Иван Краснобрыжий - Аленкин клад. Повести
В курилке Василий Денисович смял три папиросы и, часто поглядывая на ручные часы, стал ожидать вестового из цеха. Минуты безделья тянулись удивительно нудно, но Гришин не терял надежды, верил, что вот-вот распахнется дверь и кто-то из аппаратчиков пригласит его в цех.
Дверь в курилке наконец распахнулась. Василий Денисович, увидев на пороге Анатолия Незабудкина, облегченно вздохнул.
— Все готово, Денисович. Ждем вашей команды.
— Готово, говоришь? На мази, значится, все?
— Так точно!
— Отправляйся на пост. Я мигом.
Василий Денисович, стараясь держаться независимо и солидно, через минуту перевел дух у кабинета Задольного и, широко открыв дверь, радостно объявил:
— Пора!..
Первым из кабинета вышел Гай, за ним Глыба, третьим Задольный. Василий Денисович, пристроившись к Гаю, уточнил:
— Неужели сам Аким Сидорович Вереница будет присутствовать на бюро? Большое начальство о наших делах привыкло судить по сводкам.
— В этих словах, Денисович, много истины! — покраснел Гай. — У нас на местах тоже некоторые думали: на бумажке гладко, значит, все в порядке.
— И долго так будет продолжаться?
— А вы на бюро этот вопрос поставьте, — опустил голову Иван Алексеевич. — Надеюсь, смелости хватит?
— Мне скоро на пенсию. Мне не страшно кое-кого и против шерсти дерануть…
Гай, прислушиваясь к голосу старого коммуниста, готовился тактично опровергнуть его рассуждения, но факты Василия Денисовича не давали ему сосредоточиться, перехватить инициативу.
— Подумай, Алексеевич, над сегодняшним случаем, — не унимался Гришин. — Прибавь к нему докладную записку Задольного в министерство…
— Продолжайте, Денисович.
— Я могу и продолжить. Я здесь третий год работаю, а с тобой, как коммунист с коммунистом, встречался только на партийных активах. Да и встречались-то как: ты — в президиуме, я — на последнем ряду в зале…
— Кончайте об этом, Денисович.
— Вот-вот! Как только к этому порогу подойдем — стоп! Перешагивать, говорю, надо! А ты: «Кончай!» Если кончим, беда нас каждый день за горло хватать будет.
У первой установки сжатия азота Гришину пришлось умолкнуть. Осокин тяжелой трусцой подбежал к Гаю и окрепшим баском доложил:
— К пуску готовы. Разрешите, Иван Алексеевич, начинать?
На установках сжатия азота глухо и тяжко вздохнули огромные поршни. По трубопроводам с тихим клекотом полился газ. На белоглазых манометрах залихорадили стрелки. Вентиляторы затянули жужжащие песни. Василий Денисович, перебегая от установки к установке, торопил людей:
— Шевелись, помаш! Шевелись!
Аппаратчики на призывы «шевелиться» отвечали прежним спокойствием. Настоящую цену этого спокойствия знает лишь тот, кому довелось на своих плечах издырявить не один десяток брезентовых курток.
Стрелки на циферблатах контрольных приборов, приближаясь к заветным отметкам, дрожали, как листва на осине. Аппаратчики один за другим открывали журналы и под строчками о минувшей беде делали короткие записи о начале синтеза аммиака в колоннах.
Гай скорее интуитивно, чем из доклада Гришина, догадался о пуске колонн и, повернувшись к Осокину, объявил:
— Теперь и бюро провести можно.
— Бюро? А почему меня об этом никто не предупреждал?
— Вас, Андрей Карпович, приглашаем персонально.
— А если перенесем на завтра? — неуверенно предложил Осокин. — Членам бюро надо, так сказать, объявить повестку дня, дать, так сказать, время обмозговать выступления… Я, товарищи, не пойму, чем вызвана спешка? Все мы чертовски устали…
— Кому будет трудно стоять, — пообещал Гай, — разрешим выступать сидя. А срочность, Андрей Карпович, продиктована обстановкой. Вам, Демьян Михайлович, тоже надо обязательно присутствовать на бюро.
— Я же беспартийный, Иван Алексеевич. Но если надо… Я всегда готов.
Глава девятая
Пятнадцать шагов от кресла до трибуны Осокину показались верстой. Он прошел этот путь с единой думой в голове: «Неужели конец?»
— Товарищ Осокин, — объявил Артем Максимович Полюшкин, — объясните причины, создавшие на втором участке в цехе аммиака критическое положение.
Слово «товарищ» Андрею Карповичу показалось грубоватым, официальным, даже чем-то оскорбительным. Он на какой-то миг растерялся и, немного успокоившись, попытался вспомнить, кто и когда называл его «товарищем».
— Мы слушаем, — напомнил Полюшкин.
Андрей Карпович посадил очки на толстый нос, помолчал и, чуточку откинув назад голову, заученно начал:
— Товарищи, нет таких крепостей, которые не одолеют коммунисты! Нет и не будет! В годы первых пятилеток рабочий класс…
— Ближе к делу, — предложил кто-то из членов бюро.
Андрей Карпович возмутился:
— Прошу не перебивать. Я повторяю: не было и не будет таких крепостей. Рабочий класс, так сказать, под руководством…
— Умных и талантливых руководителей, — сострил Глыба, — справится с любой задачей.
— Точно! — схватился за нить оборванной: мысли Осокин. — Взять, к примеру, сегодняшний случай. Аким Сидорович из Москвы, наша инициатива на месте…
Смешок в зале помог Осокину понять, что он началом выступления выставляет себя на позор. Эта догадка снова выбила его из колеи. Он, тяжело посапывая, посмотрел на Полюшкина. Тот сидел за столом красный, как созревший помидор, и что-то записывал в блокнот.
— Продолжайте, Андрей Карпович, — раздраженно попросил Гай, проклиная свои промахи: «Три года этот человек руководит самым крупным предприятием в городе. Я ни разу не заглянул ему в душу. Неужели и мне показатели химкомбината закрыли глаза на истину дела?»
— Так я вот о чем, — пробасил Осокин. — Я сегодня воочию убедился: рабочий класс вместе с нашими доблестными пожарниками и при самой активной помощи Акима Сидоровича…
Пропеть оду другу детства Осокину не удалось. Аким Сидорович Вереница встал из-за стола, извинился и настойчиво попросил:
— Андрей Карпович, не приписывайте мне никаких заслуг. Я только выполнял роль связного.
Скромность заместителя министра окончательно подкосила Осокина. Все его расчеты на поддержку рухнули. Но сдаваться он не торопился:
— Товарищи, Аким Сидорович показал нам, низовым работникам, пример советского руководителя. Товарищи, мы должны… Мы, так сказать, обязаны…
— Андрей Карпович, — остановил Полюшкин Осокина, — если вы не можете ясно объяснить причины, создавшие критическое положение на втором участке в цехе аммиака, кончайте.
— Я почти закругляюсь. Если, так сказать, разрешите помочь вам сделать правильные оргвыводы…
— Попросим других осветить этот вопрос, — настоял Гай. — Я думаю, что члены бюро возражать не будут.
Осокин снял очки, вложил их в кожаный футляр и развалистой походкой направился к своему креслу.
— Послушаем главного технолога, — объявил Полюшкин. — Демьян Михайлович, пожалуйста.
— Можно с места? — Пилипчук бегающими глазками обвел сидящих за столом и, присаживаясь на краешек стула, сказал: — В основном я согласен с Андреем Карповичем.
Выступление Пилипчука породило в зале гнетущую обстановку. Она настолько сковала людей, что они стеснялись посмотреть друг другу в лицо. Прошла одна минута, вторая… В тишине раздался хруст карандаша, вздох, жалобный скрип стула…
Иван Алексеевич Гай вышел к трибуне и спокойным голосом нарушил молчание:
— Мы слушали руководителя огромного предприятия. Вместо глубокого анализа причин, породивших на втором участке критическое положение, Осокин плел тут какую-то околесицу. Слушая его, я сгорел от стыда. И главный технолог нас «порадовал». Неужели вы, товарищи Осокин и Пилипчук, думаете, что нам не ясна ваша цель? Почему у вас не хватает мужества признать свою вину? Почему вы изворачиваетесь ужами?..
Вопросы первого секретаря горкома прошибали Осокина до холодного пота. Он, ерзая в мягком кресле, украдкой взглянул на главного технолога. Демьян Михайлович Пилипчук сидел на краешке стула, как воробей на жердочке.
«Подхалим патентованный! Давно следовало бы его призвать к порядку в коллективе. Теперь бы груз держать на одних плечах не пришлось…»
— Участие в спасении платиновых катализаторов, — продолжал Гай, — меня убедило в непростительном равнодушии Осокина и Пилипчука.
Халатность и равнодушие руководителей химкомбината Иван Алексеевич обнажил до корней. И не только обнажил, добрался до той почвы, которая питает живительными соками эти пороки.
Выводы Гая снимали с глаз Акима Сидоровича пелену. Он сам частенько задумывался над причинами, о которых с болью говорил Иван Алексеевич, и, не добравшись до корней, успокаивался ложной самокритикой: «Все это мне только кажется. Наш народ за последние годы достиг потрясающих успехов в покорении космоса… Неужели будничными неурядицами можно заслонить достижения во всех отраслях народного хозяйства? Стареть, пожалуй, начинаю…»
