Александр Жуков - Высоко в небе лебеди
«Вдруг сын?» — Анисенко пальцем отогнул хрустнувшую железную дверку, за уголок воровато вытащил письмо и сунул его в карман пальто.
— Здрасьте! — мимо пробежала соседская девочка.
— Во, черт! — Анисенко шагнул в лифт и уже там, при тусклом свете, прочел: «Анисенко Андрею Петровичу»; обратного адреса на конверте не было.
«Да-а, история», — он поглубже засунул письмо в карман и только теперь почувствовал, какое оно жесткое.
«Наверное, с праздником поздравляет. Октябрьская скоро, надо бы и мне написать, все-таки целый месяц отдыхали вместе». — Анисенко отворил дверь, задел носком ботинка за порог и снова чертыхнулся.
— Анисенко! — окликнула из кухни жена, — почему во вторую смену не остался?
— Другие охотники нашлись, — он скинул ботинки и, когда вешал пальто, карманом, в котором лежало письмо, прижал его к стене. — Вовка где?
— Футбол во дворе гоняет. Ты шел, разве не видел?
— Я по сторонам не смотрю.
— Как ты, Анисенко, еще домой-то приходишь? По сторонам не смотришь, под ноги не глядишь, вон у ботинок все носы пооббивал. А ведь только в сентябре, когда в санаторий поехал, купили.
— Чего ты ко мне с этим санаторием привязалась! Сплю долго, как в с а н а т о р и и, поем побольше, как в с а н а т о р и и. Ты бы, Наталья, чего-нибудь поумней придумала.
— Да куда уж нам, по санаториям не разъезжаем.
Анисенко хотел было осадить жену, да сдержался; невольно заглянул в зеркало, висевшее рядом с вешалкой, и горько усмехнулся — клочками торчали седые волосы; как он их в молодости ни мочил, ни приглаживал по нескольку раз на день, они не покорились; немного навыкате, крупные серые глаза; две мясистые морщины над бровями; — ему можно было дать и пятьдесят лет и шестьдесят, но Анисенко недавно перевалило за сорок пять, из них он двадцать два года проработал слесарем в инструментальном цехе оружейного завода.
— Анисенко, ты чего у двери топчешься, уснул, что ли?
— Куда спешить-то, дома уже, — Анисенко снова посмотрел на пальто. «Вдруг Володька за мелочью по карманам полезет», — он вытащил письмо и спрятал в карман брюк.
— Выпил, что ль? Ну, иди, иди, я сегодня добрая. Женька мне индийский мохеровый шарф за тридцать пять рублей достала. Иди, я тебе стопочку налью.
— Ишь ты, индийский, и цена-то у него… — Анисенко вошел на кухню; жена оторвалась от плиты и кинула ему в руки что-то красное, пушистое. Анисенко неловко помял невесомый шарф.
— Пожарный какой-то, другого цвета, что ли, не было?
— Много ты, Анисенко, в этом понимаешь. Я у тебя черноглазая и в годках, меня такой шарф молодить будет, — Наталья выхватила его из рук мужа, повязала на голову, подоткнула свесившиеся на лоб волосы и, пригнувшись, посмотрела в круглый бок самовара, стоявшего на холодильнике.
— На меня, между прочим, еще оглядываются.
— А за мной до самого дома следом идут.
— Какой ты, Анисенко, скучный. Все уколоть норовишь, нет бы вместе с женой покупке порадовался. И что на меня тогда затмение какое-то нашло, — не снимая шарфа, Наталья, гибкая, юркая, распахнула холодильник и достала бутылку, — полгода с тобой ходила и не знала, как зовут. Все — Анисенко да Анисенко. Даже дружок твой закадычный, помнишь, зубастый такой, на сборке работал, так он даже испугался, когда я у него спросила, как тебя зовут. Ошалело посмотрел на меня и промямлил: «Андреем, кацца…» Так ты для меня Анисенко и остался, — она со стуком поставила стопку на стол, наполнила ее до краев, — а ведь уже и пенсия не за горами.
— За пенсию пить не буду, — оттопыренным мизинцем Анисенко отодвинул стопку.
Наталья хохотнула, достала из белого шкафчика зеленую рюмку.
— Ой, Анисенко, черт чудной, пенсия, можно сказать, самое счастливое время: спи до обеда, гуляй до вечера — слова никто не скажет. И каждый месяц почтальон будет приносить тебе получку. Ну, не дури, Анисенко, выпей тогда за мою обновку, чтобы у тебя жена всегда была красивая.
Анисенко потянулся за стопкой и скорее почувствовал, чем услышал, как в кармане брюк тихо хрупнуло согнувшееся письмо; рука его замерла возле самой стопки.
— Ты чего, черт чудной, перебрал сегодня? — Наталья хотела заглянуть ему в глаза, но Анисенко отвернулся к стене.
— Стыдно! — Наталья опрокинула рюмку, а стопку мужа аккуратно слила в бутылку, — иди телевизор посмотри, нечего на кухне торчать.
Она стянула с головы шарф, мгновение полюбовалась им и повесила на самовар, чтобы все время был перед глазами.
Анисенко потянул воздух и обеспокоенно заметил:
— Горит чего-то.
— Это из-за тебя, чертушко, — Наталья метнулась к плите, распахнула духовку, прихватила фартуком сковородку и шваркнула ее на плиту. — Иди отсюда! — сердито притопнула она. — Вчера со второй смены за полночь приперся, я молоко в холодильник поставить забыла. Вовка в техникум, не позавтракавши, ушел.
— Мог бы и чаю попить, — нахмурился Анисенко.
— У него желудок больной.
— Лечиться надо, а не футбол гонять да по девкам бегать, — зная, что неправ, сухо обронил Анисенко и, поскольку разговор шел о еде, вспомнил, что голоден, отломил полбатона и тут же, сжимая его в кулаке, мягкий, душистый, не выдержал и жадно надкусил.
— Сам все кидком да броском и сына так приучил, через то и болеет.
— Это ты ему сладостями здоровье извела, — зная, что сейчас слово за слово, и он взорвется, наговорит жене грубостей, а она запустит ему вслед тарелку, как уже не раз случалось; они с неделю не будут разговаривать, а Володька, посмеиваясь, будет выпрашивать деньги то у одного, то у другого, и, как бы в пику друг другу, они станут совать ему трешки, пятерки, и каждый из своего угла смотреть телевизор.
— Значит, я во всем виновата? — Наталья вышла на середину кухни и подбоченилась.
Анисенко рукой скользнул по карману, в котором лежало письмо, и непрожеванный кусок белого хлеба застрял в горле; он поперхнулся и, тихий, какой-то виноватый, вышел из кухни, затылком чувствуя недоуменный взгляд жены.
«Ну, поздравила с праздником и поздравила, чего тут такого?» — Анисенко прилег на диван, вытащил жесткое письмо, повертел его, зачем-то посмотрел на свет, пальцем подцепил отклеившийся уголок и разорвал конверт; вытащил фотографию и несколько секунд внимательно всматривался в девушку с перекинутой через плечо косой, ее глаза лишь отдаленно напоминали глаза той, полноватой женщины с глуховатым, грудным голосом, поначалу раздражавшим его.
«Андрюша!
Тоскую, жду.
Твоя Лида».Из кухни донесся какой-то шум; Анисенко сунул фотографию в конверт и прислушался.
«Чего это она такое фото прислала?..» — он хотел было прилечь на подушку, но неожиданная догадка, похожая на озарение, оставила его. «Да ведь этим Лида хотела сказать, что будь она сейчас такая вот молодая и красивая, все равно бы…» — Анисенко разорвал конверт от края до края, но ничего, кроме фотографии, в нем не было.
«Правильно, все правильно!» — он вскочил и возбужденно прошелся по комнате, а потом плюхнулся на диван, заложил руки за голову и радостно засмеялся; то, что было запрятано в самый потаенный уголок памяти, сейчас, стоило прикрыть глаза, предстало перед ним в самых мельчайших подробностях.
Он приехал в санаторий в самом конце сентября, — так уж получилось, что в профкоме «горела» путевка; Анисенко последнюю неделю и дневал и ночевал в цехе, все доводил до ума пресс-форму; сделанная по самым точным инженерным расчетам, несколько раз выверенным и перепроверенным, она давала крупные заусенцы по кромке отверстия, в которое должен был входить хвостовик одного из валов, а то и вовсе обрывала края.
Ведущий конструктор уже махнул рукой: «Будем лить сплошняком, а отверстие на станке расточим». Анисенко понимал его и сочувствовал: были жесткие сроки, и тут прощалось все, только бы запустить новый блок в плановые сроки; и все же Анисенко так вот, сразу, не мог примириться с неудачей. «Неделя в запасе, помозгую, — сказал он ведущему конструктору, — а там запускай, как сумеешь». И тот, проработавший бок о бок с Анисенко не один год, знал, что отказы, запреты бесполезны — Анисенко от своей затеи не отступится, будет ставить токарям бутылки, чтобы «срочно точили особые приспособления», отложит всю работу в сторону, останется без премии, но выход найдет или, что бывало тоже нередко, поймет, что взялся за не разрешимую пока задачу; и тогда будет с месяц ходить сам не свой, взрываться по каждой мелочи; ведущий конструктор рассудил: пускай Анисенко отведет душу, помучается, помозгует, ведь он ищет решение интуитивно, а интуиция, этот пока еще загадочный инструмент познания, уже столько раз выводила инженерную науку из тупика, что с ней приходится считаться.
Анисенко перебрался жить в цех, у него было «свое место» за раздевалкой, тут он отдыхал и спал на тюках мягкой ветоши, шедшей на протирку станков. Он вставал чуть свет и подолгу сидел перед формой, пока даже с закрытыми глазами не стал видеть, как втекает в нее расплавленный металл, как он растекается по многочисленным извилинам и углублениям, а вот что происходит возле злополучного отверстия, Анисенко не понимал; получалось, что в этом месте жидкий металл вроде бы застаивается, как в крохотном омутке. «Если тормозит, значит, остывает, иначе бежал бы своей дорогой», — осенило Анисенко; он подхватился и побежал в инженерный корпус, по дороге глянул на часы, висевшие над подъездом, и досадливо вздохнул: «Еще только полпятого!»
