Виктор Устьянцев - Крутая волна
Грушка, вечно измятая и пьяная портовая шлюха, встречая Гордея, гнусаво звала:
— Пойдем, касатик, поучу.
Должно быть, она научила не одного уже молодого матроса.
Как‑то невольно получалось, что когда Гордей уходил из кубрика, то начинал думать о Люське. Он вспоминал, как она тогда в снегу гладила его по щеке, почти физически ощущал ее ладонь, и ему было просто приятно. Но когда он вспоминал, как они, подравшись из‑за ранца, вдруг оба испытали что‑то тогда еще непонятное, его тело медленно наливалось томлением, и он пугался этого. «Неужели и я такой, как все они? И неужели все только в этом?»
Он и сейчас заметил, какое ловкое и упругое тело у этой девушки, как рельефно обрисовалась ее грудь, когда она подняла руку, чтобы изобразить над головой кивер, но все эти наблюдения не вызывали в нем стыда. Каждое движение ее здорового тела было естественным, лишенным всякого кокетства, а за этой непосредственностью поведения он инстинктивно угадывал ее чистоту. И оценил он ее по — крестьянски просто: «Какая крепкая». Он даже по — хозяйски подумал: «Здесь, в городе, она быстро увянет, может, даже заболеет, как отец».
Она неплотно прикрыла дверь, до Гордея доносилось позвякивание посуды и незнакомая мелодия песни, которую тихо напевала девушка. «Веселая», — одобрительно подумал он.
В это время прихожая наполнилась топотом ног, сдержанным шумом голосов, кто‑то громко сказал:
— Наталья, встречай гостей!
Потом все стихло, послышался шепот, и тот же голос предупредил:
— Осторожно, там одна ступенька сломана.
Кто‑то стал по скрипучей лестнице подниматься вверх, а в комнату вошел высокий худой мужчина с бледным лицом и большими, глубоко впавшими глазами.
— Вы ко мне?
— Мне Ивана Тимофеевича.
— Я Иван Тимофеевич.
— Меня Николай Игнатьевич прислал.
— А, Заикин. Ну, что он?
— Просил передать, что не будет на той неделе. В Рогокюль уходим. Еще спрашивал, нет ли посылки из Кронштадта.
— Посылочка есть. Вы когда на корабль?
— Немного поброжу по городу и пойду. К отбою надо поспеть.
— Ага. Тогда погуляйте, а я тем временем и посылочку приготовлю. Наталья!
Девушка заглянула в комнату.
— Вот паренек… Вас как звать?
— Гордеем.
— Вот Гордей погулять хочет, составь ему компанию. Далеко не уходите. Ну, сама знаешь.
— Хорошо, папа, — согласилась Наталья, — Только вы тут не курите, тебе вредно.
5Наталья успела переодеться и сейчас в сером жакетике и такой же юбчонке казалась еще стройнее. Гордею даже захотелось, чтобы его увидел с ней кто‑нибудь из знакомых, пусть позавидуют, может, отстанут после этого со своими разговорами и Грушкой. Он предложил пойти в сторону минной гавани, но Наталья строго сказала:
— Нельзя.
Они уселись на скамейке, наискосок от ее дома. Вечер был теплый, с моря тянул легкий бриз, его дыхание приятно гладило кожу лица, и Гордей опять вспомнил о Люське. Почему она ничего не написала? Или все это был обман?
— О чем вы думаете? — спросила Наталья.
— Так, вспоминаю.
— О чем?
Гордей помялся, но все‑таки сказал:
— Знакомая у меня есть, шибко вы на нее похожие.
— Вот как? Расскажите мне о ней.
— Зачем? Вам это неинтересно будет.
Должно быть, он сказал что‑то не так. Наталья обиженно пожала плечами.
— Как хотите. — И замолчала.
Они долго молчали, это молчание становилось уже тягостным, и Гордей стал рассказывать о Люське. Рассказывал он сбивчиво, нескладно, какими‑то бесцветными, мятыми словами, и Люська в его рассказе тоже как‑то обесцветилась, стала неинтересной. Разумеется, он умолчал и о драке, и о том, как Люська гладила его по щеке, а без этого отношение к ней было непонятным. Но Наталья слушала его внимательно, не перебивая вопросами, в ее глазах светился неподдельный интерес. И когда Гордей умолк, Наталья, вздохнув, сказала:
— Наверное, она и вправду хорошая. Только рассказывать вы не умеете.
— Уж как умею. — Теперь обиделся он.
Посмотрев в его насупленное лицо, Наталья рассмеялась:
— Вы сейчас похожи на дрессированного льва. — И тут же грустно заметила: — У меня мама в цирке работала. Акробаткой.
— А где она сейчас?
— Умерла. Два года назад. На репетиции она сорвалась с трапеции, упала и отбила себе почки. Всего один месяц после этого жила. Раньше я тоже хотела стать акробаткой.
— А теперь? Теперь кем?
— Не знаю. Наверное, врачом. А вы? Так и будете всю жизнь моряком?
— Это как выйдет. Мне учиться хочется. Все равно на кого, только учиться. Вы вот, наверное, одних лет со мной, а знаете много.
— Ну какие у меня знания? Я и гимназию бросила. Из‑за мамы. Мы с ней все время по гастролям ездили, где там было учиться?
— А отец?
— Он в то время в ссылке был.
«Вот и у меня отец на каторге был, выходит, мы вроде бы и тут ровня», — подумал Гордей. И ему вдруг захотелось сказать Наталье что‑нибудь хорошее, ободряющее и значительное, но ничего подходящего на ум не приходило, в голове вертелись какие‑то привычные, малозначащие слова. Он так и не успел ничего сказать. Из‑за угла вышел минный офицер Поликарпов, возле которого, уцепившись за его локоть, семенила маленькая, нарядно одетая женщина под большой широкополой шляпой с пером. Рядом с длинным и тонким офицером она была похожа на опенок, прилипший к стволу дерева.
Гордей встал, вытянулся. Поликарпов небрежно козырнул, потом вгляделся в лицо матроса, остановился и спросил:
— Шумов, ты что тут делаешь?
— Сижу, вашскородь, то есть стою, — замялся Гордей, не зная, что сказать еще.
Наталья рассмеялась, Поликарпов нахмурился, хотел что‑то сказать, но Наталья опередила его:
— Наверное, то же, что и вы.
Теперь засмеялась спутница офицера, смех ее был такой же мелкий, как и шажки.
— Они правы, идемте. — Женщина потянула Поликарпова за рукав.
— Какой сердитый, — сказала Наталья, когда они отошли. — Служить трудно?
— Всяко бывает.
Они опять помолчали. Потом Наталья вдруг насторожилась, поглядела в одну, другую сторону улицы и помахала рукой так, будто протирала стекло в окне. Тотчас дверь подъезда, где она жила, тихо отворилась, из нее выскользнул высокий светловолосый парень и быстро зашагал в сторону гавани. За ним вышел сутулый мужчина в кепке и пошел в другую сторону. Он шел тяжело, согнувшись, будто шагал за плугом; проходя мимо Гордея и Натальи, даже не поднял головы, только покосился на них из‑под кепки и что‑то пробурчал. Затем из подъезда вывалились еще двое, они пошли вместе, в обнимку, нестройно запели какую‑то песню по — эстонски.
— Идемте, — сказала Наталья и поднялась.
Иван Тимофеевич ждал их в той же комнате, он весело подмигнул Наталье и, когда та вышла, плотно прикрыв за собой дверь, сказал:
— Вот тебе посылочка, спрячь подальше.
Гордей взял у него из рук пачку листков, свернул трубочкой и сунул в карман. Но Иван Тимофеевич запротестовал:
— Нет, так, брат, не годится. Дай‑ка сюда.
Гордей вынул сверток и отдал обратно.
— Разувайся. Садись вот сюда и разувайся.
Гордей сел на краешек дивана, снял ботинок. Иван Тимофеевич взял ботинок, оглядел со всех сторон, потом подцепил ногтем стельку и вынул ее. Отделив от пачки половину листков, аккуратно согнул их втрое, примерил, сунул в ботинок и прикрыл стелькой.
— Давай второй.
То же самое проделал и со вторым ботинком.
— Теперь надевай. Так‑то будет надежнее. Не жмут? Вот и хорошо. Николаю передай, что это на всех. Пусть на каждый корабль даст по три- четыре листовки. Ну, пойдем провожу.
Он первым вышел на. улицу, постоял и, выдернув Гордея из подъезда, сказал:
— Давай быстро. Не туда, вон там, на площади, смешаешься с людьми.
Гордей быстро пошел по улице. Она была пустынна, только впереди, шагах в полутораста шел фонарщик с лестницей на плече. Уже стемнело, и фонарщик развешивал в тусклом воздухе мутно — желтые огни.
Только теперь Гордей сообразил, зачем его посылал Заикин. Ощущая под ногами мягкое похрустывание бумаги, он думал: «В этих листках что‑нибудь запретное. Вот тебе и посылочка!» Он слышал, что среди матросов стали появляться запретные листки, в которых пишут против царя, но ни разу Гордею такие листки не попадались, и ему сейчас захотелось узнать, что в них. Не доходя до площади, он свернул под темную арку и прислушался. Арка вела в маленький каменный дворик, посреди дворика лежало желтое пятно света, упавшее из окна. За занавеской окна маячили тени, но было тихо.
Гордей расшнуровал левый ботинок, снял его, поднял стельку и вытянул сверток. Развернув его, он долго не мог ничего разглядеть в темноте, подвинулся к падавшему из окна свету и прочел: «К организованным матросам и солдатам». Дальше было напечатано мелким шрифтом, он поднес листок ближе к глазам, но в это время в доме звякнула щеколда, в сенях послышались шаги, кто‑то споткнулся и выругался:
