Павел Халов - Пеленг 307
И вдруг Семен отчетливо понял, что никакая сила не заставит его сейчас перешагнуть через этот порог.
Он стоял, судорожно цепляясь руками за острые края люка, чувствовал, как металл мелко дрожит под его пальцами, слышал, как внизу ухает «Букаувольф», видел, как вздрагивают внизу икры ног стармеха, обтянутые пижамными штанами. Все это больше не касалось его.
Он отпустил переборку и пошел обратно в свою каюту. К черту! Надо, чтобы его немедленно высадили на берег. На судоремонтной верфи или в Сероглазке, в бухте Завойко или на мысе Сигнальном — в любом месте.
В ходовую рубку валко прошел Мишка Лучкин. Он помахал Семену рукой. Но и это больше не касалось Семена.
Сначала на мостике, а затем внизу — в машине — звякнул телеграф, и тотчас зачастил главный двигатель, а в корме с характерным глухим металлическим гулом — словно железный шар прокатился по деревянному настилу — сработала рулевая машина. «Коршун» добавил ход и положил руля. И это тоже ни в коей мере не касалось его.
Когда он подходил к каюте, внезапно ожила судовая трансляция и крепкий голос Ризнича произнес:
— Второму механику Баркову — немедленно в машину!
Ризнич дважды сказал эту фразу, повторив ее нота в ноту, звук в звук.
Семен вошел в каюту...
Электрика не было. Наверное, он «резался» в домино у матросов.
По всем существующим понятиям, то, что делал Семен, называлось дезертирством...
Он постоял, обводя глазами каюту, потом вынул из рундука чемодан, положил его на койку и стал складывать вещи. За этим занятием его и застал Мишка Лучкин. Распахивая дверь, он с недоумением сказал:
— Сенька! «Дед» в машине орет как резаный. Вали скорей!
Семен ничего не ответил ему. Два толстых учебника — один по дизельным - судовым установкам, а другой по электрике — он положил сверху. Чемодан не закрывался.
— Помоги, Миша, — попросил Семен.
Касаясь друг друга головами, они навалились на чемодан. Затем Семен снял со стены плащ и стал надевать его. Мишка, ничего не понимая, ждал.
— Миша, — тихо сказал Семен. — Передай там, что я не могу идти в рейс. Не могу совсем. Понял?..
Мишкино круглое, всегда немного флегматичное лицо вытянулось.
— Не иду, и все... Передай там, — повторил Семен. — Пусть меня высадят здесь, пока не вышли из ковша. Тебя за мной капитан послал?
— Капитан...
— Пойдем... Я скажу ему сам.
За дверями Мишка остановился. — Погоди, — тихо сказал он, приближая к Семену лицо, — Феликс на мостике. Я лучше позову его.
— Хорошо, — согласился Семен.
Мишка ушел. «Коршун» слегка покачивало — он выбрался на середину ковша. Семен всей спиной прислонился к переборке. Холодный пот снова медленно заливал его лицо.
Через несколько минут послышались четкие шаги Феликса. Он шел пружинисто и легко и, несмотря на качку, не держался за поручни.
— Мишка сейчас наговорил мне какой-то ерунды. Он что-то перепутал, — сказал Феликс.
— Нет, — ответил Семен, — Не могу я идти в море.
— Ты с ума сошел, старик? Объясни толком, что случилось?
— Я сам не знаю. Я не могу идти в море.
— Ты что, не понимаешь, чем это пахнет? — совсем недружелюбно спросил Феликс.
— Теперь мне все равно.
Феликс взглянул Семену в глаза с отчуждением и враждебностью и отвел взгляд. Тихо, но твердо сказал:
— Хорошо. Доложу хозяину.
Семен вернулся в каюту и сел на койку, как был, в плаще и фуражке. Каюта перестала быть его домом.
Двигатель зататакал реже. Ход сбавили, наверно, до тех пор, пока не будет принято решение. Вскоре появились Феликс и Ризнич. Капитан прошел к столу, а Феликс остался у порога.
— Неужели вы так плохо себя чувствуете, Барков? — спросил Ризнич. Он хотел, видно, чтобы в голосе звучала заботливость. Но в нем были тревога и что-то похожее на презрение и жалость одновременно. Феликс хмуро вертел в руках фуражку.
— Может быть, дотянете до Олюторки, Барков? Там есть врач...
Семен отрицательно покачал головой.
— Я не могу идти с вами, капитан.
— Почему вы молчали в порту?
Пришел Табаков. Сопя и мягко дыша, он протиснулся в каюту и грузно сел рядом с Барковым. От Табакова пахло машиной и потом. Семен затосковал еще острее.
— Так, — сухо подытожил Ризнич. — Старший помощник, идем в порт. Распорядитесь.
В дверях Ризнич обернулся. Он не очень-то верил тому, что Семен заболел. Капитан искал его глаза, но Семен не смотрел на него.
«Коршун» вернулся, мягко стукнулся бортом о «Фризу». По палубе застучали матросские сапоги.
На рассвете «Коршун» ушел в рейс.
3Семен окончательно опомнился через день, когда к нему в общежитие пришел врач.
— Гамберг. Доктор, — отрекомендовался он, сняв шапку и склонив в коротком поклоне голову.
Доктор разделся. Он оказался пожилым, щуплым и... по-юношески стройным. На нем не было халата, и от него не пахло лекарствами. Седые, редкие волосы, зачесанные назад, маленькое лицо с крупным носом и гладкими щеками, тонкие, нервные и стариковски сухие пальцы, одежда, очки в серебряной оправе — все было идеально чистым, доктор казался стерильным.
Он протянул Семёну руку и еще раз назвал себя.
Его, видно, осведомили о происшедшем на «Коршуне» случае. Выслушивая и выстукивая Семена, он исподволь уточнял детали, задавая порою совсем, казалось, не относящиеся к делу вопросы. Семен краснел, отвечал сквозь зубы и ворочался медведем, подставляя доктору то спину, то грудь.
Закончив осмотр, доктор задержал свою детскую ладошку на груди Семена, отодвинулся, разглядывая его еще раз издали, и сказал:
— Всегда хотел быть сильным и большим, как вы, голубчик...
Он выписал рецепты, объяснил, как следует принимать лекарства, и неожиданно предложил:
— Знаете что? Проводите меня. Погода великолепная — снежок падает. Вам полезен свежий воздух.
Семену было неловко, на вопросы доктора он отвечал односложно, а когда нужно было пересечь скользкую дорогу или спускаться по ступенькам с горы, не знал, поддержать ему доктора или нет.
— Ну, вот... Я почти у цели, — сказал доктор. — Мы прекрасно погуляли. Спасибо вам, голубчик...
Но затем, тронув Семена за рукав, серьезно сказал:
— Часто это проходит, не оставляя следа. Но бывает и так: человек навсегда сходит на берег. Поверьте, я старый корабельный врач, видел такие случаи не раз. Пытался докопаться до причин... Знаете что, голубчик, попробуйте начать сначала, с первого шага. Разумеется, основа — нервное заболевание. Сильное потрясение, если хотите. Но дело, видно, не только в этом. Вот те четверо в океане не сошли ведь с ума и не потерялись. А нагрузочка у них была куда посерьезнее... Или Гагарин. Летал! И не знал, сядет ли... Значит, нервы — результат не только пережитой опасности и страха. Ваше лекарство — люди. Люди, люди и люди.
— Может, вы и правы. — Семен потупился.
— Конечно, прав, — ответил доктор. — Возможно, я навещу вас...
Семен возвращался, думая о словах доктора.
Целую неделю потом он валялся на кровати, обрастал щетиной и беспощадно курил. Окурки валялись везде, даже на одеяле. И Федосов, пятидесятилетний слесарь с «Фризы», располагаясь на тумбочке ужинать, сдвигал их рукавом...
В конце недели, кажется, в половине десятого утра, рассыльная принесла синий пакет. Семен нерешительно помял его и распечатал. Начальник отдела кадров и секретарь парткома сообщали, что с «Коршуна» по радио интересовались его здоровьем. Они просили Семена зайти в Управление флота в четырнадцать часов.
Семен отложил письмо.
В Управление он не пошел.
Когда Федосов уходил на работу, Семен давал ему денег. И ел то, что он приносил вечером, — колбасу, консервы и ноздреватый хлеб, пахнущий керосином: Федосов никогда не покупал целой буханки, он брал столько, сколько входило в карман его рабочей телогрейки. Иногда из другого кармана он вынимал поллитровку.
Перед тем как заснуть, Федосов вздыхал, ворочался, в кальсонах подходил к окошку и подолгу смотрел на ночной Петропавловск.
— Ты чего, Федосов? — как-то спросил его Семен.
Тот неожиданно разговорился и до утра рассказывал о своей рязанской деревне, о жене, которая отлично варила лапшу на курином бульоне с яйцами; вспоминал свою кузню и соседа — какого-то Кондратенко, с которым не доругался до конца перед отъездом на Камчатку.
Однажды он пришел веселый, взбудораженный и, не раздеваясь, принялся укладывать вещи.
— Уезжаю, — радостно объявил он. — На родину. Нынче уволился и расчет получил.
— Как?
Федосов разогнулся, держа в руках штаны, которые складывал, и сказал:
— На родину... Ну их, всех денег не огребешь. А посевная вот-вот начнется, земля тянет.
От удивления Семен сел на кровати.
— Ты не видал пиджачка моего? Тут он, на гвоздике висел... — продолжал собираться Федосов. — Самолет в два часа завтра уходит. Все равно теперь лететь — там и переночую. Спокойнее...
Семену было жутко оставаться одному на целую ночь в этой комнате, похожей на зал ожидания.
