Евгений Григорьев - Отцы
— Короткий. На сто метров и клопа не убьет.
— Мне на десять хватит.
— Можешь. Стволы-то не разнесет?.. Да нет, ничего. Сам делал?
— Сам.
— Знаешь, какая статья?
— Не думал.
— Вижу, гуляешь.
Друг швырнул в сторону обрез, затянулся папироской, уставился на луга за рекой.
— Дерьмовая это игрушка. Я после войны видеть эту дурость не могу. Тебе не надоело воевать?
— Надоело, — сказал Дронов, — вот так. Я уж думал, никогда не придется!.. Но на роду, видать, у меня написано.
Помолчали.
— Перебиться не сможешь?
— Все время на это надеялся. Не люблю я скандалов. Криков не люблю. Мне лучше промолчать лишний раз, с меня не станет. Вот и пользуются. «Дай рубль». На. «Снимай рубашку». Возьми, не будем ссориться. «Давай штаны». Бери. «Пусть жена придет полы помоет». Иди, жена. Садятся на голову. Хорошо, сиди, шея крепкая. «Пляши!» Чего ж не поплясать! «Кричи: «Ура! Ура! Самый счастливый человек на свете!» — оно так и есть. «Сбривай усы!» А пошел-ка ты к матери!.. Так получается!
Друг помолчал. Подумал. Растер окурок.
— Надоело, значит, дерьмо глотать, решил выплюнуть?! Пойдем попробуем.
Он поднялся, захватив чашку, отошел на несколько шагов.
— Готов?
— Кидай.
Чашка взлетела по дуге. Долго-долго падала.
Дронов поднял обрез и опустил — не мог!
Друг сходил за чашкой. Поднял. Стоял, ждал.
— Ну как?
— Кидай!
— Смотри не промахнись, мне еще за картошкой ехать.
— Я аккуратно.
Чашка взлетела. Ударил выстрел. Другой. Чашка благополучно приземлилась.
Дронов перезаряжал.
— Дай стволы гляну, — сказал друг.
— Осторожней, заряжено.
— Боязливый ты стал, — усмехнулся друг. Осмотрел стволы. — Нормально.
Снова взлетела чашка. Ахнули выстрелы. Снова мимо.
— Охотник ты хороший.
Друг ждал. Снова закурил.
— Кидай, — сказал Дронов.
Друг снял кепку. Подбросил. Ударил выстрел. Кепка подпрыгнула в воздухе. У самой земли ее рвануло еще раз.
Друг подобрал чашку. Нагнулся над кепкой, осмотрел, натянул на голову.
— Попадешь, — сказал он. — Есть еще патроны?
— Это не твое — мое.
— Брось. — Он зарядил. Осмотрел оружие. — Кидай!
Дронов подбросил чашку.
Козлов как-то неприязненно смотрел, как она падает. Уже когда она была у земли, шевельнул рукой обрез. Посыпались осколки.
— Могу еще… Патрон остался.
Осмотрелся. Снял с головы подранную кепку, посмотрел на рваные края дыр.
— Метров двадцать… Жаканом пробьет все.
Кинул вперед кепку и опять с локтя, когда она было уже коснулась земли, ударил по ней выстрелом. Полетели клочья.
— Глаз у тебя остался, — сказал Дронов.
— Убери эту дрянь, смотреть не хочется. — И Козлов кивнул на обрез. Потом он сходил за кепкой, захватив пустую бутылку. Связал вместе и бросил в реку.
— Выпить надо, — сказал Козлов. — Противно что-то.
— Будь здоров.
— Твое здоровье.
Стали закусывать, и Козлов сказал:
— Может, еще потерпишь?
— До дна достали, — сказал Дронов. — Не меня, дочь тронули. Если она не останется, разуверится, значит, и меня не было. А хочется, чтобы осталась. Что же я, жил-жил, и как будто не было меня. Зачем же я столько всего перевидел? Перетерпел?
— Смотри, долго тебе придется коммунизм за бесплатно строить.
— Не это меня качает.
— Я тебе нужен?
— Нужен.
— Говори.
— Ты вчера удивился, что я столько подарков привез.
— Конечно, удивился. Приехал купец.
— Я сначала взял бутылку и поехал. Потом думаю, нельзя.
— Задобрить меня хотел?
— Не для тебя делал — для себя. Для себя. Хотелось, чтобы все было по-человечески. Кого смог, обошел, поговорил, предупредил.
— О чем же?
— Жизнь моя может повернуться, хочу быть спокойным, что не останутся мои одинокими. Болит у меня душа. Разрываюсь я.
Козлов лег на спину и смотрел в небо.
— Самолеты что-то не летают, им по такой погоде в самый раз… Руки у меня есть, корова…
Вечером в доме Козловых собралось много народу. С улицы было видно, как в окнах маячат люди, и слышно, как они поют: «Хотят ли русские, хотят ли русские, хотят ли русские войны?..»
Он обошел всех и с каждым обнялся, хотя здесь были люди, которых он видел первый раз в жизни и не думал больше встретить никогда, но они провели вместе эти часы, этот вечер, вместе разделили хлеб и водку, вместе пели и вместе пытались разобраться в жизни.
И они тоже восприняли это как должное.
Еще ему на прощание женщины сунули гостинцы: банку грибов, банку огурцов, кусок окорока — все было домашнее.
Они стояли на перроне, и последняя электричка уже засветилась огнями. Перрон был пуст, и в освещенных вагонах тоже никого не было видно.
Они молча обнялись, помедлили. И Дронов, не оглядываясь, вошел в вагон.
Он вошел в вагон и пошел вперед по ходу поезда, не оглядываясь на перрон, на друга, будто его уже не было и будто он, Дронов, хотел быстрее дойти до Москвы.
Поезд будто почувствовал это, двери с шипением захлопнулись, отделяя насовсем его от прошедшего дня.
И Козлов запомнил, как шла мимо перрона, среди ночи, сверкая окнами, электричка, а внутри нее, как в аквариуме, человек, идущий по ее ходу, один, в пустом освещенном вагоне.
И он все смотрел на пробегающие окна и, когда увидел живого человека в конце поезда, поднял для него руку, и тот с готовностью поднял свою. И Козлову так и запомнился этот уходящий поезд с неизвестным проводником с поднятой рукой. И они, эти двое, неизвестные друг другу пожилые и обветренные житейскими ветрами, держали поднятые в приветствии руки, пока ночь не разъединила их.
Дронов шел вперед по пустому поезду, и двери хлопали за ним, а за окнами раскачивалась ночь.
В следующем вагоне он увидел баяниста. Баянист тоже шел вперед по ходу поезда, перебирая лады. Его мучило и оскорбляло одиночество, дикое отсутствие аудитории, почитателей его таланта. К тому же он крепко выпил, и тоска совсем пригибала его.
Дронов обогнал его, и баян позвал-откликнулся за его спиной.
Дронов оглянулся.
— В Москву спешишь, батя?
— В Москву.
— Гулять едешь?
— Гулять.
Больше баянист ничего не мог придумать и ударил чечетку, прошелся влево, вправо, не спуская глаз с Дронова.
Эх, полна, полна моя коробушка,
Есть и ситец и парча…
— Эх!.. — закричал Дронов, и баян тут же подстроился под него, а баянист от удовольствия прикрыл глаза.
Пожалей, пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!..
Дронов ударил каблуком, свистнул. Он почувствовал себя молодым и сильным, сбросил мешок и пошел на баяниста. Баян плакал. Баянист, счастливый счастьем обретения партнера, таял, закрыв глаза.
Цены сам платил немалые,
Не торгуйся, не скупись:
Подставляй-ка губы алые,
Ближе к молодцу садись!..
Опять рванулся свист, застучали каблуки, и пошли друг на друга — Дронов вприсядку, баянист чечеткой. Разошлись, глядя друг на друга влюбленно. Отбили. Отыграли припев.
Эх, легка, легка моя коробушка,
Плеч не режет ремешок!..
Дронов пел один, пританцовывая, а баянист зорко следил, чтобы вместе, волной, подняться в припеве.
— А всего-о… — протянул Дронов и остановился, развел руками и перешел на речь, и баян завздыхал. — А всего взяла зазнобушка…
Секунды молчания, и оба прыгнули в свою бесконечность, в свою жизнь.
Эх!.. Бирюзовый перстенек…
— А-а-а! — кричал поезд. — А-а-а! — И рвался к Москве, разрывая ночь пополам.
Он склонился над телефонной трубкой.
— Я тебя очень прошу… Спасибо!.. Спасибо!.. Значит, через неделю будешь обязательно? Ждем. Целую тебя. Всех твоих. До свидания!..
Дронов повесил трубку, вышел из автомата, тут же, не отходя, достал из кармана бумагу, список дел, которые надо было сделать, развернул ее, просмотрел, порвал и бросил в урну.
Достал платок, отер лицо, шагнул снова в автомат.
Набрал номер. Подождал гудка.
— Мне Новикова Владимира, будьте добры!
Ждал. Смотрел, как на улице подкатила бочка с квасом и стала выстраиваться очередь.
— Новиков Владимир? Здравствуй. Дронов Иван Васильевич тебя беспокоит. Знаешь такого?.. Живу хорошо. Как ты? Много дел? Оставь их, тебе не о них сейчас надо думать… Встретимся, расскажу, что случилось… Погода прекрасная, мне тоже нравится… Никак не можешь?.. К тебе на работу я не хочу приезжать… Я тебе говорю, ты наплюй сейчас на дела, забудь о них! Приветы я не передаю… В шесть? Хорошо… Найду…
