Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)
Тетя Маша доверяла мне пригонять из стада толстую, с выменем до земли корову Марту. Марта уже привыкла ко мне и, завидя меня за околицей, ласково мычала и пыталась лизнуть.
Марта была корова умная. До меня она сама преспокойно приходила домой, сбрасывала рогами жердь с загона и, вытянув голову, мычала от баса до фальцета. Не каждая корова так могла.
Иногда я ходил на зимихинскую молоканку, где работала бабушка Лампея, и не встречал Марту. Доить ее тогда было трудно: не стояла она спокойно и все обиженно мычала.
С молоканки возвращался я по большаку и всегда заглядывался на домик Еропкина. Домик как домик, покрыт дерном, ставни, калитка, горбатый, как и его хозяин. Колдует в нем над фотографиями одинокий горбун Еропкин.
Но вот однажды возле еропкинской избушки меня встретил рыжий теленок со звездочкой на лбу. Он тяжело уставился на меня и набычил голову. Я опустил глаза.
— Бы-ы-ча, бы-ы-ча, — заискивающе поманил я бычка и ласково посмотрел на него.
Он боднул только что вылупившимися, зудящими рожками воздух и тупо остановился.
— Ну вот, молодчик, так и стой, понял? Так и стой, и ни шагу с места, — пальцем погрозил я теленку и небрежно, вразвалку пошел дальше, не оглядываясь. Прошел метров двадцать — оглянулся. Рядом исподлобья смотрел на меня красными глазами рыжий злюка.
Вот навязался на мою голову. Еще пырнет сзади. Не трусь, Толяй. Главное, виду не подавать, что стушевался. Я топнул ногой, погрозил бычку кулаком и посмотрел, нет ли поблизости камня или палки, бросил черепком потрескавшейся дороги прямо в лоб своему врагу. Теленок низко мотнул головой и задрал хвост.
Я побежал, но заставил себя остановиться. Бычок, не опуская хвоста, припустил за мной. Как назло, не было ни одной машины. Я шел все быстрее и быстрее, посматривая по сторонам, где бы можно было спастись в случае чего. Вот и дом Обердорфов. Можно спрятаться здесь. Нет, лучше увести этого бандита с большой дороги подальше, чтобы запропал и не нападал на людей.
И то, что я выдержал, не забежал трусливо к Обердорфам, придало мне смелости. Это почувствовал и телок. Он сбавил шаг, но не отставал. Что на уме у рыжего, кто его знает? Улучит момент и повалит на землю. И люди, как назло, куда-то подевались. На улице ни души. Но все поди из окон видят. Наблюдают: сдрейфит Толик или нет. Ну уж фигушки. До дома недалеко. Может, все обойдется.
Я уже слышал и чувствовал тепло, травяное дыхание бычка. Я уже лопатками ощущал два маленьких рога, твердых, точно камешки. Меня успокаивало, что рога еще не заострились и будет не так больно.
У своего дома я резко рванулся влево, перебрался через кювет и забежал под прясло. Рыжий с разбегу ударил рогами жердь так, что она зазвенела. Мурашки пробежали по моему телу. А если бы меня так?.. Я вытащил из плетня палку и ткнул через прясло прямо в звездочку врага. Рыжий рассвирепел, заелозил рожками по жерди, ища трухлявое место. Рожки и лоб его выбелились от бересты. Рожки скользнули под жердь, и голова застряла в прясле.
— Попался, который кусался! — восторжествовал я и хотел было залезть на жердь и так подпрыгнуть на ней, чтобы задушить проклятого телка. Вот я уже встал на жердь. Телок выпучил глаза, тяжело отдуваясь, напряг шею. Поднатужился и взбрыкнул так, что я подскочил.
— Ах ты так, тогда получай! — Но прыгать я, не стал.
Жалко мне стало рыжего бандюгу — приподнял я жердь и отпихнул дурную телячью голову.
Колыбельные тети Лизы
В тот день, когда ко мне привязался рыжий телок, я долго не мог заснуть. Девчонки вздрагивали от моих криков и шлепками пытались успокоить меня. Чтобы забыть проклятого телка, я начал укачиваться.
Надо сказать, в Селезневе укачалка стала забываться. Набегавшись за день, я забирался к сестрам на полати и, по привычке качнувшись раз-другой, засыпал.
А тут, взбудораженный поединком со злобным телком, я раскачался вовсю, как в Тагиле.
— Ма, забери Тольку к себе. Спать не дает, качается, — не выдержали сестры.
Тетя Лиза легла со мной на деревянной кровати и принялась убаюкивать довольно своеобразным манером: начала энергично вдавливать меня в пуховую перину:
Ах он, сукин сын, камаринский мужик,
Заголил пупок, по улице бежит.
А он бежит да выкаблучивает,
Своей заденкой покручивает.
Сквозь дрему представил я бесстыдного камаринского мужика. Это же дедко Сидор. И Федька ихний эту песню поет и приплясывает. Мне стало весело. Вот я уже бегу вслед за бесстыдником дедом Сидором вместе с Федькой и горланю камаринскую. Вот уже все Селезнево пустилось в пляс. Слетелись селезни, одобрительно покрякивают и притопывают красными лапами. Весело. Хорошо!..
А вечером, на другой день, чтобы окончательно излечить меня от укачалки, тетя Лиза захлопотала с баней. Девчонки затащили на тележку две фляги, вставили одно в другое три ведра и посадили меня. Забренчали пустые фляги и ведра: заскрипели, завиляли из стороны в сторону расхлябанные колеса, а я стал поторапливать вичкой «коняшек»: «Но, мил-л-лыя, но».
Спуск к мосту был крутой, глинистый. Ступеньки от расплесканной воды сгладились и скользили, как мыльная стиральная доска. С разбегу порожним по подсохшим ступеням еще можно было подняться, а с полными ведрами поднимался только Ганя Сторублевый, который с радостью помогал малышне. Бородавчатые ступни его ног почти не скользили по глине.
Я ковшиком черпал воду и выливал в ведра. Ганя в два счета взлетал с ними наверх, девчонки выливали воду во фляги — работа кипела.
— Полно! — крикнули Рая и Лида.
Ганя посадил меня на закорки, заржал по-жеребячьи и вынес наверх к тележке. Посадил на нее девчонок, а сам, подпрыгивая, стал толкать тележку перед собой по пыльному большаку. Возле селезневского дома остановился, подошел ж телеграфному столбу и, послушав, как он гудит, покачал головой: «Ай-ай, яй-яй». Дескать, не дает отдохнуть, опять работать зовет, и побежал вприпрыжку туда, где был нужен.
Дядя Сема наколол дров, тетя Лиза затопила баню и на легкий пар позвала дочерей:
— Девки, айдате, пока терпеть можно.
Я с девчонками мыться не захотел: пойду, когда дух потяжелеет, станет как раз для настоящих мужчин.
Мы с дядей Семой разделись в сыром предбаннике и ухнули в клубящиеся сумерки.
Тетя Лиза поддала сногсшибательного жару. Я пригнул голову, сел на корточки и жадно вдохнул низкий прохладный воздух. Пока тетя Лиза хлестко охаживает мужа березовым веником, я стараюсь как следует надышаться. Знаю, скоро дядя Сема примется за меня: поднимет с пола, свалит на полок и начнет хлестать почем зря.
Он так и делает. А тетя Лиза оглаживает меня руками и приговаривает:
— Изыди, укачальный дух, из нашего Толика.
В висках у меня стучит, вот-вот выскочит сердчишко, березовые листья уже всего облепили…
— Дя-я-а-а Се-о-о… хва-хва-а-а… — задыхаюсь я и соскальзываю вниз.
— Ух мать честная, ешшо поддадим. Уу-ух, — плещет квасом из ковша на каменку дядя Сема, шумно вдыхает приятный хлебный запах, ложится на полок и кряхтит.
Тетя Лиза смешивает воду для окатывания, сливает в ушат щелок для стирки. Вода в шайке чуть теплая. Дядя Сема выливает ее на себя и бежит в предбанник. Мне — вода потеплее.
Бабушка Лампея мылась на особицу — я ее возле бани и не видел.
А в горнице в ковшике квас, в мисках окрошка. Дядя Сема трет себе хрен, редьку, кладет горчицу, сыплет перец. Наливает стакан водки, долго пьет и начинает хлебать свою семеновскую мешанину. Пот льет с него градом. От бани, водки и окрошки-семеновки он по-лошадиному мотает головой, кряхтит и начинает «Бородино».
Вечером тетя Лиза довершает изгнание моей укачалки, опять кладет меня рядом с собой на деревянной кровати, пошлепывает по мне ладошкой и убаюкивает:
Аа-а, аа-а.
Баюшки, поюшки
Нашему Толюшке.
Баю, баюшки, баю,
Сладку песенку спою.
Аа-а, аа-а.
Сгинь, сгинь, сгинь, сгинь,
Укачалка Толина.
Спи спокойно, мой мальчок,
Во деревне Сонино.
В Селезневе не лезли мне в глаза всякие пакостные куркули хирурговичи. Здесь были тетя Лиза, дядя Сема, сестры, с которыми я парился в бане нагишом, и никому не было стыдно, а легчали тело и душа.
Незаметно для меня отдалялась от куркулей, очищалась мать, далекая, необязательная. Была она где-то в Тагиле. Была, и ладно.
Летний день
— Ура-а-а! — бежит селезневская пацанва к Елабуге, как только пригреет солнце. Девчонки, мальчишки на ходу скидывают с себя все что есть и, высоко поднимая колени, вбегают в воду. Купальный день на Елабуге начался.
Елабуга и напоит, и накормит. Хлеба нет — не беда. Зато на другом берегу полевого лука видимо-невидимо. Стоит одному сплавать — и все жуют плоский негорький лук.
