Михаил Аношкин - Человек ищет счастья
У Воловикова было очень трудное отчество: Анемподистович. Поэтому его просто звали Иваном, хотя сам он настаивал, чтобы его величали Александровичем. Однако новое отчество не прижилось. А за глаза, с легкой руки Ромашкина, прозвали Колобком. Он и в самом деле чем-то напоминал колобка: маленький, полный, с круглым румяным лицом. Волосы всегда гладко зачесаны назад, мягко поблескивают. Воловиков чем-то их смазывал.
— Ничего, Вадим Сергеевич, — ответил Воловиков. — Это Спицын меня с толку сбил.
— Самому думать надо, Воловиков. Тогда тебя никто с толку не собьет.
— Семен Николаевич заходил в типографию прочитать фельетон. Сначала поморщился, а потом говорит: «Снять бы следовало». А тут меня отозвал метранпаж. Пока я с ним объяснялся, Семен Николаевич ушел. Я не придал значения его словам. Когда же полосы ставили в машину, Спицын мне и говорит: «Чего ж ты, Иван, делаешь? Тебе ж ясно было сказано: снять фельетон. Ты хоть редактора поставь в известность». Ну, я и позвонил.
— К фельетону руку прикладывал?
— Сокращал, Вадим Сергеевич. Не входило.
— Ну, смотри! За такие сокращения, знаешь, что бывает?
— Не входило же, Вадим Сергеевич! — слабо сопротивлялся Воловиков, обтирая со лба пот, и платочек у него аккуратно свернут, не измят.
— Посоветовался бы.
— Я ж думал: пустяковое дело.
— Хорошие пустяки! Ты же этим сокращением смысл исказил. Теперь выходит, что злополучный Васькин бандит какой-то.
— Что вы на меня взъелись! — взбеленился Воловиков. — Ромашкин заварил кашу, пусть и расхлебывает. А меня в это дело не путайте!
Неожиданная вспышка Воловикова удивила редактора. «Ох, и трус…» — подумал он.
— Иди! Обоим вам несдобровать, друзья закадычные.
Закадычные! Один другого терпеть не мог. Ромашкин — занозистый парень. А Воловиков всегда — и в жизни, и в статьях старательно и искусно избегал острых углов. Статьи у него получались обтекаемые, так что подчас трудно было разобрать: кого хвалит, а кого ругает. Зато на информациях набил руку, никто лучше не мог делать. Король информации! Потому и ценил его Николаев, держал в редакции. У Воловикова не было ни друзей, ни врагов. Даже с людьми ненавистными умудрялся ладить. Лишь с Ромашкиным сразился. Но тот колюч — вот и началась ссора. Зачем Воловиков сунулся с сокращениями? В высшей степени человек осторожный, он вообще ничего не предпринимал прежде, чем не убеждался, что ничем ему это не грозит. А здесь сорвался. Ну, и черт с ним!
Николаев взялся просматривать почту, забылся, когда позвонил Кремнев.
— Готов идти на голгофу? — спросил секретарь горкома.
— А! — раздраженно произнес Николаев. — Хоть к черту на рога.
— Тогда заходи. Васькин с утра жаловался. Сейчас придет. Эх, когда вы, газетчики, поумнеете!
— Ладно. Ромашкина брать?
— Нет, — засмеялся Кремнев. — Этот косматый разбойник пера всегда приводит меня в трепет. А каково Васькину? Он же его изобьет.
Ромашкин встретился с Николаевым в коридоре редакции. Тот все знал. Вид воинственный, волосы пуще прежнего всклокочены, в глазах светился отчаянный задор: «Я ему, этому Васькину, покажу!» А на губах маялась виноватая улыбка.
— Я с вами, Вадим Сергеевич.
— Уходи с глаз долой! — рассердился Николаев, а про себя улыбнулся, вспомнив слова Кремнева: «Разбойник пера!»
Николаев, выйдя из редакции, проникся уважением к Ромашкину: оценил его благородный порыв. Что бы могло произойти с Ромашкиным в кабинете Кремнева, если бы он оказался не прав? Страшно подумать. Не побоялся — сам напрашивался идти. Одно из двух: либо Ромашкин уверен в правоте, либо, в худшем случае, хотел принять вину на себя, выгородив редактора.
Кремнев встретил редактора насмешливой улыбкой, но руку пожал крепко, по-дружески. За последний год Семен здорово поседел: волосы стриг накоротко, под бокс, даже виден был бугроватый череп. Седина, однако, заметна: словно эту умную голову крупно посолили. Нос орлиный, а глаза в мелких сеточках морщин смотрят задорно.
— Ты чего на меня уставился? — спросил Кремнев.
— Гляжу вот: голова седая, а на щеках румянец, как у девушки.
Кремнев засмеялся:
— Не подлизывайся! Будет тебе сегодня на орехи, в этом-то я уверен. Не знаешь ты Васькина.
— А ты знаешь?
— Три года вместе солдатскую лямку тянули, строгий был комроты. Ого!
— Было. А теперь?
— Ну, теперь твой Ромашкин расписал лучше некуда, — опять засмеялся Кремнев.
— Может, он прав?
— Черт его знает! — посерьезнев, просто признался Кремнев. — Последние годы встречался редко и то где-нибудь на торжественных собраниях, мимоходом. Мне ведь одинаково будет неловко. Прав Ромашкин — неловко за Васькина. Все-таки солдат он был подходящий и мужик свойский, не раз из беды выручал. Прав Васькин — неловко перед ним, больно за газету. Зря сам не разобрался, без газеты!
Рубанул рукой Кремнев, и стальная нотка зазвучала в голосе, глаза посуровели.
Николаев готов был резко ответить, но появилась секретарша и доложила, что в приемной Васькин.
— Зови, — Кремнев сел, и глаза его снова приветливо светились.
Николаев на миг зажмурился. Каков он, этот Васькин? Как это ни странно, но он не знал его, хотя о Васькине писали в газете немало. Юркий, медлительный? Большой, маленький? Толстый, тонкий? Как будто это имело значение.
Вошел высокий, плечистый человек, с добродушными крупными чертами лица. Перевалистой, неторопкой походкой, по которой нетрудно было угадать человека, привыкшего быть в центре внимания, Васькин прошел к секретарскому столу, протянув через чернильный прибор большую, в рыжих волосах руку. С лица не сходила радостная улыбка — рад, рад встрече с сослуживцем. Пожимая руку Кремневу, Васькин басом пророкотал:
— Здоровенько жили, Семен Николаевич. Вид усталый, но выглядишь молодцевато. На плечах, почитай, целая армия.
— Знакомьтесь, — сказал Кремнев, показывая на Николаева. — Это наш редактор.
Васькин живо обернулся и весело прорычал:
— А-а! Тот самый, что наводит страх на обывателей? Наслышан! Что ж, рад познакомиться, — он пожал руку Николаеву.
Все трое сели. Николаев и Васькин друг против друга. Наступила неловкая пауза. Николаев посматривал на Васькина исподлобья, и против воли рождалась к этому большому, неторопливому человеку симпатия.
— Так уж мы, грешные люди, устроены, — забасил Васькин, поглядывая на секретаря горкома. — Сколько раз собирался к тебе, Семен Николаевич, зайти так, попросту, затащить к себе и за рюмкой поговорить о друзьях-товарищах. Не забыл, наверно?
— Нет, — улыбнулся Кремнев.
— А помнишь под Ковелем мы с тобой в переплет попали?
— Еще бы! Если бы не ты, туго бы мне пришлось!
— Вот я и говорю. Есть что вспомнить. И не мог к тебе собраться. Все что-то мешало.
Васькин достал платок, не торопясь, громко высморкался и продолжал:
— И никогда не думал, что приду к тебе не как фронтовой товарищ, а как жалобщик. Или еще хуже, как проходимец. Нет, ты посмотри на меня хорошенько — разве я похож на проходимца? — и Васькин обиженно засмеялся.
— Полноте, Андрей Петрович, — возразил Кремнев. Николаеву было стыдно. Он приготовился драться. А на него не обращали внимания. Не спрашивали. Его просто били, вежливо, рассчитанно.
— К сожалению, так. Правильно, у меня есть свой дом, маленькое хозяйство. Разве это возбраняется, а? Семен Николаевич?
— Нет, — качнул головой Кремнев.
— Ну, вот, — Васькин достал из кармана пиджака газету, развернул ее, и Николаев заметил, что почти каждая строчка фельетона подчеркнута красным карандашом. Живого места не осталось.
— Я привык к точности. Тут сказано, будто у меня полный двор живности. Даже если бы это было так, разве плохо? А у меня каких-то несчастных двадцать кур, коровешка с теленком да две свиньи.
Николаев насторожился, хотел было спросить: «А зачем вам столько? Вы ж прилично зарабатываете?», но промолчал. Молчал и Кремнев.
— Дальше. Написано, будто я у квартирантов обрезал свет. Неправда. Не я обрезал. Электрики сняли проводку в связи с ее непригодностью. Я себе направил, они не хотят. Ждут, что я им это сделаю. Пусть сидят без света.
— Позволь, — не утерпел Кремнев, — а какую они квартплату платят?
— И здесь неточность. Не двести, а сто восемьдесят рублей. У меня документы есть.
— Сколько же у тебя квартирантов?
— Двое. Две комнаты сдаю: старуха живет и один рабочий с нашего завода.
— Ну, хорошо, — посуровел Семен Николаевич. — Продолжай.
— Тут написано, будто я заставлял старуху лазить через окно. Будто я нарочно закрывал ворота на засов. Вымысел. Было всего два раза по недоразумению. Я считал, что она дома.
— Но она же, видимо, стучалась, — сказал Николаев. Васькин постепенно тускнел в его глазах.
