Александр Жуков - Высоко в небе лебеди
— Критикуете ли вы мужа в присутствии знакомых, родственников, детей? Если да, то как часто? — Виктор выжидательно замолк. Словно налетев на подводный риф, сотни раз мифы о «счастливых семьях» после этого вопроса давали крен; с треском лопалась глянцевая скорлупа благополучия; — критикуя своих мужей, женщины невольно рассказывали о тех мужчинах, которые волновали их души, перед которыми они преклонялись бы и робели как школьницы. Одни еще ждали их, другие уже примирились со своим не вполне удачным выбором; их семьи, по мнению Виктора, держались на «двустороннем или одностороннем трудовом соглашении».
Митрохина с ответом не спешила. Задумчивость как-то заострила ее лицо; бесцветные губы поджались и стали почти незаметными. «Ну, смелее, смелее!» — мысленно поторопил ее Виктор; раньше его неприятно поражала вроде бы неизвестно откуда взявшаяся циничность, но в последнее время он все чаще прибегал к ее помощи, чтобы получить нужные результаты.
Неожиданно на щеках Митрохиной обозначались круглые ямочки.
— Знаете, руганью человека не исправишь, — мягко заметила она, — а недостатков у каждого хватает. Чего о них знакомым рассказывать, этим человека только обозлить можно.
— Муж сам покупает рубашки? — неприятно разочаровываясь в своих способностях провидца, Виктор задал, на первый взгляд, пустяковый анкетный вопрос, но по ответу на него можно было определить лидера в семье.
— Да что вы! — засмеялась Митрохина, — он у меня такой пентюх, что даже не знает, какой воротничок носит. И носки, и ботинки, и брюки — все я покупаю.
Виктор живо представил этакого добродушного увальня, который шага не сделает без благословения жены; эти увальни свято верят, что благополучие семьи — их главная задача на этом свете. Виктор всегда удивлялся: откуда они берутся? То ли в них эти качества заложены от рождения, то ли их так воспитывают женщины, сами частенько погуливающие на стороне от своих слишком преданных мужей.
Он придирчиво всмотрелся в лицо Митрохиной. «Наверное, эти горькие складки у рта идут от внутреннего разлада. Хороший муж. Достаток в доме. И — необходимость искать развлечений на стороне. Отсюда — постоянная тревога, как бы это не раскрылось… Хотя она, пожалуй, имеет больше удовольствий от жизни, чем я», — уже немного завидуя Митрохиной и досадуя на это, Виктор спросил:
— Наверное, трудно с тремя детьми-то?
— Иногда до слез доведут. Я прямо разревусь! Потом отойду, посмотрю, какие они у меня славные. И сердце сразу потеплеет. Без детей какое же счастье? — Митрохина, сложив сухие ладони лодочкой, поднесла их к груди и резко уронила руки на колени, словно этим жестом хотела подчеркнуть, что в этой немудреной истине для нее заключен сокровенный смысл жизни, и если кто-то в него не верит, она бессильна что-либо растолковать. Для нее — все так, и другого ей не нужно.
Когда она ушла, Виктор подержал ее анкету на ладони, словно хотел воочию ощутить вес этой полнокровной, размеренной жизни, и бросил в общую кучу. В конце дня он зашел в отдел кадров, чтобы сверить некоторые анкетные данные; опрашиваемые по забывчивости часто путали их. Среди стеллажей с трудовыми книжками и папками с личными делами проворно сновала черноглазая девушка. Виктор сразу обратил внимание на ее капризно вздернутую верхнюю губку и понимающе усмехнулся.
— Веселая у вас работа, — не без кокетства заметила девушка, — а я вот сижу тут, сторожу… чужие личные дела.
«Личная неустроенность. Ранняя усталость от жизни», — словно опытный врач, Виктор сразу поставил диагноз; он уже имел опыт общения с девушками такого типа; полные претензий, с налетом искушенности во всех житейских делах, они были вялы в разговорах, но поразительно прилипчивы. Тактично отрезая путь к более короткому знакомству, Виктор не без иронии заметил, что работа у него «каторжная», а вообще-то, самый счастливый человек в городе, как ему стало сегодня известно, Митрохина.
— Ой, зачем вы так? — девушка с неподдельным испугом посмотрела на Виктора и, если раньше подавала пыльные папки по одной, то теперь бухнула их на стол все сразу и скрылась между стеллажами.
Не понимая, что произошло, Виктор подчеркнуто безразлично заметил:
— А что? Отдельная квартира. Трое детей. Муж зарабатывает прилично. Налицо все объективные причины для счастья.
— Мужа у нее нет.
— Как? Она же сама сказала, что муж работает шофером.
— То, что он — шофер, верно. Он раньше работал у нас, — не выходя из-за стеллажей, пояснила девушка, — пьянь ужасная! Сейчас, говорят, нашел себе продавщицу двадцатилетнюю. А Митрохина даже на алименты не подает. На нее тут все как на блаженную смотрят. Я уж не знаю, как она с тремя детьми выкручивается.
— Вот странно, — скорее из растерянности, а не из желания как-то осмыслить услышанное, проговорил Виктор; вспомнил, что эта женщина внешне очень похожа на его мать и невольно поразился их внутреннему сходству. Мать так же отказалась от алиментов; правда, в отличие от Митрохиной, никогда не вспоминала о муже вслух, но Виктор знал, что она всю жизнь любила только его и наивно верила, что вернется.
— Ничего в этом странного нет! — уже с неприкрытой враждебностью выкрикнула девушка, — думаете, пришли, и человек перед вами наизнанку вывернется?
Была в ее словах обида и за Митрохину, и за себя, и горечь, что жизнь проходит почти впустую, не принося особых радостей. Но Виктору было не до нее; облокотившись на пыльные пухлые папки, он сидел, задумчиво подперев голову кулаком, и растерянно твердил себе: «Завтра все сверишь, иди домой… завтра…»
В проходных швейной фабрики он увидел самодельный фанерный календарь, какие обычно висят в маленьких почтовых отделениях. Невольно прочитал: «23 ноября» и приостановился. Двадцать девятого, год назад, умерла его мать. В мозгу Виктора, почти до исступления разгоряченного воспоминаниями, возникла мысль о том, что к нему приходила не Митрохина, а мать; она боялась, что он в суете забудет о дне ее смерти. Виктор остановился; его то и дело толкали выходившие из проходной люди и постепенно оттеснили и притиснули к стене.
— Забыли что-нибудь или потеряли? — участливо спросил похожий на сморчка старичок-вахтер, — стены-то намедни покрасили. — Он бережно взял Виктора за локоть. «Боже мой, а я такую гадость о ней подумал, такую гадость!» — он резко освободился от цепкой руки и побежал вниз по ступенькам, сопровождаемый недоуменным взглядом старичка-вахтера.
Ноги сами принесли его на остановку автобуса.
Когда Виктор приехал на кладбище, уже смеркалось. Сквозь грязно-серое нависшее небо, словно сквозь сито, продавливался мелкий, липкий снег. Он засевал лужи, налипал на деревья и однообразные плиты памятников. Начерпав полные ботинки студеной воды, Виктор, скорее случайно, чем по памяти, нашел маленький холмик. Памятник — белый столбик немного накренился, поскольку земля под ним за лето осела.
Он опустился на колени на осклизлую землю, рукой стер с овальной керамической плитки снежную крупу — на него взглянули молодые улыбающиеся глаза матери. Год назад, перелистывая тощий семейный альбом, Виктор долго выбирал снимок. Были в альбоме строгие фотографии, сделанные когда-то для доски Почета, и два снимка, которые мать посылала сестре, жившей где-то на Кубани. Но Виктор выбрал поблекшее фото: мать стояла рядом с отцом, и это было три года спустя после свадьбы. Она очень любила эту фотографию. Ему долго пришлось упрашивать, уговаривать патлатого парня-фотографа, чтобы он перенес на керамику одну мать, ничего не подрисовывая. «У нас художник — спец классный. Ничего заметно не будет, — рассматривая снимок, ворчал тот, — с нас тоже требуют качество. Сами же потом в претензии будете». И теперь уже никто, кроме Виктора, не знал, что такая улыбка у матери была, когда рядом был отец, и когда ему, Виктору, было всего лишь два года, и что попасть на эту фотографию ему помешала простуда: тогда у него болело горло; они жили на окраине, и родители не решились везти его через весь город.
1984
Я возвращаю ваш портрет…
Анисенко и сам не знал, почему (обычно газеты вынимал сын) задержался возле почтового ящика; это уже потом, несколько дней спустя, он припомнил, а вернее, признался себе, что потаенно жило в нем ожидание письма, жили чувства и настроения, еще не ставшие воспоминаниями, и, убегая от них, Анисенко то оставался во вторую смену, то за компанию шел на футбол, то пристраивался к очереди у пивного ларька, брезгливо морщился, глядя на тронутые пивным румянцем лица, на нетвердые руки, колотившие таранкой о гулкое дно бочки; он заглянул в почтовый ящик, увидел белый четырехугольник и, успокаивая себя, подумал: «Жене от сестры», хотел было надавить на кнопку лифта, но передумал; прислушался — сверху кто-то поспешно спускался.
