Иван Краснобрыжий - Аленкин клад. Повести
Ругань как-то ободрила Гая, вернула прежнюю уверенность, спокойствие. Он, не дыша, продел веревку в заиндевевшее кольцо автоклапана, сделал припуск на слабину и, покрываясь липким потом, завязал узел.
Победа, пусть даже самая маленькая, всегда приносит человеку радость. Без нее, пожалуй, и небо всегда бы казалось с овчинку, и солнце — пятачком. Иван Алексеевич вдохнул полной грудью сладковатый морозный воздух, смело пробежал по соединительной этажерке и, остановившись на площадке винтовой лестницы, огляделся вокруг.
Мутный свет прожекторов, пробивающийся через жиденькую завесу снега, помог ему увидеть, как с колонны друг за другом спускались вниз Игорь Задольный и Аня Подлесная. На одной из площадок они остановились и кому-то прокричали:
— Ше-ве-ли-и-ись!..
Иван Алексеевич взглянул на колонну справа. Человек, выбеленный снегом, махал ему рукой.
«Это Гришин, — узнал старшего аппаратчика Гай. — Он подает мне какой-то знак».
Команда «Шевелись!» раздалась снова. В морозной ночи она прозвучала призывно и громко, как боевой клич. Ее дружно подхватили сильные голоса. Когда все затихло, Гай чертыхнулся:
— Какого дьявола я медлю! Это меня… Они меня шевелят!
Винтовая лестница снова завертелась вокруг пышущей жаром колонны синтеза. Иван Алексеевич голыми руками хватался за стальные поручни, которые, точно кипятком, ошпаривали ладони, и быстро спускался вниз по одетым скользкой наледью ступенькам.
Скованная морозом земля, словно лодка на крутой волне, качнулась у Гая под ногами. Он, пошатнувшись, расставил руки и услышал за спиной сердитый окрик:
— Тебе орут, а ты… ты ничего случайно не приморозил?..
— Голова на высоте закружилась. И я… я трухнул малость.
— Ты, Алексеевич? — осекся Гришин. — Прости. Не обессудь, дорогой.
— Бывает, Денисович. Бывает.
— По местам! — прокричал Задольный.
Снег проскрипел под ногами добровольцев. Иван Алексеевич Гай надел холодную маску противогаза и, сжимая в руке веревку, замер. Ожидание условной команды, полное щемящей тревоги, ему показалось бесконечным. Чтобы как-то побороть нарастающее волнение, он повернулся в сторону Задольного, окаменевшего с битой в руке, и стал считать до десяти.
Удар биты о стальную рельсу в морозной темени разлился густым гулом. Иван Алексеевич, приседая, рванул веревку. Глыба последний раз скомандовал огнеметчикам: «Пли!» Яркие молнии рассекли косматые тучи. Опускаясь все ниже к земле, они подернулись гривами голубого огня и, растекаясь грохочущим шквалом, пронеслись над крышей цеха.
Гай сорвал с головы маску противогаза и, услышав стон, обернулся. В трех шагах от себя он увидел Аню Подлесную. Она пыталась встать на ноги и, охнув, уткнулась лицом в сугроб. Иван Алексеевич метнулся к ней, но его опередил Задольный.
— Что? Что случилось? — приподнимая Аню, испуганно спрашивал Игорь. — Аня!.. Аня, что с тобой?
— Соединительную этажерку сорвало с колонны, — упавшим голосом пояснил Гришин. — Я успел отскочить, а ее…
Гай и Задольный бережно, как уснувшего ребенка, положили Аню на раскинутое пальто.
— В медпункт! — заторопил Гришин. — Быстрее в медпункт!
Дорога, облизанная ветром, зазвенела у людей под ногами. Задольный обогнал бегущих и, что-то прокричав, растаял в темноте.
У белого домика со светящейся вывеской «Медпункт» врач встретил запыхавшихся коротким приказом:
— В машину!
Аню положили на запорошенные снегом носилки.
— В машину! — повторил врач.
Игорь, прикрыв Аню своим пальто, отошел в сторонку. Санитарная машина фыркнула, взвыла сиреной и выскочила в распахнутые ворота.
Глава седьмая
Тишина в кабинете Задольного помогла Гаю немного успокоиться. И хотя он не чувствовал себя безучастным человеком во время борьбы людей за спасение платиновых катализаторов, но и подвига какого-то в личных действиях тоже не находил. Какой уж тут героизм? Просто в трудную минуту не расписался в трусости. Может быть, сделать смелый шаг его обязало положение первого секретаря горкома партии. Может быть, он решил идти на риск лишь потому, что верил в силу коллектива. Гай не старался искать ответа на вопрос. Но одним был доволен. Он мог честно смотреть людям в глаза.
«Беда стояла на пороге, — размышлял он. — С одной стороны, нам удалось увидеть истинное лицо друг друга. Но неужели мы должны всегда познавать себя только в трудном деле? Когда это у нас кончится?.. Еще вчера я считал Осокина человеком волевым, решительным… Эх, Осокин, Осокин!.. Да и Пилипчук себя хорошеньким показал. Кто их сделал такими людьми? Неужели жизнь по принципу: прячься за спину соседа?»
Мысли в голове Гая опережали одна другую. И о чем бы он ни думал, взвешивая причины, которые могли породить аварию, останавливался на людях. Одни для него стали близкими, понятными, другие — чужими, точно пришельцы с другой планеты. Эти «другие», по его убеждению, рядом с первыми стали жить по каким-то своим особым законам, радеть только за личное благополучие, не подозревая того, что в беде могут потерять все-все. Они, эти «другие», казались Гаю страшны еще тем, что порождают таких же трусов, как сами.
«Надо собрать бюро парткома, — решил Гай, — и во всем хорошенько разобраться».
В открытую дверь кабинета из цеха стали доноситься шаги рабочих, звон битого стекла, мягкое позвякивание бронзовых ключей, монотонный гул сварочных аппаратов и бойкая песня напильников: жить… жить… жить… Веселый голос напильников поддержали отбойные молотки: так-так-так… Так-так-так…
Гай, погрузившись в думы, не заметил, как двое рабочих внесли в кабинет рулон брезента.
— Иван Алексеевич, — предложил Задольный Гаю, — поможем ребятам заделать окно.
— Ты меня, Игорь Николаевич? — встряхнулся Гай. — Ах да. Помочь надо? Поможем. Конечно, поможем.
Вчетвером они быстро затянули брезентом черный проем окна и навесили сорванную толчком дверь. В кабинете стало теплее, тише. Рабочие, убрав с пола битое стекло, снова ушли в цех. Задольный куда-то позвонил и попросил горячего чайку. Минут через пять в кабинете появилась пожилая женщина с алюминиевым чайником.
— Как настроение, Макаровна? — поинтересовался Задольный. — Крепенько напугалась?
— Теперь-то ничего, сынок. А как услышала, что на втором участке беда, сердце зашлось. Наше же все оно. Своими рученьками строили… Мой-то, сказывают, тоже лазил клапаны открывать?
— Было дело.
— Да неужто правда? — потеплевшими глазами взглянула на Игоря Макаровна. — Он у меня мужик вроде и тихонький, но рисковый. Понесу ему чайку горяченького. Пущай с морозцу кружечкой взбодрится.
Макаровна вышла из кабинета и направилась к пульту управления, где Василий Денисович помогал монтажникам устанавливать новую панель управления автоклапанами колонн синтеза. Гай, отхлебнув из кружки несколько глотков чая, припахивающего брусничным листом, спросил Игоря:
— Жена Гришина?
— Редкой души женщина. В кубовой чаек нашей смене малиной и брусничным листом заваривает. Другие свою малину в Москву на рынки возят, Макаровна на общее удовольствие выращивает.
— Пример вроде незначительный, — повеселел Гай, — но сколько в нем благородства. На таких вот людях, Игорь Николаевич, всегда Русь держалась.
Кружка горячего чая немного согрела Гая. Он снова присел на диван и откинулся всем телом на мягкую спинку.
«Такие люди, как Гришин, Макаровна, Глыба, Аня Подлесная, Незабудкин… — размечтался Иван Алексеевич, — это наша красота, гордость, опора… А подлецы?.. Хорошо, что в нашем обществе их единицы. Но как они живучи!.. Их мутузят, критикуют, понижают в должностях… а они живут и плодят зло. А кто в этом виноват? Виноваты мы сами. Сегодня прощаем подлости одним, завтра другим, третьим… Даже хуже того, когда честные люди берут негодяев за ушко, те начинают во всю глотку орать о свободе личности, гуманности общества… И находят своим поступкам защитников, добиваются всепрощения, ходят по земле с гордо поднятой головой, выдавая себя за страдальцев. — Гай, вспомнив пленум горкома, на котором обсуждался вопрос о самодисциплине коммунистов, твердо решил: — Пустим цех и проведем бюро. Если мы эго не сделаем сегодня, завтра будет поздно. В текучке неотложных дел случай на втором участке станет событием минувшего, и мы, чего доброго, начнем действовать по пословице: „Кто старое помянет — тому глаз вон“».
Иван Алексеевич сидел на диване с закрытыми глазами, чувствуя во всем теле ту усталь, когда человеку хочется забыться в глубоком сне. Но как только в кабинете Задольного раздался голос Осокина, Гай открыл глаза и, стараясь побороть одолевающую дрему, потер ладонями виски.
Андрей Карпович, кошачьей походкой прохаживаясь по кабинету, начал каждого поздравлять с победой. Голос у него был окрепшим, веселым, да и сам он преобразился: грудь чуточку выпятил вперед, расправил согбенные плечи и по старой привычке стал солидно покашливать.
