьет!
— Спасибо тебе!
— И тебе — спасибо.
В парной вздыхали и захлебывались от наслаждения.
— А-ах… А-ах! Поддай еще!..
— Парку прибавь…
Дронов встал, поблагодарил:
— Спасибо, ложись ты.
Компаньон растянулся на лавке. Дронов взял в обе руки по венику. Приладился. «Припудрил» спину. «Погладил». Сделал компресс. Оттянул. И пошел наяривать: левой, правой, двумя сразу.
Вышли из парной, прикрывая свои надобности. Вытерлись. Закутались в простыни. Из бидона налили пива. Вытянули залпом. Выдохнули:
— Хорошо!
Еще налили, только пригубили и отставили.
— Хорошо!
Соседи смотрели с уважением.
— Водочки бы сейчас, — сказал компаньон. — Вас как зовут?
— Иваном. Водочки — в самый раз!
— Иваном? А по батюшке?
— Васильевичем.
— Иван Васильевич, может, послать, сбегают?
— Сегодня не могу, — сказал Дронов. — Не имею права! День такой.
Он развернул белое, свежее исподнее белье.
С треском натянул хрустящую от крахмала рубаху. Белую и чистую.
Банщик окликнул:
— Эй, белье забыл!..
Дронов обернулся.
— Оставь себе. Ношено мало.
Было без малого четыре, и стрелка на больших часах на площади перескочила, и стало ровно четыре дня, или шестнадцать часов по московскому времени.
Он зашел к дочери. Она лежала ничком.
— Дочка, — сказал он ласково. — Танюша, смотри, какой я тебе подарок принес!
Он положил сверток рядом с дочерью, но она даже не шевельнулась.
— Таня, — сказал он снова, — ты у меня хорошая. И отец тебя любит! Разве ж он позволит, чтоб тебя кто-нибудь обидел? Никогда!
Он встал. Постоял. Нагнулся, неловко поцеловал своего взрослого ребенка в волосы.
— Отец тебя любит, и ты его не подводи…
С сыном он заперся на кухне.
— Слушай. И не перебивай. Ты — мой сын, и мое сердце должно быть спокойно за тебя. Ты все же рабочий человек, и хотя бы за что-то у тебя должна быть гордость.
Сын удивленно слушал отца.
— Не перебивай и не мешай, — остановил его Дронов. — Ты должен помнить, что ты мужчина: у тебя будет семья, и твоя жена должна будет гордиться тобой и видеть в тебе опору. А дети должны любить, и душа их должна быть спокойна, что у них настоящие, честные родители, и отец, который… Не перебивай, слушай!.. Ты — мужчина в доме и должен защищать мать и сестру. И перестань пить, перестань болтаться, как дерьмо в проруби, иначе я тебя не прощу, я тебя не пожалею: прокляну к чертовой матери!.. Запомни, что я сказал. Ничего не говори… Иди!.. — И подтолкнул сына.
Остановил. Обнял. Поцеловал.
— Будь здоров, сынок!
Он открыл дверцы шкафа и проверил, все ли висит на месте, все ли в порядке.
Обошел комнату.
Другую.
Посмотрел на двор. Сказал жене:
— Окна надо помыть.
— На праздники помою.
Дронов покивал головой.
Закрылся в туалете. Достал обрез, патроны. Вложил. Поставил предохранитель. Спрятал.
На кухне жена мыла посуду. Дронов походил около нее, присел.
— За газ уплатила?
— Заплачено.
— А квартплата?
— И за квартиру.
— Хорошо, — сказал Дронов.
Жена мыла посуду. Он сидел и молчал. И смотрел на нее.
— Татьяна ела?
— Поела немного.
— Я позвонил Михаилу… И Анатолию позвонил, должны приехать завтра. Помогут с нею.
— Может, воздействуют, — вздохнула жена.
— Береги ее. И на Сергея внимание обращай — совсем разочаровался парень в жизни. Совсем от рук отбился… Ты брось посуду-то, поговорить надо.
— Немного осталось, сейчас домою.
— Нюр, ты держись. Войну пережили, надо и это пережить. Не давай себя отчаянию, у нас дети: если их не поднимем, грош нам цена и нашей жизни.
— Волнуешься? — Жена вытерла руки и присела рядом. — Ты с ними спокойно говори, строго. Пусть ему, паршивцу, хоть выговор сделают.
Дронов глянул на нее и опустил глаза, чтобы не выдали.
— Поговорю я, — сказал он неопределенно. — Как сумею.
— Если самого его увидишь, скажи, мол, подлец и плюнь ему в морду… если рядом никого не будет.
— Нюр, смотри, какой я тебе платок купил!
— Ух, ты!
— А это — Сережке, передашь ему от меня. Завтра только передай, под подушку положи.
— Раздарился ты чего-то.
— Тебя-то я не баловал.
— Я не жалуюсь.
— И правильно, у тебя хороший муж: и тебе, и детям — защитник.
Раздался стук, выскочила кукушка, заторопилась ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку.
— Пять, смотри, не опоздай.
— В самый раз. Сядем на дорогу…
В черной кепке, в темном длинном плаще шел он быстро по улице мимо витрин и прохожих.
Ехал в троллейбусе, и город проплывал мимо, прощаясь с ним. И город был самый обыкновенный, какой он бывает на четвертый день недели, в четверг.
Пассажиры перекидывались словами о погоде, передавали билеты, кто-то рассказывал за спиной, что сегодня давали в ГУМе утром.
Дронов смотрел прямо перед собой, и профиль его покоился на фоне уходящего за окном города.
Свидание было назначено в открытом кафе на Ленинских горах.
Кафе было небольшое, столиков на десять. Внизу, под склоном, мальчишки играли в футбол. Дальше — была река. А еще дальше — раскинулись Лужники. Из-за них, левее, торчали кресты монастыря.
По зеленой насыпи, отделяющей стадион от белых домов города, полз длинный товарный состав. Вагончики отсюда казались маленькими и ненастоящими.
В кафе было немного народу: две пары, одинокий мужчина, пожилая женщина — она допивала кефир, и Дронов очень расстроился, когда увидел новых посетителей — семью: родителей и двоих маленьких детей.
Они уселись, посоветовались, и Дронов все еще надеялся, что они уйдут сами. Но они решили, видимо, остаться, и тогда он подошел к их столику.
— Я очень извиняюсь, — сказал он. — Я вас попрошу, не оставайтесь здесь.
Женщина сразу заволновалась, дети тоже притихли, а мужчина обиделся.
— А в чем, собственно, дело? — спросил мужчина.
— Дети, — сказал Дронов. — Не надо, чтоб они видели. — Он оглянулся и увидел, что идет его клиент. — Я вас очень прошу, уходите отсюда. Я не могу вам объяснить, у меня нет документов, но я вас прошу! — Он старался быть вежливым и понятным, чтоб не наступить на гонор. Он кивнул еще раз и отошел.
— Здравствуйте, Иван Васильевич.
— Садись.
Он посмотрел в сторону семьи, как они там переговариваются, решая, что делать, он надеялся на женщину — матери не могут спокойно сидеть с детьми там, где им ни с того, ни с сего предлагают уйти, не объясняя причины.
— Что будем пить?
— Пей, что хочешь.
— Вы?
— Я — нет.
— Так в чем дело?
— Слушай.
— У меня всего час времени.
— Хватит, — сказал Дронов. — Вполне.
Краем глаза он еще успел заметить, как стала подниматься из-за стола та семья, потом он уже ничего не видел и не слышал, кроме человека, который сидел напротив него в светлом дорогом плаще, молодой, лихой, ладный.
Дронов сидел перед ним закрытый и застегнутый, положив свои большие руки на стол ладонями вниз.
— Слушай меня. Я — Дронов Иван Васильевич. Года рождения девятьсот девятнадцатого. Работаю с пятнадцати лет. Воевал две войны: финскую и Отечественную — с июля сорок первого и до Австрии. Был в дивизионной разведке. Два раза про меня писали в нашей фронтовой газете. Командиру нашему сам командующий отдал свой орден. Имею четыре ранения, из них одно тяже-лое. Награжден девятью правительственными наградами, в том числе тремя орденами. Имею семью — жену и двоих детей. Жене — муж, детям — отец. Работаю. Перед людьми и перед собственной совестью чист. Скажи теперь, кто ты такой.
Новиков в продолжение всей речи Дронова прикидывал и приглядывался, стараясь понять, куда и зачем клонит собеседник.
— С Таней что случилось? — спросил он.
