Лидия Вакуловская - Улица вдоль океана
…Пройдя по берегу метров двести, Рыпель оглянулся. Катер уже покинул стоянку. Барыгин сидел на капе, из-под ладони, защищаясь от косых утренних лучей, смотрел на село. Рыпель не спеша пошел дальше. Сегодня он переночует в конторе, а завтра будет видно. Он злился на себя за необдуманный разговор с Барыгиным. Всегда лучше молчать, когда говорит начальник, всегда лучше соглашаться с ним. А теперь вот торчи тут. Отца, конечно, надо было навестить, нехорошо получилось. Но два месяца сидеть в этой дыре?!
14
Село спало под белым покровом солнечной ночи.
Час назад, едва только Калянто проводил на катер Барыгина, да вернулся домой, да забросил в сарай ржавый замок от дверей, да натянул на себя вместо безрукавки кухлянку, — едва успел Калянто сделать все это, как над селом разнеслись певучие, густые удары о рельс, сзывавшие на берег зверобоев. И зверобои покинули дома, взвалили на плечи руль-моторы, весла, канистры и тихо двинулись по белым ромашковым дворам к колхозному причалу.
Десять вельботов легли на воду носами к горизонту и ровной шеренгой ушли в океан, оставляя за кормой широкие белопенные борозды. А жены, дочери, тетки, племянницы, соседи — все, кто провожал зверобоев, подносил им весла, моторы, гарпуны, — тут же разошлись по домам.
Село опять уснуло — второй раз за эту маятную ночь. Уснули дома, занавесив газетами и платками прозрачные окна, уснули белые ромашковые дворы, уснули в домах люди, уснули по сараям, по сеням, на крышах у печных труб собаки.
Одному Коравье не спалось в этот час. Может, если б была рядом чья-то живая душа, сказала бы ему: «Спи, Коравье, я тебе подушку поправлю, одеяло получше подоткну, окна занавешу», и если б сказала ему так живая душа, может, и не кряхтел бы он, не ворочался на своей жесткой постели из шкур, может, и не сверлили бы его голову всякие думы.
Но Коравье в доме один, как месяц в пустом небе. И он не любит по ночам держать долго глаза закрытыми. Тем более что днем он хорошенько выспался, невзначай попав к Пепеу.
Наворочавшись и накряхтевшись, Коравье поднимается. Прошаркав по черному полу, выходит на крыльцо.
Из сеней, поджимая усохшую лапу, вылезает собака. Пока Коравье прочищает кашлем горло, собака с хрипом зевает, широко раскрытая беззубую пасть. Присев на задние лапы, она поворачивает морду и смотрит мутными глазами туда, куда смотрит Коравье, — на солнце.
Когда Чарэ привел Коравье домой, солнца не было, оно провалилось за сопки, и над сопками висел лишь его пышный багровый хвост. Теперь сопки снова выпустили солнце на небо, и оно удрало от них на две ладони вверх.
— Что, поспало, отдохнуло? — спрашивает у солнца Коравье? — Теперь опять будешь жаркий день делать?
На улице, за домом, слышатся тихие голоса, короткий смешок. Собака настораживается, рваное ухо ее дыбится.
Из-за дома выходят двое.
Глаза Коравье узнают молоденькую соседку Илкей и парня, который приходил к нему вчера с книжками.
Ким тоже видит Коравье, останавливается, говорит ему:
— Коравье, ты почему не спишь?
— Зачем спать, когда солнце уже не спит? — отвечает Коравье.
Какое-то время Илкей и Ким стоят возле умолкшего Коравье, потом Илкей говорит:
— Мы пойдем, Коравье, мы вельботы провожать ходили. Надо, поспать немножко.
Коравье молчит, смотрит узкими глазами в сторону сопок, утратив всякий интерес к Киму и Илкей. И те уходят.
— Ты не забыла, что я тебе говорил? — спрашивает Ким, беря Илкей за руку. Книжки он оставил дома, руки у него теперь свободны.
— Я забыла уже.
— Я тебе говорил, чтоб ты моей женой стала, — напоминает Ким.
— Тебе в бригаду надо, — хитровато смотрит на него Илкей. — Ты говорил: ночью пойду.
— Теперь вечером пойду.
— А где твои книжки? — тихонько смеется Илкей. — Понесешь в бригаду?
— Надо нести, — степенно отвечает Ким.
— Ты ведь читать не умеешь.
— Не умею, — признается Ким.
— Зачем носишь?
— Когда новости пастухам говорю и в книжку смотрю, тогда больше верят. Когда без книжки — плохо верят, — серьезно объясняет Ким.
— Тогда сам читать учись, — смеется Илкей.
— Это можно, — соглашается Ким.
Он замечает Коравье. Старик вышел из-за сарая и идет во двор Илкей. За ним плетется собака.
— Коравье к тебе идет, — говорит Ким.
— Он на берег Идет, он всегда по нашей тропе на берег ходит, — отвечает Илкей. Потом говорит: — Мне в дом ходить надо, спать надо.
— Ладно, уходи спать, — говорит Ким. И добавляет: — Я потом в мастерскую приду.
А Коравье уже спустился пологой тропкой к океану, прошаркал по мокрой гальке к опрокинутому вельботу, кряхтя и вздыхая уселся на низкую корму. Собака несколько раз обошла вокруг вельбота, вытягивая шею и поджимая грудь, готовясь к прыжку, но, решив наконец, что на вельбот ей не запрыгнуть, вернулась к Коравье и улеглась у его ног.
Солнце продвинулось еще на одну ладонь вверх, краем глаза заглянуло на береговую полосу, оторочило воду золотистой каемкой. Каемка продвигалась к вельботу и вскоре коснулась вытянутых ног Коравье, потом колен, лица. Наконец солнце добралось до его лысины, прикрыло ее своей теплой ладонью.
Коравье сидел, обратив лицо к океану, смотрел на воду.
Сегодня, как и вчера, океан был: притихшим, молчаливым. Такой океан не нравился Коравье. Разве поругаешься с ним, когда молчит его вода?
Но сидеть и просто смотреть на океан Коравье не мог. Уж слишком велика была его обида, гораздо больше, чем вчера, когда он тоже приходил ругаться с океаном. И Коравье тоскливо сказал ему:
— Эх, ты… Зачем так плохо делаешь? Еттувье отпускал вчера, Олеля моего забрал… Зачем Олеля тоже не отпускал, когда тебя просил?
Все, что случилось с Еттувье, не укладывалось в его голове. Ночью океан забрал Еттувье, и Коравье сам видел, как это произошло. А когда он возвращался от Пепеу, дух Келлы, подкравшись сзади, громко крикнул ему голосом Еттувье:
— Эй, Коравье, ты почему не спишь, почему гуляешь? Может, на свидание ходил?
У Коравье с испугу затряслись руки и остановилось сердце.
— Ты что согнулся, живот болит? — снова услышал он тот же голос, и перед ним вырос Еттувье.
Окажись Еттувье один, Коравье решил бы, что это Келлы переделался в Еттувье и пугает его. Но рядом с Еттувье стояла Нутенеут, держала мужа под руку и что-то говорила Коравье, а что — он не мог понять с перепугу. Нутенеут схватила Коравье за руку.
— Спасибо, Коравье. Если бы не ты, все так и сидели бы в клубе. Спасибо, Коравье. Если бы не ты, Еттувье утонул бы.
И теперь, сидя на опрокинутом вельботе и глядя на океан, Коравье думал: Как могло случиться, что Келлы не забрал Еттувье и не забрал Ротваль?
— Эх, ты!.. — с обидой сказал он океану. — А если бы Коравье пошел на байдаре за Олелем, ты бы его скоро забрал, знаю — хотел забрать Коравье… Что, может, не хотел?
Он умолк и, подавшись вперед, выжидательно замер.
— А-а, молчишь!.. — погрозил он пальцем, — Что сказать можешь, когда Олеля забрал? Олель хороший сын был, Рыпель — плохой сын. Коравье надо к Верхним людям ходить — Рыпель не пускает. Почему не пускает?..
Когда он говорил, собака поднимала морду и, преданно заглядывая ему в глаза, сторожко слушала его. Когда умолкал, клала голову на его мягкий торбас, дремотно опускала веки.
Тревожное смятение не покидало Коравье. Он думал о сыне Олеле. Когда океан забирал Олеля, на берегу лежало много байдар и суетилось много мужчин. Каждый мужчина мог вскочить в байдару и погнать ее к льдине, за которую цеплялся тонущий Олель. Коравье тоже мог прыгнуть в байдару. Может, тогда Келлы и отпустил бы Олеля и не тронул бы Коравье? Отпустил же он Еттувье и Ротваль.
— Эх, ты… — снова сказал Коравье океану. По щекам его покатились слезы, растекались в глубоких морщинах. Он поднялся и пошел прочь от океана.
А село спало. Спали дома, люди в домах, белые ромашковые дворы, спала вся выгнутая коромыслом улица. В вечном покое спали за околицей три сопки. Не спало только солнце, весело и румяно поднимаясь над сопками.
В дом они вошли вдвоём — сперва Коравье, потом собака. Коравье лег не раздеваясь. Собака уткнулась мордой в теплую шерсть его кухлянки.
— Спи, — сказал ей Коравье. — Скоро Рыпель приедет… Коравье всегда знает, когда сын приедет. Тогда будет Коравье к Верхним людям ходить, будешь одна в доме оставаться…
Он закрыл глаза.
И они уснули — Коравье и собака.
15
Таким помнится мне село Медвежьи Сопки — длинная улица вдоль океана. Такими помнятся Калянто, Лидочка Ротваль, Ким, Пепеу и Коравье, Еттувье и старуха Этынкай, и Нутенеут, что по-русски значит Земля, и Лена Илкей, что по-русски значит Молния. Такими мне запомнились Барыгин и Рыпель. С тех пор прошло десять лет. В Медвежьих Сопках, наверно, многое изменилось. Не знаю, жив ли еще Коравье и как здоровье Пепеу. Не знаю, сына или дочку родила Лидочка Ротваль, и как там поживают Ким-агитатор и Лена Илкей…
