Николай Почивалин - Летят наши годы
— Пожалуйста!
Председатель горсовета вышел из-за стола, крепко пожал Корнееву руку.
— Проходите, садитесь, очень хорошо, что вы к нам зашли! Фронтовики — гордость наша! Давно прибыли? Недавно? Очень хорошо! С квартирой как, есть?.. Замечательно!
Вернувшись за свой массивный стол, председатель доверительно наклонился, не сводя завороженного взгляда с корнеевских орденов.
— Итак, слушаю вас.
Федор Андреевич протянул полученный вчера ответ на свое письмо. Председатель внимательно прочитал бумажку.
— Тут все правильно. Вы что, на Пушкинской живете? Ах, нет, так сказать, по гражданскому долгу? Да, Пушкинская, Пушкинская, вот она у меня где! — он энергично похлопал себя по розовому затылку. — И поверьте, ничего сделать пока не можем. Трудно! Смета маленькая, подлатаем кое-где в центре, сами понимаете — лицо города, — и все.
— «Там дети в школу ходят», — написал Корнеев.
— Да, да, — согласился председатель. — Дети, цветы жизни!.. Но поверьте — ничего пока не сможем. Сами понимаете — перенесли такую войну, только-только начинаем на ноги вставать. На все не хватает.
— «Надо засыпать шлаком».
Председатель развел руками.
— А что шлак — надолго? Размоет, снесет, и опять все то же. Это — паллиатив. Да, паллиатив! — аппетитно повторил он иностранное слово.
— Николай Никитич, звонят, — заглянула в дверь секретарша.
— Вы видите — занят! — недовольно покосился председатель и снова любезно наклонился к Корнееву: — Вот так, дорогой товарищ! Могу сказать только одно: начинаем разрабатывать генеральный план реконструкции города. По этому плану Пушкинская улица станет одной из главных улиц-магистралей. Асфальтированная, прямая, с троллейбусом. Вот это решение вопроса!
Корнеев, утонувший в глубоком мягком кресле и вынужденный поэтому смотреть на председателя, неловко задирая голову, мрачнел все больше. Понимая, что сидеть ему здесь больше незачем, он поднялся.
Председатель проводил Корнеева до дверей.
— Заходите, непременно заходите, — радушно жал он руку. — Актив — наша опора!
Выйдя из горсовета, Федор Андреевич усмехнулся. Поговорил! Нет, надо начинать с другого конца.
Вечером Корнеев принялся сочинять заметку в газету. И удивительно: если по дороге домой он мысленно написал ее всю, то теперь нужные слова исчезли, а те, что подвертывались, звучали вяло. Нелегкая, должно быть, это штука — писать, не случайно в школе ему за сочинения больше тройки не ставили.
Полина уже дважды спрашивала, чем он так увлекся. Придавив недокуренную папиросу и тут же зажигая новую, Федор Андреевич отмахивался: погоди, погоди!
Наконец заметка была готова. В пепельнице высилась горка окурков, клочки бумаги. Корнеев перечитал и остался доволен. Ах, да, еще заголовок. Федор Андреевич задумался и, вспомнив слова председателя о цветах жизни, крупно написал: «Цветы жизни — в грязи». Здорово! Вот теперь можно и показать.
Поля прочитала, разочарованно произнесла:
— Опять ты об этом!.. Не пойму я тебя — зачем тебе все это надо? Председателя назвал бюрократом, наживешь еще неприятность, а толку что? Чудишь ты все, Федор.
Федор Андреевич рассердился. Вот уж рыбья философия! Ему нет дела, другому нет дела, кому тогда дело?
— «Это касается всех — и тебя, и меня в том числе!» — написал он.
— Смотри, — равнодушно отозвалась Полина. Она наклонилась над тазом, взбивая воздушные горы мыльной пены, и больше не заговаривала.
Расхаживая по комнате в нижней рубашке, с воинственно засученными рукавами, Федор Андреевич с неприязнью посматривал на жену. Ах, да разве дело только в заметке! Он чувствовал: Поля отходит от него все дальше и дальше, не стало между ними той близости и понимания, которыми он раньше так гордился. Он знал: нужно ворваться в Полин мирок, бороться за нее, но что он мог сделать, если главное оружие в этой борьбе — слова, язык! Писать? Но как выразить на бумаге все, что ему нужно сказать, если он целый вечер промучался над простой заметкой! Вот он напишет сейчас: «Поля, ты стала не такая», — она обернется и удивленно спросит:
— Ну, чего выдумываешь, какая еще не такая?
И тысячи прямых убедительных слов, которые кипят в нем, рассыплются, и только жалкие остатки их лягут на бумагу, ничего не выразив, ни в чем не убедив!
Заметку напечатали в воскресном номере под рубрикой «Письма в редакцию».
Прежде всего Федор Андреевич увидел свою фамилию, короткую и какую-то непохожую. Перескакивая через строки, он пробежал заметку раз, другой и, только начав читать в третий раз, обнаружил, что кое-что в ней изменено. Прежде всего заголовок. Вместо его названия, которым он так гордился, — «Цветы жизни — в грязи», — теперь деловито стояло: «Улица тонет в грязи». Добавлен был и первый, общий абзац о значении благоустройства. А внизу, после его подписи, черным шрифтом набрано:
«От редакции. В последнее время редакция получила несколько писем, авторы которых справедливо сетуют на неблагоустроенность улицы им. Пушкина. Публикуя письмо тов. Корнеева, редакция ждет от исполкома городского Совета депутатов трудящихся и его председателя тов. Рогова принятия конкретных мер».
Здорово!
Прочитав заметку мужа, Поля усмехнулась: радуется, как маленький! Но уже через три дня, придя на обед, она с плохо скрываемым удивлением, как бы между прочим, сказала:
— Проходила сейчас по Пушкинской — шлак там возят.
Федор Андреевич отшвырнул книгу, выбежал.
На Пушкинской, почти вплотную друг к другу, стояло несколько автомашин. Перешучиваясь и поднимая рыжие облака пыли, рабочие сбрасывали прямо в жирную загустевшую грязь серый ноздреватый шлак.
У домов, словно воробушки, звонко гомонили ребятишки.
13.
Федор Андреевич проснулся взволнованный, с сильно бьющимся сердцем.
Обычно с пробуждением сны ускользают, память на какое-то короткое время удерживает только отдельные детали их. В этот раз видение сохранилось полностью и стояло перед глазами четкой, словно только что пережитой явью.
Он говорил!
Поля сидела на корме лодки, Федор резал веслами упругую воду и в такт ровным сильным взмахам громко пел:
Будет буря — мы поспорим
И поборемся мы с ней!
Но какая там буря! Рядом сияли счастливые глаза Поли, пылало солнце, дремотно плескалась Сура, на противоположном пологом берегу негромко позвякивала цепью старая моторка.
Вдруг лодка обо что-то ударилась. Федор подхватил вылетевшее из рук весло, оглянулся.
Поли в лодке не было. Спокойно струилась ровная зеленоватая поверхность реки.
— Поля! Поля! — закричал Корнеев и… проснулся.
Осторожно, чтобы не разбудить жену, Федор Андреевич поднялся с кровати, отошел к окну. Оглянувшись, он быстро произнес: «Я говорю!» Губы покривились, в тишине прозвучал бессвязный звук.
Корнеев вытер вспотевший лоб, взял вздрагивающими пальцами папиросу и тут же позабыл о ней. Перед глазами все еще стояла Поля — счастливая, доверчивая, стыдливая. Поля прежних лет… Федор Андреевич посмотрел на спящую жену и, пожалуй, впервые так остро почувствовал, как она изменилась. Нет, скорее даже не внешне. Она и сейчас была все такой же молодой и красивой, разве только чуть отяжелел подбородок, когда-то округлый и нежный. Изменилось выражение ее лица — даже сонное, оно оставалось замкнутым, настороженным. Вот и ей, должно быть, что-то снится: на спокойном лице, освещенном неверным светом раннего утра, надломились, словно в мучительном раздумье, пушистые брови, кровь прилила к щекам и, побродив беспокойными горячими пятнами, отхлынула снова. Поля забормотала, повернулась на бок и затихла.
Волна нежности, да такой необычной, сладостной и горькой, обдала Корнеева. Ему захотелось склониться над Полей, прижаться к ее теплым, размягченным сном губам, уловить миг пробуждения, когда не заполненные еще неведомыми ему заботами и думами глаза так чисты и доверчивы, и, ничего не спрашивая, не дожидаясь слов, только взглядом, сердцем вдруг ощутить, что все чужое и холодное, как трещина, растущее между ними, вдруг исчезло и больше не возникнет! Федор Андреевич нерешительно потоптался возле кровати, чувствуя, что с каждой секундой надежда на такое молчаливое, всеискупающее объяснение улетучивается, и вышел из комнаты. Пусть поспит…
Во дворе было пусто и тихо. Шел тот самый час, когда природа в ожидании солнца полна чуткой, прислушивающейся тишины. Западная часть неба была еще заткана легкой дымкой, восточная, играя чистейшей лазурью, уже окрашивалась мягкими розовыми струями.
День рождался на глазах, ясный и влажный, умытый ночными росами.
Корнеев всегда любил природу, но все последние годы она была отодвинута от него то суматошными буднями войны, то скучными квадратами госпитальных окон. И теперь, дома, он заново, как добрую старую книгу, перечитывал ее: вот уже прожита свистящая ветрами осень, вьюжная зима, и теперь идет его первая послевоенная весна.
