Николай Чаусов - Сибиряки
— Хороши пельмени! Ай-ай хороши! Николаева в гараже видел. Как только сказал: «Рублев», сразу о пельменях вспомнил…
Ложка Рублева застыла в воздухе. Танхаев не подал виду, что заметил, продолжал:
— Поговорили, посудачили…
— Чего это он обо мне вспомнил? — осторожно перебил Рублев.
— Да так, к слову пришлось. О работе, о графиках говорили; что лучше, что хуже. Первую тысячу дохаживает сверх нормы на ЯГе… Сто тысяч наездить хочет! Сто тысяч ведь, а?
Рублев, глядя на ребят, жестом остановил Танхаева.
— А ну спать, мальцы! Варя, уложи их. Да и вы, маманя, пошли бы в горницу. Мы тут сами…
Варвара увела детей. Поторопилась за ней и старушка. Только дед остался сидеть на своем месте и, отложив ложку, подозрительно посмотрел на построжавшего сына.
— Вот так способнее будет, — заметил Рублев и, сложив на столе руки, уставился на парторга. — Так что он, Николаев, вам о ста тыщах говорил?
— Говорит, слово дал товарищу Позднякову наездить…
— Я не о нем. Он, может, и наездит. Я о тех, которым тоже графики отменили… О них он говорил?
— О них не говорил.
— Так я скажу. Горяеву тоже разрешили в капиталку не гнать. Как же! Того гляди, ледянка начнется, самый калым… заработок, значит. А в капиталку сдашь — неделю, а то и две без машины ходить, калым уйдет, верно? Так он, Горяев, третьедни разрешение получил, а вчера по гаражу бегал, кардан просил. Я, говорит, одну вещь в машине сменю только, зато без ремонта буду год ездить, экономию сделаю. А я его экономию вот как вижу! — Рублев показал кукиш.
— Тце, тце, тце…
— Я его машину сам видел. У ней задок каши просит, на раме трещины, а через месяц и движок смены запросит. И получится: задний мост в утиль, раму угробит — в утиль, движок если не в утиль, то на свалку… Экономия?
— Тце, тце, тце!
— А в мастерские что сдавать? Утиль? Они без Горяевых-то качества не дают, после ихнего ремонта еще месяц доделываешь, а с Горяевыми… Одни слова: новаторы! Стотысячники! Да чтобы из Горяевых-то стотысячников наделать, их сперва в людей надо обратить, чтобы они к машинам, как вот к своим штанам относились! Они ж из новых машин дерьмо делают, а им опять новые дают. Как же: план перекрыл! Стахановец!.. Сволочь он, вот кто! Я бы ему старую дать еще подумал…
Серые, обычно добрые глаза Рублева налились гневом. Зажатая в кулак деревянная ложка вот-вот хрустнет, как спичка. Танхаев, забыв о пельменях, раскрыл рот, во все глаза смотрел на Рублева. Вот так молчун! Вот так разговорился! Механик шумел, Николаев шумел, этот раскипятился. Не узнать людей, все кипеть стали! Совсем как улей, когда в него камень бросят. Танхаев достал платок, отер шею.
— Вы зачем пришли? — неожиданно бросил Рублев. — С рабочим человеком поговорить? Его мнение вызнать? Так я его, свое мнение, и до вас парторгам высказывал, и в райкоме… А кому оно, мое мнение, нужно? Вот если бы оно с вашим сошлось — это верно, вы бы его на собраниях, в газетах… А я опять скажу: нам таких Горяевых-стотысячников не надо! Мне наши машины жалко, Николаевых жалко. Егор — он сейчас, как дите малое, радуется, Позднякова в свояки записал. А вот погляжу, как он из капиталки заместо своей ласточки горяевскую ворону получать будет. А в капиталку и ему сдавать придет время. Вот чего страшно! Гордеев один у нас вперед видит. Он и мастерскую организовал, он ее и работать учит. Еще и завод из нее сделает. И нашу прыть держит. И план тянем. В 39-м вытянули, и в этом бы вытянули, если бы не зима да Перфильев. Транзит — это дело, тут я Позднякову сам в ножки покланяюсь. А что до техники — лучше бы он не совался. Угробят они с Горяевым ее, как пить дать! Можете судить меня, — не согласен!
Рублев пристукнул по столу ложкой, будто поставил точку. Водворилось молчание. Крякнул дед, указал сыну глазом на остывшие у гостя пельмени. Но Рублев отходил медленно, неспокойно: с мясом вырвал из души наболевшее, но не стихла боль, все еще душа саднит. Полез опять в карман за платком и Танхаев.
Первым нарушил неловкое молчание дед:
— Пельмешки-то засалились, Наум Бардымович. Дайте, долью горяченьких?
— Э, нет, нет, спасибо, сыт, — всполошился Танхаев. — Хороши ваши пельмени… с перчиком. — Он дружелюбно улыбнулся Рублеву, похлопал его, недвижного, по плечу, поднялся. — Спасибо, Николай Степанович, за откровенность, спасибо, дорогой. И за пельмени спасибо, долго буду помнить рублевские пельмени!
— Вы уж не серчайте, Наум Бардымович, если лишку я… — поднялся и Рублев.
— Лучше поту лишку, чем горя гаку, — вспомнил присказку Николаева Танхаев, еще раз отерев платком повлажневшие скулы. — Между прочим, новые машины в Аямсеверотранс мимо нас ушли. К золоту ближе. Придется и Горяевым на старых поездить, однако, — плутовато улыбнулся он, пожав руку Рублеву.
А про себя подумал: «Растревожил Поздняков улей, драки бы не было».
«Черт меня за язык дернул, наболтал лишку», — подумал Рублев.
10Косов проснулся от прикосновения чьей-то холодной, как лед, руки. Бледный утренний свет просочился сквозь дыроватый брезент палатки, обласкал спящих. Над Косовым, склонясь к его взлохмаченной голове, стоял дед Губанов. Губы старика беззвучно шевелились, словно он что-то прожевывал.
— Кто?.. Ты, дед?..
— Ш-ш!.. Пусть поспят хлопцы. Выдь-ка, сынок, на волю.
Косов попробовал встать, но не смог: тесно прижавшись к нему спиной, на его руке спал Житов. Косов осторожно высвободив руку, встал, прикрыл Житова полушубком. Над косматой горой всходило сонное зимнее солнце. Косов потянулся, взглянул на перекат и обмер: перекат стал! Ни течения воды, ни обычного тумана над ним не было видно.
Не веря своим глазам, Косов сорвался с места, бросился к перекату. Дикий ликующий вопль раздался над Леной, разбудил спящих.
Комсомольцы выскочили на крик и тоже замерли от изумления: прямо посреди переката плясал и вопил благим матом Миша Косов.
— Ребята, гляди! Гляди!.. Перекат-то!.. Ур-р-р-а-а!!
Житов, поднятый на ноги криками, тоже выбежал из палатки. Мимо него, обгоняя друг друга и размахивая руками, бежали парни. По тому самому месту, где еще вчера бились о лед стремительные воды и парил туман, бегали, вытанцовывали, орали на все лады обалдевшие от радости комсомольцы. В две минуты Житов был уже на перекате и, как и все, запрыгал на тонком еще, но прочном, что железобетон, ледяном панцире. А вскоре и весь лагерь, все дорожники, даже мастер, охваченные общим восторгом, суетились, бегали по льду, под которым уже в бессильной ярости билась и клокотала вода. Каждому не терпелось увидеть, опробовать, убедиться в счастливой победе, и только дед Губанов торжествующе расхаживал среди ребят, попыхивая своей неизменной трубочкой, без конца повторяя одно и то же:
— Я, конечно, перекатов не замораживал, но примечал…
11Строительство временного транзита подходило к концу. Многие склады были уже готовы к приемке грузов, в остальных заканчивались последние работы, уборка, проверка, сдача. Назначенный Поздняковым заведующий транзитом принимал свое обширное хозяйство. Работали дотемна, работали ночью, при свете фар.
Утром Танхаев отыскал Позднякова на стройке.
— Сводку из Иркутска передали: ниже сорока не ждут. Что бы мы делали без транзита!
Поздняков смолчал.
— Перфильев звонил: акты вернул из ГАИ, просил вам сообщить. Деталей нет, чем восстанавливать «ярославцев» будем, Алексей Иванович?
— Об этом пусть думает главный инженер.
— Но не он же списывал! Перфильев давал команду! — вступился за Гордеева Танхаев. — При чем Гордеев?
— Вот вы вместе и подумайте: причем вы тут оба, — грубо отрезал Поздняков.
Танхаев, готовый вскипеть, только крутнул головой. «Так дальше пойдет — совсем житья не даст Гордееву. Разве так начинают, однако».
— Хорошо, подумаем. Еще, Алексей Иванович: что с водителем Воробьевым решили?
— С каким Воробьевым?
— Ну такой… рябой, с усами. Завгар его к вам вчера приводил. В рейс не выехал…
— Помню. Вот на транзит сюда и поставлю. Не хочет ездить — грузчиком поработает.
— Тце, тце, тце… Человек три дня из-под машины не вылезал, сам отремонтировал…
— Я пьяниц не щажу.
Танхаев, пряча в щелки глаза, целился в Позднякова.
— Воробьев хороший водитель, опытный водитель. И поступил честно: сам признался завгару… А ведь мог и не сказать, в рейс выехать, никто не знал бы… А человек три дня из-под машины…
— Я пьяниц не щажу, товарищ Танхаев, — упрямо повторил Поздняков.
— Воробьев не пьяница, — не сдавался Танхаев. Голос его вдруг понизился, сник. — Это страшно, когда умирают сыновья. Вчера из Иркутска вернулись качугские ребята, новоиспеченные шофера. Завтра их распределят стажерами по машинам. У Воробьева сын тоже сейчас был бы шофером…
— Хорошо, решите сами, как поступить с Воробьевым… Наум Бардымович, — подумав, уже мягче сказал Поздняков. — Что это значит? — вдруг обратил он внимание на внезапно наступившее повсюду затишье.
