Иван Щеголихин - Дефицит
— Юра, сколько может стоить дубленка?
— Вы серьезно, Сергей Иванович, или с подвохом?
— Серьезно. Не представляю — рублей двести, двести пятьдесят?
— Смотря какая дубленка, смотря откуда. По фирме. Такая, как на вашей дочери, минимум восемьсот.
Он удивился, но более того возмутился. Удивился такой бешеной цене на предмет первой необходимости — одежда все-таки, а не бриллиантовое колье, а возмутился, что они без него нашли такую сумму, без обсуждения с ним пошли на такую трату — по меньшей мере трехмесячная его зарплата! Катерина была счастлива, преобразилась вея, похорошела, даже выражение лица стало иным, он заметил, думал, дочь влюбилась, вон как расцвела, а оказалось — от вещи. Правда, одежина великолепная, что да, то да, опушка по всей поле, на рукавах и по бортам сверху донизу, а вместо пуговиц массивные такие застежки, предмет ее особого восхищения. Да еще в талию, стройнит. Не говоря уже о тепле. Но цена-то, цена! «Придет Марина, спрошу».
— Юра, а где ты видел мою дочь в дубленке?
При всех заскоках Юра славный парень. Женат уже, а жаль…
— Ну как же, прелестное созданье!
Опять же нынешняя манера, ответил сразу, но совсем не на тот вопрос, только по интонации ответ, а по существу увертка. Впрочем, Катерина заходила к отцу на работу. Вспоминал-вспоминал, когда заходила, так и не вспомнил. Во всяком случае до дубленки. Да так ли уж это важно? Встретились где-нибудь. Малышев знал, его семьей интересуются, особенно женщины, — как выглядит его жена, как дочь, что носят да как носят, и никому не интересно, о чем они думают…
— Ученые полагают, что в условиях правильной экономики не может быть проблемы дефицита, — продолжал Юра, раз уж Малышев сам нашел тему от больничных забот подальше. — Есть проблема цен. Восемьсот рублей, тысяча рублей считается чем-то средним, ценой ходового товара. Между прочим, в конце прошлого месяца в ЦУМе выбросили кожаные пальто дамские, из Югославии. Три штуки по тысяче рублей каждое. Девицы кинулись примерять, ахали, охали, потом ринулись к автоматам папе-маме звонить, а тем временем подошел небритый кавказец в аэродроме. — Юра описал над головой круг. — И купил все три пальто. «Беру, не глядя».
Догадается Юра, что утомил шефа, или придется ему помочь?
Телятников лежал, молчал, не мешал их общению, но вот возникла пауза после пальто и он задал наводящий, если не сказать провокационный, вопрос:
— А скажите, что на ваш взгляд является в наши дни главным злом?
Юра обернулся, глянул чуть свысока и ответил небрежно комплиментарно:
— Интересный вопрос. А если я скажу, что зла, как такового, нет, тогда что?
— Тогда — ничего. — Телятников ехидненько улыбнулся.
— Зла нет, — продолжал Юра уверенно, — как и добра тоже, все это абстракция, фикция. Если же взять конкретику, практику, есть притязания сторон, вполне обоснованные, причинно обусловленные.
— Логично, — согласился Телятников. — Правильно. При одном существенном дополнении: если притязания не одухотворены, вот как ваши великолепные пуленепробиваемые часы. Вещи нейтральны в отношении добра и зла.
Главреж не знал, что вещь вещи рознь в представлении Юры. Джинсы, к примеру, сущее добро, а вот брюки обычные шерстяные, отглаженные, со стрелками — зло смердящее.
— А как же русское «добру пропадать»? — живо нашелся Юра. — Язык отражает душу народа, добро — это скарб, вещи, одежда и прочее нажитое.
— Это языческое добро. А в христианстве, как известно, блаженны нищие.
— Видите ли, бог, к сожалению, умер. В прошлом веке, сто лет назад. Попытки реанимировать его ни к чему не приводят и не приведут. Возможна только замена его составной, синтетической моделью.
Как хирург Юра убежден, что нужно прекратить все попытки пересаживать сердце от донора — все равно ничего не получится, отторжение чужой ткани неизбежно и не преодолимо. Природа настолько щедра, что двух одинаковых организмов не было и не будет. Поэтому все мировые усилия должны быть сосредоточены на создании сердца искусственного, синтетика переносится организмом легче, чем живая, всегда активная ткань. На первых порах это будет целый агрегат, — не беда, пациент может сидеть в своем сердце, как пилот в кабине лайнера, и рычажками и кнопками регулировать давление, пульс, частоту сокращений, ритм, выход гормонов. Заодно можно ему туда вмонтировать цветной телевизор — все интереснее, чем забивать козла или строчить кляузы на соседей. При этом придется исключить всякие высоконравственные соображения, они лишь тормоз в развитии хирургии вообще и замены органов в частности. Изучение анатомии на трупе в средние века считалось делом безнравственным и преступным, а сейчас?..
Юра, наконец, ушел, а досада у Малышева осталась. Откуда Марина взяла эти восемьсот рублей? Сняла с книжки, допустим, но почему тайком? Пусть не отчитывается, но хотя бы посоветовалась с ним… Кстати, а куртка на Марине, или пиджак, или как там — жакет, что ли, тоже кожаный, сколько он стоит?
Но чего ради ты взялся считать-пересчитывать?.. Зашумело в ушах. Знал бы про ее шмотье раньше, обрушился бы еще тогда, а теперь лежи вот и жди, когда она явится. Да и не поздно ли теперь хай поднимать?..
Достал утку, справил нужду и поставил ее обратно в нишу под койкой. От того, что слегка приподнялся, приложил усилие, подступила тошнота и в голове зашумело. Закрыл глаза, увидел: лежит бревном, беспомощный и ничтожный, хотя по виду мужик целый и невредимый.
— Вынести? — спросил Телятников.
— Не надо, нянечка вынесет.
Раньше возле тяжелых больных постоянно находилась сиделка, сейчас они по штату не положены, вообще исчезли, хотя здравоохранение улучшилось. Да и нянечку ждешь-пождешь, не всегда дождешься. Самообслуживание и здесь прогрессивная форма, роль сиделок берут на себя соседи по палате. Главреж сам еле ходит, но про возможность услужить помнит. А Юра Григоренко лежал бы рядом и уповал на порядок во всех звеньях…
Пришла, наконец, Алла Павловна, без колпака сегодня — учтем, побывала у парикмахера — тоже учтем. Все ради своих пациентов. Вошла с улыбкой, неся сияние.
— Доброе утро, как вы спали?
Телятников ответил ей звучным своим баритоном и проделал процедуру вставания. Малышев вынул руки из-за головы и спросил, можно ли ему вставать.
Она измерила ему давление, опять не сказала, сколько, только дала совет:
— Сегодня вам лучше бы полежать. — И снова улыбнулась как давнему своему знакомому. — Вот вам развлечение, Сергей Иванович, — подала ему книгу в зеленой обложке, итальянский детектив.
— Спасибо. А курить мне можно?
— Нет, конечно. Вы вполне можете бросить, только прикажите себе. — Вон как хорошо она о нем думает. — А что вас беспокоит, почему так уж хочется закурить? — Типичный вопрос некурящего, привычку она исключает.
— Я лучше потом брошу, дождусь момента, — пообещал он.
— А вам не кажется, что момент самый подходящий?
— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет.
— Как вам не стыдно, Малышев! — Она рассмеялась. — Ну что за чушь!
— Алла Павловна, если мой больной перед самой операцией решает бросить курить, я прошу его этот подвиг перенести на потом. Абстиненция, синдром отнятия, сказывается, как вы знаете, на общем состоянии, а тут еще предстоит наркоз и хирургическое вмешательство. Он у меня на столе дубаря даст.
— Но я же не собираюсь вас оперировать!
Чего, спрашивается, пристал? Три дня назад совсем не курил. Ищет возможности поболтать, поблажить? Да нет, просто хочется курить и все. Не в себе он, а она опять заладила свое, как вы спали, да что беспокоит.
— Давайте лучше поговорим о погоде, — сказал он. — Или о видах на урожай. Хотя с вами, наверное, чаще говорят о любви?
— Почему? — Она недоуменно подняла брови. — Да никогда не говорят. — Она обиделась.
— Извините, Алла Павловна. Эйфория. От повышенного давления. Которое вы от меня скрываете.
Он обидел ее своей вольностью, она посерьезнела, подобралась.
— Что вас беспокоит сейчас, Сергей Иванович?
О причинах она сегодня не говорит, не спрашивает.
— Может быть, курение? — предположил он невпопад, она не поняла, и он пояснил: — Я не курил три месяца, а тут пришлось закурить перед этим самым, перед вашим кризом.
При чем здесь «вашим», почему «вашим»? — несет его без руля.
— После какого-то события, вероятно, вы закурили, от неприятного известия?
Нет, не станет он ей рассказывать про всю эту муру.
— Алла Павловна, пока вы не разрешите мне вставать, я ничего вразумительного не скажу. Лежа у меня котелок не варит.
Он был возбужден, раздосадован непонятно чем и говорил несерьезно.
— Полежите, отвлекитесь, — она кивнула на детектив, — и не думайте о причинах.
Вот так, то думайте, то не думайте, — женщина, что с нее взять. Он так и хотел сказать, но она поднялась и перешла к Телятникову.
